Подошел Тимофей, заспанный, сморщенный, удивился Ампонису:
— У, язва!
— Он видел тебя с чоновцами, — холодно произнес атаман, наблюдая, какое впечатление на Тимофея произведут его слова.
— Наверно.
— Так зачем же ты сказал, чо пришел в лагерь, когда тамако уже никого не было?
— Разве я так сказал? — завздыхал Тимофей. — Я сказал, что людей не побили. Откуда бы знал?
Чихачев, стоявший до этого несколько в стороне, под лиственницей, шагнул к атаману и с недоумением спросил:
— Чего с ним возишься?
— Ты подожди! — поднял руку Соловьев, пристально наблюдая за Тимофеем.
— Да у него на морде написано: чекист! Кончать надо! — сказал Чихачев. Было заметно, что ему стоит больших усилий обуздать охватившую его ярость.
Пашку поддержал Соловьенок, потянул саблю и клацнул зубами:
— Кончать!
— У, язва! — как от назойливой мухи, отмахнулся от него Тимофей, и в его ровном голосе было столько неподдельной простоты и наивности, что на какую-то секунду Соловьев усомнился в его вине.
— Он был с чоновцами? — спросил атаман Ампониса, легонько погладив его по спине.
Парнишка раскрыл толстогубый рот, чтобы ответить, но его опередил не потерявший самообладания Тимофей.
— У чона своя лыжня, у меня своя. Я пошел прямо к тебе.
Соловьев намеренно выдержал паузу. Если охотник притворялся, то делал это искусно. Но если даже он действительно был чекистом, то это ничего не меняло в самый канун переговоров с Итыгиным. Так брать ли на себя еще одну казненную заблудшую душу? Нет, увольте, граждане, такого атаман теперь не сделает, он еще не совсем потерял рассудок, как Чихачев и Соловьенок. Этот затянувшийся разговор пора закруглять, а за Тимофеем отныне и навсегда установить тайную слежку, это атаман возьмет на себя.
— Ежели чо, так берегись, Тимофей! Из-под земли достанем! — мрачно произнес Соловьев, наблюдая за дроздом, вылетевшим из мелколесья.
— Кончать гада! — рука Соловьенка плясала на рукояти шашки.
— Я предупредил тебя, Тимофей, — Иван посмотрел охотнику в глаза и ровным шагом направился к своему коню, которого под уздцы держал Мирген.
Соловьенок бешено поглядел на атамана, но тут же потихоньку, стараясь быть незамеченным, отступил к Чихачеву.
— Ой, язва, — тихо и не очень весело хохотнул Тимофей.
Придерживая коня и принимая независимую позу, Иван ехал шагом по главной улице Чебаков. Стояла удивительная пора ранней весны, когда снег еще не стаял повсюду, с гор волнами скатывался знобкий холодок, а по долинам плыл пахнущий землею легкий пар, тонкими струйками он поднимался в умытое небо.
Иван давно не ездил в седле вот так открыто, ни от кого не прячась, никого не пугая, мало заботясь о собственной безопасности, не гадая, откуда может прилететь злодейская пуля. Он знал, что и теперь едут за ним следом двое верховых с наганами и обрезами под полой, его телохранители. Еще более прочной защитой Соловьеву было верное слово Георгия Итыгина.
Иван многое слышал об этом человеке. Говорили, что у него большой и пытливый ум, сам Иваницкий любил на досуге беседовать с Итыгиным, умудренные жизнью старики не считали зазорным принимать его советы. Когда случилась революция, Итыгин откровенно сказал, на чью сторону он становится, и затем ни аресты, ни тюрьмы не могли столкнуть его с избранного им пути. Говорили и о его воле, о той самой силе духа, которой сейчас так не хватало растерявшемуся Ивану.
Слышал Иван об Итыгине многое, а видел учителя всего один раз, когда приезжал в Чебаки жениться на Насте. От той давней встречи осталось смутное впечатление, ибо они тогда сошлись и разошлись, даже не поздоровавшись. Но Иван запомнил лобастую голову и очки в серебряной оправе, водруженные на некрупный, приплюснутый нос. Итыгин был уже в тех годах, когда люди начинают полнеть, и ходил не спеша, внимательно приглядываясь ко всему.
Иван ехал на переговоры, а сам даже не выяснил, имеет ли Итыгин какие-то полномочия говорить от имени власти, причем не только говорить, но и предлагать условия сдачи Соловьева, которые бы устраивали обе стороны. Правда, Иван знал, что Итыгин был членом трибунала в Красноярске, и именно это обстоятельство толкнуло атамана к нему.
Учитель, заложив руки за спину, прохаживался по площади перед домом Иваницкого, коренастый, ушедший в себя. Он был в серой студенческой тужурке с двумя рядами пуговиц и в пушистой шапке. Он мало изменился за эти десять лет, морщин почти не прибавилось, однако в усах, легших неширокой подковкою вокруг строгого рта, загустела седина.
Когда Иван подъехал, Итыгин, поблескивая очками, оглядел его и вместо приветствия сказал:
— Соловьев? Эх-ма!
Иван воспринял его слова, как выговор, но не подал вида, а молча кивнул и с достоинством сошел с коня. Все-таки Чихачев был прав: как бы атаман появился сейчас пешим — не казак, а заурядный бродяжка.
— Прошу, — Итыгин показал на небольшой крестьянский дом, окнами выходивший на эту же площадь. — Так сказать, полуобщественное помещение. Устроит?
Детский дом, как, впрочем, и все село, охранялся по ночам людьми из отряда самообороны и караульными, назначаемыми сельсоветом. В зимние холода нелегко было нести эту службу без уголка, где можно было бы обогреться и даже вздремнуть накоротке. В сельсовете прикинули и облюбовали этот домишко и уговорили хозяина сдать в аренду одну из четырех его комнат. Ее убирала хозяйка дома, поддерживая здесь чистоту и порядок. Именно в эту караулку и приглашал Соловьева Итыгин.
Они молча прошли до угла штакетной детдомовской ограды, Соловьев вел коня в поводу. Краем глаза атаман видел, как в значительном отдалении неторопко тронулись вслед Мирген и Чихачев. Иван повернулся и энергичным жестом руки приказал им ехать быстрее. Они поняли атаманский приказ и тут же пришпорили своих скакунов.
Когда вчетвером, один за другим, поднялись на шаткое крыльцо караулки, Иван как бы между прочим заглянул в окно, и ему что-то не понравилась облюбованная Итыгиным общественная комната. Для официальных переговоров можно было бы подобрать помещение несколько попросторнее и чтобы получше было обставлено, а здесь, кроме некрашеных скамеек вдоль стен, не было никакой мебели. Даже что-нибудь написать и то негде, хоть на колене пиши.
У комнаты был один недостаток, более существенный для Соловьева: из нее совсем не просматривались улицы села. К дому можно было подъехать скрытно с любой стороны. Конечно, честное слово Итыгина чего-то стоило, но Соловьев не имел права целиком полагаться на него. Как говорят, дружба дружбой, а табачок врозь.
— Не устраивает? — Итыгин улыбнулся одними глазами.
— Спасибо за честь, — откровенно проговорил Соловьев. — Ты бы позвал в баню али в хлев.
— Хотел как проще.
Иван молча поправил на голове смушковую папаху и сошел с крыльца. Увидел посреди двора круглую лужицу и вымыл в ней запачканный грязью носок смазного сапога. А что, если атаман уже угодил в чоновскую засаду? Тогда лягут вот тут все четверо: Итыгину от пули не увернуться. Между тем учитель спокойно разгладил усы:
— По мне, Иван Николаевич, где бы ни договариваться, лишь бы договориться.
— Лучше вон тамако, — Иван показал на соседний двухэтажный дом. В глазах атамана взыграли лукавинки.
Итыгин повел ладно сбитым плечом — он не возражал. Но сперва ему нужно перетолковать с хозяином, согласен ли тот впустить их к себе. К тому же предварительный разговор желательно вести без всяких свидетелей — значит, хозяину на время нужно вообще уйти из дома.
— Второй этаж, — твердо предупредил атаман.
Пока Итыгин ходил, Иван сказал своим телохранителям, чтоб в его отсутствие держали коней наготове и не хлопали ушами. Зорко наблюдать за происходящим вокруг, в случае опасности — подать сигнал вовремя.
— Не прохлаждайся, — в свою очередь, посоветовал Чихачев. — Выложи ему свои условия, недуг его бей, да послушай, что скажет, — и шабаш. Нечего зубы мыть. С медведем дружись, а за топор держись.
— Ладно, — коротко кивнул Иван, направляясь к Итыгину. В этот избранный им самим дом он шел легко и с удовольствием, как на богатую свадьбу. От былой тревоги не осталось и следа.
Комната оказалась просторной и светлой, с окнами на юг и на запад, почти все село было отсюда как на ладони. Согласно покрякивая, Иван прошелся по половикам от угла до двери, расстегнул воротник куртки и, не дожидаясь приглашения, сел за стол.
— А я хотел уезжать, — признался Итыгин. — Решил, что ты пошел на попятную. Бывают ведь обстоятельства… Неужели не надоело бегать?
— Надоело, — тяжело выдохнул Соловьев и сам удивился своей искренности и почувствовал, что его и впрямь давит непосильный груз неопределенности.
— Пора закругляться.
— И то правда.
Со стороны можно было подумать, что вот встретились давние друзья и завели неторопливую речь о своем житье-бытье. Сочувствуют друг другу, стараются по возможности помочь. Выговаривают за какие-то незначительные ошибки и промахи. И все это доброжелательно, как и должно быть между настоящими друзьями.
Разумеется, они встретились сейчас не для скандала, как и не для нежных объяснений в добром расположении одного к другому. Разговор ожидался серьезный.
— Кого представляешь, Иван Николаевич? — пригладив усы, спросил Итыгин.
— Прежде я должен бы уточнить твое теперешнее положение, — бросив на стол папаху и пощипывая на ней черные завитки, сказал Соловьев.
— Ты слышал, наверное, что образован Хакасский уезд. Так вот, я председатель уездного исполкома.
— Права немалые. Можешь карать и можешь миловать.
— Могу, — согласился Итыгин. — Что до тебя, то надо забыть прошлое. Живи, Иван Николаевич, и не мешай другим. Так кого же представляешь?
— Свой отряд, Георгий Игнатьевич.
— Я бы возразил тебе. Отряда нет. Есть лишь горстка разочарованных людей. Но это не имеет особого значения. Мы говорим уважительно и на равных.
— Иначе я не могу, — насупился Иван.