— Давай спокойно рассудим наши дела. Тебе, думаю, известно, что бывшие твои соучастники амнистированы и распущены по домам.
— Да ну! Разве их не расстреляли? — Соловьев откинулся, словно спасаясь от сокрушающего удара.
— Девятерых к стенке… По заслугам. А вот на тех, кого амнистировали, ты, Иван Николаевич, уже не рассчитывай. Они в отряд не вернутся.
— На кой они мне, коли вышел на переговоры?
— Верно.
— Слушай, Итыгин. А чо б ты сделал на моем месте?
— Сдался бы. Согнулся в крюк, но сдался бы.
— Потом, значит, меня в расход?..
— Будут рядить. Разберутся, Иван Николаевич. И если чувствуешь, что оправдаешься хоть в какой-то мере…
— А ежели не чувствую? — Иван встал рывком.
— Ну тогда уезжай подалее, на самый край света, к черту на рога.
— Я сдаюсь добровольно. Должны учесть?
— Должны, Иван Николаевич. Непременно. Так называй свои условия.
Степь оживала под натиском весны. На солнцепеке проклевывались лиловые цветы сон-травы, щетинились зеленые островки пырея, среди которых с любопытством поглядывали на мир золотистые головки мать-и-мачехи.
В тополях от зари до зари не стихал веселый грачиный грай — шла дележка старых гнезд, которые разбросанными шапками темнели на еще голых ветвях по всему извилистому берегу Белого Июса. И над станицею ходил широкими кругами коршун: он то играючи взмывал на теплых волнах воспарений, то проваливался, как в яму, в синюю муть приречья.
Дмитрий любил весну, он всегда ждал ее с нетерпением, ждал и сейчас, надеясь на какие-то перемены в своей жизни. У него туманилась голова от одной только мысли, что Татьяна когда-то оценит его большое, ни с чем не сравнимое чувство и ответит взаимностью. Ему казалось: он живет и работает лишь ради того единственного мгновения, когда в ее душе совершится этот закономерный переворот, и для него наступит пора полного обновления, все сразу станет понятным и необыкновенно светлым.
Вот уже два года Дмитрий работал в станице налоговым инспектором. Он охотно пошел на эту должность, не собираясь поступать в батраки к Автамону Пословину. А уж и звал-то его Автамон! Мечталось кулаку иметь в работниках первого в станице партийца.
— Корова и полдюжины овец! — щедро обещал Автамон. — Получай сразу!
Автамон приходил к Дмитрию обычно вечерами, когда начинало темнеть. Садился на крыльцо и, щуря медвежьи глаза, спрашивал:
— Чужое собираешь?
— Свое.
— Ежлив бы свое, — пожухлое лицо Автамона начинало торжествующе светиться. — Вот ты хозяин, значится, так выдай ты мне, к примеру, два аршина ситцу из многолавки. Можешь, значится, в клеточку, можешь и в крапинку, чтоб красным по белому. Отпусти за Христа ради.
Дмитрий хорошо представлял себе материю, о которой говорил Автамон. Ситец как раз был с его орехово-зуевской фабрики. Ситец привезли накануне, вся станица кинулась разглядывать материю, всем она нравилась, да не у всех были денежки в кармане, чтоб позволить себе такую роскошь. Задетый за сердце, Дмитрий отвечал:
— Гони наличные, Васильич! Посодействую.
— Прежде не так было, — не спеша выговаривал Автамон. — Прежде купец не жался. Ежлив нет у тебя средствов, смело давал в долг — бери! Опять же принимал товарец обратно. Случалось, мужик купит чо по пьянке, а баба — на дыбы. Вот и несла купцу: прими, мол.
— Ты зубы не заговаривай. Давай, сколь положено, и бери свои горошинки, — перешел Дмитрий на шутливый тон. Автамоновы слова вызывали у него поначалу раздражение, затем он спохватывался, что напрасно сердится на правду, и тогда уж мягчел душой. В том, что купец отпускал товары в долг, не было для покупателя особой выгоды, все равно рано или поздно приходилось платить, вот если б он что-то давал бесплатно, тогда другое дело.
Дмитрий понимал и другое: Автамон приходил к нему, чтобы вызвать у бывшего комбата боль. Когда насвистывали пули, Дмитрий был нужен всем, а теперь на него почему б и не наплевать? Может, так и думал кто-то, но власть все-таки была его, Дмитрия, и он сознавал, что Красной Армии, сократившей свою численность, нужны не только герои, а он себя не считал героем, нужны не только выдвиженцы, а грамотные командиры — сам он закончил всего два класса. В командиры его никто не готовил, он оказался в них случайно и так же случайно был уволен из них. А боль, конечно, была. Прошлым летом Соловьев прислал к нему мальчонку с запиской, смысл которой сводился к тому, чтоб бывший комбат Горохов приезжал в банду. Раз красные пренебрегли им, ему нечего делать в их компании. А здесь Горохова ожидает почет, сыщется и подходящая должность, его поймут и вообще ему будет хорошо.
Дмитрий долго сочинял ответное письмо. Хотелось окатить атамана презрением, но Дмитрий подумал, что такой ответ вряд ли переубедит Соловьева и не поведет к разоружению банды, и тут же порвал письмо.
О соловьевском предложении вскоре узнал Автамон. Не упустил случая обсудить его выгоды с Дмитрием. Если Соловьев не сдастся, с бывшего комбата никто не спросит за это, а если дело подвинется в ином направлении, ему, Дмитрию, выйдет благодарность от властей, что сумел сделать то, что до сих пор не удавалось никому.
Дмитрий ответил Пословину крепким словцом. Исполненный смертной обиды, Автамон побежал жаловаться станичному милиционеру Григорию Носкову, однако не застал того дома и тогда повернул к Гавриле. Но с увертливого Гаврилы взятки гладки — председатель послал Автамона в волость, а волость оказалась по-прежнему равнодушной к мелким перепалкам в Озерной, обычно она отзывалась лишь на грубые насилия и убийства.
Про отцову жестокую обиду прознала Татьяна. Но она не стала защищать Автамона: меж ними по-прежнему был раздор, они только жили под одной крышей, а согласия в семье не было. И Татьяна, как-то пробегая из школы домой, час был уже поздний, увидела Дмитрия и решила накоротке переговорить с ним.
— Не слушай папу, — сказала она.
— Я и не слушаю.
Все эти годы Дмитрий ждал от Татьяны решительного шага. Ведь она же прекрасно понимает, что Автамон мироед и убежденный противник новой власти. Так почему Татьяна не порвет с ним все отношения и не уйдет из его дома?
— Ты не так живешь, — сказал он, не щадя ее гордости.
— Разве? — преувеличенно удивилась она. — А как нужно? Посоветуй, будь добр.
Он не нашелся, что сказать. Он знал только, что рано или поздно, а придется Пословину отвечать перед станичниками за всю его паучью ненасытность. По всему краю организовывались трудовые коммуны, и люди поговаривали о том, чтобы покончить с несправедливостью — отобрать у кулаков добро. На заседании партячейки Дмитрий выступил с зажигательной речью, которая затем стала известна всем в станице. И говорил он о таких мироедах, как Автамон, что они по-прежнему эксплуатируют батраков, как им вздумается. Пословин обозлился, в тот же день пришел к Дмитрию.
— Завидки берут?
Дмитрий ждал, что Татьяна принародно осудит своего отца. Но она по-прежнему медлила с этим, чего-то выжидала. Спектакли ставила революционные, а вела себя непонятно.
— Ванька сызнова появился, — припугнул Автамон. — Велика банда!
И рассказал Дмитрию, что сам услышал от проезжих агентов кожсиндиката. Соловьев прислал в Чебаки своего человека говорить с учителем Итыгиным, а у того никакой защиты нету. Где оно, ваше войско?
Эскадрон особого назначения действительно был подчинен Хакасскому уездному исполкому, и сам Итыгин дал согласие на перебазирование его в Усть-Абаканское. Вот уже месяц, как чоновцы ушли из Озерной, здесь теперь не осталось даже отряда самообороны, был один милиционер Григорий Носков.
Дмитрий недоумевал лишь, откуда у Соловьева взялась сила. После боя на горе Поднебесный Зуб атаман потерял прежнее влияние в селах и улусах Прииюсского края. Ему не верили, в его банду не возвращались. Так где он взял людей?
Ничего не прояснил и партизан Сидор Дышлаков, спешно прискакавший в Озерную во главе отряда самообороны в пятнадцать человек.
— Сказывают, Ванька Кулик напал на нашего дорогого и любимого товарища Георгия Итыгина! — размахивая плетью, кричал Дышлаков. — Едемтя. Только чтоб тихо! Не шуми!
Верховые, что вились вокруг Дышлакова, нетерпеливо привстали в седлах. Им хотелось поскорее в бой, куда их звал сейчас испытанный командир.
— Милай ты мой! Да супротив нас изменники и враги трудового народа! — с надрывом восклицал Сидор. — Супротив, о! Блуд!
Дмитрий, понимавший всю сложность обстановки на Июсах, охотно согласился ехать в Чебаки. Если Итыгин в опасности, его нужно выручать.
Иван пристально смотрел в крупное лицо Итыгина, как бы изучая оставшиеся от оспы рябинки, и говорил, старательно подбирая слова:
— Жаловаться не буду, но чего тамако… В тюрьме было обидно. Может, который всю жизнь по домзакам, тому не так уж, а мне обидно…
— Знаю. Сидел, — коротко ответил Итыгин.
— Вот видишь!
— Давай-ка ближе к делу. Ситуацию ты, Иван Николаевич, понимаешь. Чего бы хотел выговорить для себя и своих, так сказать, сподвижников?
Соловьев потер ладонь о ладонь. Он чувствовал, что невольно проникается уважением к этому человеку, одному из самых степенных и умных, каких он только встречал в своей жизни. Макаров тоже был образованным, но не располагал к беседе с собой, нет-нет да и подчеркивал, что он не чета простому, а тем более бедному казаку. Это постоянно проскальзывало в его речи, а если не в речи, то в пренебрежительном взмахе рукою или в самой манере вести разговор — говорит-говорит и вдруг умолкает, вроде бы спохватившись, что его не поймут.
— Хотел бы немногого, Георгий Игнатьич.
— Говори, — напряженно взглянул Итыгин.
— Перво-наперво, право голоса. Чтоб никто не называл бандитами и не попрекал за прежние действия…
— Это немного? Напакостили, а теперь не скажи слова, — огладил усы Итыгин.
— Ну ежлив так… — обиженно попятился Иван.
— Не горячись, Иван Николаевич.