В Малом Сютике жила тетка Татьяны по матери. Жила она бедно, и Автамон никогда не роднился с нею, боясь, как бы ненароком чего не попросила. И хоть до села, где она имела доставшуюся ей в наследство избушку и небольшой огородик, было от Озерной всего ничего, тетку давным-давно не видели у состоятельных Пословиных. Да и сейчас, откровенно говоря, не ради нее приехала сюда Татьяна.
Удивленная и обрадованная тетка заахала, захлопотала. Покатилась по избушке на своих ревматических ногах и, в момент сгоноша племяннице нехитрое угощение, принялась расспрашивать Татьяну о пословинском житье-бытье. Видно, ее не очень интересовали озернинские новости — она почти не слушала племянницу, но по обычаю спрашивала и спрашивала без конца.
А Татьяна упорно думала о своем. Она вскакивала, выходила из-за стола и пристально глядела в окно. Она испугалась, думая, что за ней следят. Узнав, где квартируют старики Соловьевы, направилась в тот край села и несколько раз прошла по улице мимо избушки, крытой дерном и стоявшей по крышу в лебеде посреди ничем не огороженного двора. Она отдавала себе отчет в том, что должна будет вести нелегкий разговор — Соловьевы вряд ли сразу скажут, где Иван.
«Они должны помнить меня. Дам им денег», — размышляла она. Отступать ей было некуда и незачем. Она решила спасти Ивана и непременно спасет, если, конечно, он жив. Эта мысль воодушевляла ее, когда Татьяна переступила порог избушки.
Старики были дома одни. Когда Татьяна назвала себя, бабка Лукерья подвела ее к закопченному окошку и, напрягая бесцветные, мутные глаза, из-под ладони стала разглядывать нежданную гостью. После затянувшейся паузы бабка перекрестила Татьяну, ласково вздохнула и сказала:
— Ты, милая. Эк выросла, — и для большей убедительности представила ее старику Соловьеву. — Это же Танька, родная дочка Автамона, да ты должон помнить ее. Все с Ванькой в прятки играла, все играла. Спрячется он, а Танька его ищет, злится, что найти не может. А раз в погребе кувшин с молоком опрокинули. Да Автамонова дочка, ну!..
Старик неподвижно сидел на истлевшем тряпье, разбросанном по узкой лавке, и говорил вполголоса, еле двигая сморщенными, словно осенняя листва, губами:
— Да не станет вам счастья на земле! Будьте вы прокляты!
Он сам, пожалуй, не знал, кого проклинал. Не имела понятия об этом и бабка Лукерья, которая, как бы извиняясь, говорила:
— На него находит. Что придет в голову, то и бубнит.
Татьяна неловко сунула в жесткую руку старухе два червонца и сказала:
— Помочь хочу! И ничего более!
— Кому это?
— Ивану.
Старуха снова принялась разглядывать ее, только теперь с некоторым удивлением и горечью. Нечесаная голова у Лукерьи раскачивалась взад и вперед:
— А и кто ему поможет, окромя господа нашего Исуса Христа! Сотворил еси…
— Я! Я! — прокричала Татьяна. — Я помогу!
— Ежели хошь, я согрею чайку.
— Не хочу! Мне нужен Иван Николаевич!
— И где ж его взять? — всплеснула руками Лукерья.
— Будьте прокляты во веки веков! — старик опять сердито шевельнул белыми губами и закашлял хрипло и часто.
Старуха немного помолчала и, кое-как собравшись со скудными мыслями, вздохнула:
— Не там ищешь его, милая. В другом он, должно быть, месте. А где и есть, про то один господь ведает. Сотворил еси…
— Будьте вы!.. — шептал полоумный старик.
— Поезжай-ка, милая, домой. Кланяйся всем в пояс. А про Ваню мы совсем не наслышаны, — с непривычной для себя суровостью проговорила бабка Лукерья, ковыляя к двери.
«Они не скажут», — в отчаянии подумала Татьяна. Ей ничего не оставалось, как поскорее уйти. И она, торопясь по улице, уходящей в сумерки, долго еще видела перед собою растрепанную бороду гневного старика и нездоровое лицо старухи, которая, побоясь довериться Татьяне, может быть, тем самым погубила своего несчастного сына.
Пуля пощадила Ивана: попала в луковицу часов и, смяв ее, застряла в ней. Дышлаков выцелил Ивана, когда тот повернулся к нему, да крутой судьбе атамана, видно, была неугодна смерть, судьба отложила погибель на какой-то срок, посчитав, что атаман не все еще сделал на белом свете.
Проводив его за поскотину, преследователи не рискнули гнаться дальше, вернулись в Чебаки, а Иван, заехав в скользнувшие под откос кусты, в запальчивости стал ругать Чихачева. Мирген мог что-то недопонять, мог даже ослушаться — с ним и такое станется, но как потомственный служака Чихачев нарушил строгий приказ атамана, ведь это могло стоить жизни всем троим, если бы Дышлаков оказался чуть-чуть порасторопнее.
— Пошто не свистнул?
— Поздно было свистеть, Иван Николаевич, — поправляя на себе полувоенный френч, объяснил Чихачев. — Они ведь подкрались прямо к воротам. Скажи спасибо, что мы дождались тебя. Я уж и то говорю Миргену, что тебе, мол, капут.
— Говорю! Говорю! — передразнил его Соловьев.
Затем атаман последними словами крыл Итыгина и Дышлакова, что они договорились подстроить ему ловушку. У них было все рассчитано до мелочи, даже комедия, которую на глазах у него представляли, была целиком обдумана заранее. Правда, Иван все же допускал, что Горохов оказался здесь случайно, что его они не посвятили в свой замысел, он и вел себя соответственно этому — покладистей и скромнее.
И лишь имени одного человека, который был ему теперь ненавистен, пожалуй, более всех других, включая и самого Дышлакова, Иван не упоминал во зле, хотя и догадывался, что тот причастен к организации этих сомнительных переговоров. Это был мнимый охотник Тимофей. Пожалел его атаман однажды и, выходит, что напрасно. Более того, он и сейчас отпустил Тимофея, решившего вернуться домой через Ачинск, да к тому же дал ему коня.
Вторые сутки Тимофей был в пути. И вдруг Соловьев подумал, что его нужно выследить — в Ачинске или еще до города он попытается связаться с ГПУ, жаль, что не было теперь Симы. Соловьев должен точно знать, кто же такой этот рисковый охотник, чтобы обезопасить себя и свой отряд от предательства в будущем, если Тимофей попытается опять вернуться к Соловьеву.
После недолгих раздумий потерявший покой Иван послал вдогонку за Тимофеем Сашку. Взобравшись в седло, теперь уже без лишних слов, Сашка споро преодолел таежные холмы и оказался в степи. За него можно было не беспокоиться — Соловьенка никто не знал в селах, через которые ему предстояло ехать, а выполнив задание, он найдет соловьевцев на горе Верхней, неподалеку от Малого Сютика. Четыре года назад Соловьев основал там первый свой лагерь и теперь опять ехал туда. Круг замыкался.
Иван не загадывал, что делать и как жить далее. На мирные переговоры уже не было никакой надежды. Распустить отряд и остаться в тайге одному? Но он по-прежнему более всего боялся полного одиночества.
— Пусть будет, как будет, — сказал он себе с ожесточением. — Прежде веку не помрешь.
Иван немало обрадовался, когда на исходе дня из-за обомшелого уступа горы показались над прибрежной зеленью аккуратные избы Малого Сютика, за ними горбились слабо поросшие ерником бурые холмы. Это были Ивановы родные места, он привык к ним с давних лет. Неподалеку отсюда вверх по течению Белого Июса вот так же в степи лежала и его станица, куда он очень хотел бы попасть и, однако, не смел.
Иван был извещен, что его старики опять живут в Малом Сютике. Ампонис услышал про них от милиционера. И совсем не случайно Иван направился в самый дальний угол Прииюсской степи — он рассчитывал хотя бы на одну встречу с родителями. Чувство вины перед ними постоянно жило в нем последние дни. Больше всего он жалел мать, на долю ее в старости выпали непосильные испытания. Тот же Макаров трусливо бежал из отряда, хлебнув за несколько месяцев столько горя, сколько не было у него за всю прошлую жизнь. Рассчитывал загребать там жар чужими руками, да нынче напрочь повывелись круглые дураки, каждый идет на смерть хоть за маленький, а все ж за свой собственный интерес.
Еще недавно Иван мечтал о доме для стариков вместо избы, сгоревшей на Теплой речке; о трех-четырех парах лошадей для себя, чтобы развернуться на рудниках с извозом, да о нескольких дойных коровах, за которыми стала бы ухаживать Настя, она двужильная, не с такою работой справится.
А теперь он понял, что все мечты лопнули. Ничего уже никогда не будет. Как был беглым арестантом, так и останется им до конца жизни.
Уже устроившись на горе Верхней, на третьи сутки после побега в Чебаках, отправился Иван в Малый Сютик. Ночь была темная, тучи, как черные вороны, низко проносились над степью, на всем огромном небе не виднелось ни одной звезды.
Сперва он ехал по прошлогодней кошенине, затем, отклонясь оврагами чуть вправо, в сторону реки, конь сам нащупал копытами проселок и пошел веселее к жилью, то и дело переходя с шага на легкую рысь.
У парочки, повстречавшейся на краю села, Соловьев спросил, где тут живет старый пастух. Словоохотливая девка, не отрываясь от мявшего ее кавалера, звонкоголосо поинтересовалась, как зовут пастуха.
— Знать бы, — ответил Иван, притворяясь случайным проезжим. — Мне переночевать негде. Дружки советовали заехать к нему.
— Нету у нас такого пастуха. Вон Соловьев, так он сам на хватере у шорника.
— Может, и он, — неопределенно бросил Иван.
— Если Соловьев тебе нужен, то вали до проулка и вторая изба по этому вот порядку, — махнула рукой девка. — Это он и есть родитель главного бандита.
— Не пугай, — с усмешкой сказал Иван, посылая коня вперед.
— Я не пугаю. Дед-то обыкновенный, дохлый. Чего деда пужаться!
Отец сразу же раскуксился, тер и тер кулаком подслеповатые глаза. А мать все рассказывала Ивану, как худо жилось без него.
— Денег надо? Ну!
— Нет, сынок, бог с тобой. Не нужны нам эти подлые деньги.
— Будьте вы прокляты! — вздохнул в темноте отец.
— Кого ты? — удивился Иван.
— Не слушай, не в себе он, — горестно сказала Лукерья.
— Будьте вы прокляты!..
— Не каркай! — атаман подскочил к отцу. — Ты раньше подохнешь!