— Господи! — поникла головой мать.
А назавтра Мирген, тайно наблюдавший за приречной дорогой, увидел на укатанном большаке приближавшуюся Татьяну. Он сразу узнал ее, но не вышел из кустов, не окликнул и не показался ей. Он видел, как она въехала в село, а затем заходила в избу к старикам Соловьевым, об этом и доложил атаману.
«Ищет меня, — радостно подумал Иван. — У нее есть для меня какое-то известие».
Он не поехал в Малый Сютик, а вместе с Миргеном стал ждать, когда Татьяна будет возвращаться в Озерную. Место встречи с нею Иван выбрал удобное, рядом с дорогой был припыленный небольшой мысок лиственного леса, куда можно было незаметно нырнуть в случае внезапной опасности.
Выскочив на своем Гнедке на лысый бугор, Татьяна порадовалась встречному ветру и увидела впереди, на извиве дороги, всего в полуверсте, двух всадников и в нерешительности потянула повод на себя. Но, приглядевшись к ним, с облегчением вздохнула. Один из них был Соловьев. Он не спеша сошел с седла и, что-то говоря Миргену, стал поджидать ее у дорожной обочины. Когда Татьяна подъехала, он взял под уздцы ее Гнедка и помог спешиться. Она до крайности взволновала его. Все в ней было дорого ему.
Изредка взглядывая друг на друга, они молча зашагали косогорами по направлению к леску, куда Мирген уже успел отвести скакунов. Вдруг Татьяна заметила на кожанке у Ивана, напротив сердца, след от пули и, укоротив шаг, спросила:
— Ранен?
— Ерунда, — сдержанно ответил он. — Теперь жить мне долго, так вроде бы по всем приметам.
— Уезжай. Немедленно. Слышишь?
— Не глухой, — криво усмехнулся он.
— Разве не видишь, народ устал от страхов! Тебя проклинают повсюду!
— А Дышлакова? А Итыгина любят?
— Ты знаешь, Итыгин тебе не враг. Он против кровопролития!
— На словах.
— Уезжай немедленно. Подальше куда-нибудь. В Киев, например!..
Он остановился и грустно посмотрел на нее:
— Славны бубны за горами!
— Я помогу твоим родителям, — живо сказала она.
— Ни к чему така обуза. Милостыней проживут.
— Уезжай! Я прошу тебя!
— Гонишь? Ну раз так, то прощевай.
— Обещай, что уедешь. За тобою никто не пойдет.
Тебя выдадут на расправу, как выдали Стеньку Разина. Как Пугачева.
— Я о Стеньке читал, — зачем-то сказал он.
Татьяна достала из кармана кофты завернутую в платок пачку денег:
— Вот тебе. На дорогу и на первое время. Писем не пиши.
— Прощевай, — повторил он.
— Возьми деньги.
— Благодарствую. У меня есть свои.
Они разъехались.
Глава третья
Черноземы отволгли и принялись прорастать пахучей зеленью. Только разбитая, вся в ухабах дорога жирно блестела грязью, то и дело прячась в логах и неожиданно появляясь на буграх. Ходок бросало по сторонам, он поскрипывал, и Полина, сидевшая в плетеном коробке, смотрела на прыгающую спину возницы и приговаривала:
— А ну еще! Ух, ты! Поддай!
Парень, что правил лошадью, поворачивался на козлах и успокаивал ее:
— За бугром пойдет лучше.
А когда перевалили бугор, оказалось, что и на том участке ям и грязи не меньше. Только возница хмурился, морща мясистый, похожий на валенок нос и принимался вспоминать, что вот в прошлом году в эту самую пору здесь было действительно сухо, пыль стояла столбом.
Николай с интересом разглядывал весеннюю степь. Она была похожа на родные саратовские места, только почаще попадались извилистые балки и овраги, наполненные до краев мутной полой водою. Да несколько мглистее была даль, в которую они подвигались верста за верстою. Или это лишь так казалось ему? Он жадно вбирал в себя встречный сырой воздух. И что бы там ни ждало их впереди, а поездка с женой и боевым товарищем, как и предстоящая служба, вызывала в его душе светлое чувство, оно было под стать апрельскому дню.
Птицы пели кругом: и в березняках, готовых выстрелить клейкими листочками, и на самой дороге, и в небе. Может, это они навели возницу на мысль спеть сейчас самому, и когда дорога стала немного посуше и поровнее, он взглянул на Полину — не разбудить бы, если спит, — и затянул сильным, разливистым голосом:
Ах, я не здешний уроженец,
Я из Малиновки-села,
Сюда я, в Ачинска, приехал
Добыть деньжонок без труда.
Песня была разбойничья, варнацкая. В давние времена сложил ее каторжный люд, считавший за доблесть пройтись кистенем или дубиною по головам проезжих богатеев. Парень унаследовал песню и вот, как игрушкою, забавляется ею и других забавляет:
Ах, живу я день, живу неделю,
Дела плохие у меня,
Четвериков — купец богатый,
К нему нанялся в кучера…
Нетрудно было представить себе участь доверчивого купца, но не о нем подумал сейчас Николай, слушая возницу, — он подумал о Соловьеве, а точнее — о его подружке Насте. Неизвестно еще, чем для нее все кончится, а она печалится о Соловьеве, шлет ему низкие поклоны и заверения в своей любви.
— Встретиться бы с ним, — вслух подумал Николай.
— С кем? — быстро оглянулся парень. — С Четвериковым? На что он вам?
— С Соловьевым. Потолковать бы один на один.
— Чего толковать, товарищ командир! — махнул рукою парень. — К стенке его — и точка!
— Ишь какой!
— Какой я есть? Обнаковенный, товарищ командир. И считаю, что церемониться с бандюгами совсем даже ни к чему. Они народ по-всякому баламутят и не дают спокойно вздохнуть. Самая пора выезжать в поле, а люди боятся. Да разве это жизнь?
Тудвасев молчал почти всю дорогу. А теперь он дал коню повод — проселок пошел в гору — и коротко бросил:
— Зверье.
Неожиданно дорога раздвоилась, как змеиный язык. Возница озадаченно поглядел вперед, в сизую муть степи, и перевел взгляд на Николая:
— По которой, товарищ командир?
— Откуда я знаю?
— А! — махнул кнутовищем парень. — Поедем по правой.
Они ехали открытым полем, по шатким мосткам дважды переезжали степную речку и вдруг уперлись в густой лес — дорога здесь, по существу, и кончилась, дальше пошла тропинка. Парень опять остановился и, что-то соображая, заозирался. Затем решительно повернул назад.
— Пропел сворот, — беззлобно сказал Николай, поглядывая в сторону выгнутой дугою железнодорожной насыпи.
— Не езда — убийство! И так будет долго. Вот посмотрите! — припугнул возница, нахлестывая вожжами коней.
К счастью, вечером догнали обоз, везший из Ачинска керосин, пристроились к нему, с ним и заночевали в маленькой деревушке. А после провели в пути еще день, дорога не стала лучше, — умаялись и только следующей ночью с пригорка увидели перед собою красноватые, еле приметные огоньки Ужура.
Их разбудил широкоголосый, непрерывный церковный благовест. В комнате при чоновском штабе, где обычно устраивали приезжее начальство, было светло от всходившего солнца. В железной печурке весело постреливали дрова, ее растопил Тудвасев, выходивший перед этим во двор.
— Поспать не дают, — Николай с удовольствием почесал одну ногу о другую. — Праздник какой, а? Кто знает?
— Может, и праздник, — Полина завозилась за спиною мужа. Ей вспомнилось необычное оживление на улицах в поздний час, когда они въехали в село: там и сям бухали и скрипели калитки, куда-то спешили подводы, гуськом шли нарядные люди. Еще тогда она хотела обратить на это внимание Николая, решив для себя, что, наверное, народ спешит ко всенощной.
— Никак Пасха, — вдруг сказал Николай, пододвигая к себе высокие сапоги.
— Пасха и есть. Вон несут куличи, — сказал Тудвасев.
— Мы на таком же вот благовесте раз казаков подловили. Заняли станицу ночью, белые бежали, но мы за ними не погнались — какая ночью война? Своих перерубишь. — Николай усмехнулся воспоминанию. — Зато утром мы и затрезвонили во все колокола и часть конницы далеко за станицу вывели, будто отступили за малочисленностью. Вот и подумали казаки, что пора им помолиться за свою победу. Со всех сторон рванулись к церкви, а мы их пулеметами, а потом — в шашки! Всех до единого положили.
— Ловко, — заметил Тудвасев.
Полина слышала про этот случай второй раз. Ей было известно, что подловил казаков сам Николай, это была его выдумка, за нее и получил он орден, а еще граненую шашку с кавказской чеканкой. Полина едва сдержала себя, хотелось ей сказать Тудвасеву про Николаевы большие заслуги, но затем подумала, что если Николай посчитает нужным, он лучше расскажет об этом сам.
Грохнув тяжелой дверью, в комнату влетел нескладный человек в суконной венгерке — у него были длинные ноги и совсем не было шеи. По той непринужденности, с которой он стал выкладывать на подоконник принесенные им в кошелке куски кулича и крашеные яйца, Николай определил, что это и есть командир ужурского эскадрона. Он ездил куда-то далеко по своим командирским делам и вот только что вернулся в Ужур. Он все знает о новом назначении Заруднева, ждал Николая со дня на день.
— Моя жена, — торопливо представил Николай. — А это — командир взвода.
С человеком в венгерке вдруг произошло нечто необыкновенное, стоило ему лишь бросить взгляд в угол, где, подмяв под себя тужурку, полулежал на топчане Тудвасев.
— Мишка! — длинные ноги в сапогах разъехались по грязному полу и стали совсем похожими на ходули, а глаза округлились и полезли на лоб.
— Я! — сорвался с топчана Тудвасев. — Ефрем! — И, обращаясь к Зарудневу на той же радостной ноте, добавил: — Ефрем, племяш мой!
— Племяш? — недоуменно спросил Николай. Тудвасев был намного моложе Ефрема.
— Точно.
— Мишка! Ну и Мишка! Ну и дядя!
Родственники не были похожи ни лицом, ни фигурой, и голос у Ефрема был протяжный, скрипучий, тогда как Тудвасев говорил отрывисто и глухо. Тудвасев немедленно уточнил:
— Он сын Федора.
Все еще удивленный встречею, Ефрем объяснил:
— Федор, значит, — отец мой, а ему он приходится братом. Родня, можно сказать, самая близкая. Верно, Мишка?