лаз.
Тревога в сердце Николая не проходила. Он чутко прислушивался ко всем звукам, наплывавшим с улицы. Вот пропели первые петухи. Мимо прошли двое, видно, муж с женою, говорили о ком-то третьем, балаболке и хвастуне, который напрочь испортил сегодня всю компанию. Затем во дворе напротив затявкала собака, затявкала радостно — значит, на кого-то из своих. И опять прошли люди, сторонясь луж и потому цепляясь локтями за доски забора и ставни.
Одно время Николаю показалось, что у калитки раздались и замерли чьи-то пугливые шаги, но сколько он потом ни прислушивался, эти звуки вновь уже не возникли. Видно, Николай обманулся: что ожидал услышать, думая о бородаче, то и услышал.
Трудно сказать, сколько Заруднев еще бодрствовал и сколько спал, но проснулся он от осторожного стука в дверь. Рука невольно потянулась к маузеру, лежавшему на скамье рядом с одеждой.
— Кто? — раздался сиплый голос Тудвасева.
— Ефрем.
Тудвасев недовольно закряхтел, поднимаясь с топчана, неторопко прошлепал по полу босыми ногами. Щелкнул крючок.
— Спать надо, племяш.
— Дело, Мишка. Заруднева буди.
— Чего там? — отозвался Николай.
— Давай в штаб, — позвал Ефрем.
Николай загоношился, разминая одеревенелые со сна руки и ноги. Когда он, потягиваясь, вошел в комнату штаба, окна там уже были плотно закрыты занавесками и желтыми от времени газетами. На столе, приплясывая, горел свечной огарок, тусклые отсветы огня колыхались на стенах и на темном узкоглазом лице человека, сидевшего спиной к простенку. Это был инородец, с которым виделся Заруднев в бандитском лагере — спокойный, чуть хитроватый взгляд нельзя было позабыть. Николай взглянул и на телячью куртку, обтянувшую грудь ночного гостя. До мельчайших подробностей вспомнилась операция у подножия Большого Каныма. Да, перед Николаем сидел секретный сотрудник ГПУ Шахта.
— Здравствуй, Тимофей!
— Здравствуй, — живо закланялся тот. Уронил на пол шапку и с ловкостью поднял ее. — У, язва!
— Случилось что-то?
— Все ладно, — беспечно проговорил Тимофей, доставая трубочку. — Увидел я тебя и дай, думаю, зайду. Банда кинулась в степь. Соловьев начинает переговоры.
— Что-то там сорвалось, — сказал Николай.
— Когда сорвалось? Я пятый день как от Соловьева.
— Вот тут-то и случилось.
— Ай-яй! Опять мне надо к Соловьеву. Опять.
Николай нетерпеливым жестом попросил у Ефрема карту боерайона, и когда тот достал ее из ящика стола и раскинул перед пляшущим огоньком, едва не потушив его, Николай сказал Шахте:
— Показывай, где бандитская база.
Тимофей долго сосредоточенно смотрел на карту, сопоставляя извилистые линии на ней с теми, что недавно видел он в степи и тайге. Наконец ковырнул пальцем точку западнее Чебаков:
— Был тут, но ушел, язва. Хотелось ему вот сюда, в степь. Может, к родителям пошел, в Малый Сютик?
Оказывается, Тимофею понадобилась срочная связь, чтобы передать ГПУ секретные сведения, интересующие чекистов. Он не мог выйти на чоновцев в Чебаках, поэтому, страхуя себя от провала, пошел сюда, в Ужур. Бандиты ждут нового суда в Красноярске. Если суд отпустит по домам их жен, бандиты немедленно покинут Соловьева. Сам Иван Николаевич уже не верит, что можно продержаться хоть какое-то время, потому и склонился к переговорам.
— Но в банде есть казак Чихачев. Он не хочет сдаваться и постоянно ругается с Соловьевым. Чихачева нужно убить, тогда легче справиться с бандой.
Уже перед утром Ефрем ушел домой, а они растопили печь, чтобы не сидеть в темноте, так как огарок истаял до конца, и все говорили о Соловьеве. Тимофей попросил Николая передать в Ачинск шифрованное донесение. Можно по телефону, никто ничего не поймет, если даже и подслушает разговор.
— Не боишься, что выследили? — спросил Николай.
— Боюсь, — откровенно признался Тимофей. — Бандиты, язва, совсем плохие люди. Бандитов кончать надо.
Тимофей между прочим рассказал кое-что о себе. Помнил ли Николай землянку на Средней Терси? Так там никогда не было пасеки. Пасека, она совсем по другому ручью. А это была собственная избушка Тимофеева отца, охотился отец круглый год и жил в землянке всей семьей. Да однажды пришла туда банда полковника Олиферова, всех перебили без жалости. Один Тимофей случайно уцелел, потому что был в ту пору в Кузнецке, возил менять пушнину на порох и дробь. Не то белые убили бы и Тимофея.
Слышал он, что где-то здесь ухлопали Олиферова, а затем выловили и прикончили всю его банду. Но почему до сих пор хозяйничает в тайге Иван Соловьев?
— Придет Ваньке конец — переберусь за перевал, к той землянке. Охотиться буду мал-мало, жену себе заведу тихую, ребятишек мал-мало, — мечтательно покачивая круглой головою, сказал Тимофей.
— Будь осторожней.
— Я понимаю.
Тимофей с минуту молчал, посасывая трубочку и глядя, как вспыхивают, плещутся пламенем и затухают, чтобы снова вспыхнуть, смолистые дрова. Затем снял телячью куртку и, расправив, поднес ее к печной дверце, чтобы подсушить. И только теперь вздохнул и серьезно добавил:
— А убьют, парень, так скоро повидаю отца. Покурим, поговорим, однако.
В голосе его слышалась дремучая, неземная тоска.
Утро началось ленивым дождичком, и избыл он скоро, не успев остудить землю. Она по-прежнему томно парила, а затем дохнул ветер с юга, и совсем потеплело.
Егор Кирбижеков вывел из пригона и в какие-то пять минут оседлал коней. И, подняв полы шинели, суетливо забегал по двору в поисках мешка или торбы под овес на дорогу. Когда Николай вышел на крыльцо, Егор уважительно поздоровался с ним, как бы прося извинения за вчерашнее упрямство.
— Я думал, товарищ командир. Останусь, однако. Только в последний раз, — расслабленно сказал Егор.
— Хорошо. Пусть будет в последний раз, — усмехнулся Николай и тут же решил, что никакого выговора бойцу делать не станет. Может быть, когда-нибудь потом и внушит, что Егор вчера поступил неправильно. Слава богу, Николай сдержался, не наговорил ему резкостей и колкостей.
— Зачем три коня?
— Овес, сумки, одежку — все на нее навьючим. — Егор шлепнул ладошкой по крупу каурую кобылу. — Она сильная.
Расчет был хозяйский, и командир одобрил его. Тут же он дал Кирбижекову строгий наказ, чтобы после их отъезда тот не отлучался далеко, а держал Ефремов дом, да и саму Полину под неослабным наблюдением.
— Я понимаю, — сказал Егор с обезоруживающим простодушием. — А комбат Горохов ездил прямо в банду, один ездил, — и улыбнулся узкими глазами.
— Нужно будет — и я поеду, — сухо ответил Николай. — Не меня остаешься караулить, а женщину.
— Бабу, — проворчал Егор. — Бабу, однако.
Николай ничего более не сказал коноводу, лишь повел прямыми бровями, повернулся и ушел в дом. Видно, женщина у инородцев не в большом почете — с этим пока надо мириться.
Из Ужура выехали около восьми утра. Когда поднялись на южную кромку котловины, в которой лежало село, им открылся разомлевший в тепле простор полей и лугов с серыми пятнами озер и луж, со стаями грачей, перелетавших с одного места на другое, с цепочкой рослых телеграфных столбов, деловито уходящих в сизую хмарь. Это была картина, опять-таки необыкновенно близкая крестьянскому сердцу Заруднева. Он то и дело ловил себя на мысли, что все это видел не раз, только тогда не было с ним Тудвасева и тех забот, которые одолевали его, наваливаясь на плечи всей своей непомерной тяжестью. Он думал о том, что ожидает его в боевом районе. Как сложатся служебные отношения с бойцами? Это было немаловажно, ведь с ними придется идти в бой. Соловьев появился здесь недавно, банда его пока что малочисленна. Как не дать ему пополниться за счет тех, кто оставил его в прошлые годы, уйдя в свои села и улусы?
«Главное — не обозлить людей заведомо крутыми мерами, — думал он. — И нужно побольше разузнать о комбате Горохове. Где он? Горохов лично встречался с Соловьевым и знает о банде столько, сколько не знает никто. Повстречать бы этого Горохова. Или уж списаться с ним».
Видя, что Заруднев задумался, Тудвасев ничего не говорил, лишь поглядывал по сторонам. Он знал эти места еще по гражданской, бегал тут за беляками, как и они бегали за ним. Он привычно посвистывал сейчас на каурую кобылу, привязанную поводом к задней луке седла. Кобыла не хотела плестись следом за конем Тудвасева, она рвалась вперед.
Ехали они размеренной строевой рысью. Справа пошли угрюмые курганы с каменными плитами по краям, слева тянулась низина. Дорога точно повторяла линию берега озерка, образованного полой водой. Затем показалось впереди другое такое же озерко, подлиннее, но поуже первого.
На полпути между озерами, в логу, чоновцев догнал всадник. Он подскакал тяжелым галопом и закружил, сдерживая храпящего коня. Николай сразу же узнал в нем бородатого мужика, присматривавшегося к нему в Ужуре. Мужик пощурился на них разноцветными глазами и проговорил:
— Еле догнал, — и тут же представился. — Учитель я, Александр Макарович. Страшусь ехать в одиночестве. Хочу попроситься в компанию.
Соловьенок не стал придумывать себе другое имя, потому что в этом краю, неподалеку от злополучного Шарыпова, Сашку все-таки знали и при случайной встрече кто-то мог обратиться к нему. Не сказал он, разумеется, лишь одного: что ходит с бандой и оказался в Ужуре по секретному приказу самого атамана. Сашка посчитал, что с Зарудневым ему будет безопаснее ехать по степи, а еще надеялся доподлинно выведать, что намерен делать новый командир эскадрона, каковы ближайшие его задачи. А о назначении Заруднева на эту должность и о его продвижении из Ачинска Сашке сообщил осведомитель Соловьева, случившийся на ту пору в Ужуре.
— Как это решили, что нам ехать именно сюда? — спросил Николай.
— Для военных здесь одна дорога — на Минусинск. Туда посылают вас воевать с Соловьевым.
В его словах был известный резон, но что-то в нем все же настораживало Заруднева. Ну зачем, например, сельский учитель отпустил себе неухоженную бороду? Несколько смущал и заношенный, в белых пятнах смолы костюм. Однако то и другое можно было объяснить некоторой природной неопрятностью человека — бывают же чокнутые, не от мира сего грамотеи.