Зарудневу не нравились и разноцветные глаза учителя: вчера они были вызывающе-дерзкими, а сегодня почему-то часто моргают и беспричинно суетятся. Не было в них привета и подлинной доброты, они жалили и прятались, а доброта ведь должна быть, если он и впрямь учитель.
Всадники двинулись дальше втроем. Сашка поехал рядом с Николаем. Желая продолжить разговор, он сказал, кивнув на орден:
— За что отмечены?
Николай промолчал. Учитель определенно не понравился ему. Этого Александра Макаровича нужно было как-то прощупать. Николай опять раздумывал, как бы сделать это похитрее, но так ничего и не придумал и спросил в лоб:
— Может, вы бандит?
Сашка осадил коня и рассмеялся:
— Похож?
— Вполне.
— Давно дома не был, — откинув со лба прядь волос, пояснил Соловьенок. — Приеду, побреюсь с одеколончиком.
— Ишь ты, — неопределенно бросил Тудвасев.
— Бандитов знаешь? — спросил Николай.
Сашка надул губы, как бы обидевшись на глупый вопрос, но через секунду ответил уже без тени недовольства:
— Весьма возможно.
— Почему ж боишься их? — спросил Николай.
— Смелости не дано. Не воин я и совсем не случайно занялся науками. Изящной словесностью, так сказать.
Его речь выдавала в нем человека образованного и, послушав его, Николай решил, что Александр Макарович — никакой не бандит, а просто, как говорят, сошел с круга. О том свидетельствовал и его диковатый взгляд. Видно, выгнали из учителей за пьянку и опустился до нищего бродяги, а признаться в том людям стыдно.
— Ну, а если бы я в самом деле был бандитом, как бы отнеслись ко мне? — всем туловищем повернулся к Николаю.
— Никак, — беспечно ответил Николай, расстегивая шинель. Ему стало жарко.
— Почему?
— У меня другие заботы.
— Совершенно справедливо. У вас гуманная точка зрения на сей предмет.
Он успел надоесть своими разговорами, и Николай обрадовался, когда, переправившись через реку, учитель повернул коня вправо и поехал осокою вдоль берега, крикнув при этом:
— А вам прямо, товарищ командир!
Здесь начинались холмистые инородческие степи, хозяином которых считал себя Иван Соловьев. Характер почв резко изменился: черноземы уступили место дресве и супеси, густые травы сменились чахлыми кустиками пикульника, типчака и богородской травы. Тысячи лет здесь были одни лишь пастбища для скота, только пастбища, чему способствовали многочисленные горные и степные реки и озера.
Ехали по дороге, стараясь не приближаться к цветущим тальникам и к березовым колкам, из которых могли бы внезапно выскочить бандиты. За несколько часов пути повстречали лишь три отары, охраняемые полусонными всадниками, да одну убогую подводу, густо обдавшую их пылью, — дождя, как видно, здесь давно не было.
К вечеру на небе появились волокнистые тучи, но их быстро пронесло, и между холмами заиграло низкое предзакатное солнце. В какой-то момент всю широкую степь расчертили его косые, далеко уходящие лучи, похожие на боевые сабли сказочных богатырей.
Но степь светилась недолго. Не в силах удержаться над чертой горизонта, солнце скатилось за горные цепи, а тени приобрели тот черновато-лиловый цвет, который затем незаметно переходит в сплошную мглу ночи. И на всем затаившемся просторе, который только мог охватить взгляд, не было видно ни костра, ни мутного огонька селения.
Расчет попасть в Озерную к ночи рухнул бесповоротно — они задержались на переправе дольше, чем положено. Теперь нужно было подумать о ночлеге в степи, и когда Николай разглядел в конце лога, которым они ехали, темную стайку кустов, он повернул коня к ней. А тут Тудвасев оглянулся и вдруг увидел, что каурой кобылы с вьюком нет. Он молча развернул своего коня и, отчаянно его шпоря, поскакал назад к еле различимому на фоне ночного неба песчаному бугру, с которого они только что спустились.
Он долго метался по остывающей суходольной степи, забирая то влево, то вправо. Его окликнул и скоро подъехал к нему в балку Николай. Искали кобылу всюду — в березняках и повитых караганой логах, затем, затаив дыхание, ждали, что она где-то фыркнет или заржет, или обнаружит себя цоканьем копыт по дресвяной земле.
Но поиски не дали нужных результатов. Жаль было не одну кобылу, но и овес, и продукты, и все прочее, что находилось во вьюке. Тогда Николай, объезжая кусты, сказал:
— Заночуем здесь, а утром поищем. Лошадь далеко не уйдет.
Прежнего облюбованного лога с куртинкой они так и не нашли. Зато неожиданно выехали к ручейку. Едва спешились, Тудвасев принялся разводить костер. Тем временем Николай набрал в котелок ключевой воды — к счастью, котелок оказался в переметной суме у Тудвасева.
— Как бы учитель не увел нашу кобылу, — сказал Тудвасев.
— Пожалуй. Господин-то вороватый на вид, — согласился Николай.
— А тут нас запросто выцелить на свету.
Николай носком сапога двинул в костер сухую ветку караганы и огляделся. Ему показалось, что стреноженный его скакун заступил повод, и Николай, перепрыгнув ручей, заторопился к коню, но дойти до него не успел. Он увидел подъезжающих двух всадников, один из них держал в руке повод вьючной лошади.
— Ваш конь? — спросил мужчина в кожаной куртке и круто заломленной назад казачьей папахе.
— Наш! — обрадовался Николай. — Вот спасибо!
— На здоровьице! — сказал другой мужчина, он был в дождевике с откинутым капюшоном. За спиной стволом вниз висела кавалерийская винтовка.
Николай подумал, что это бойцы из местного отряда самообороны, и, обрадованный встречей, пригласил их к костру. Ведь бандиты на то и бандиты, чтобы грабить и насиловать, стрелять в людей. Эти же подъехали спокойно, не выказав ни удивления, ни злобы при виде командирской шинели, наброшенной на плечи Николая.
Прибывшие сошли с седел, по-дружески поздоровались за руку с Николаем, пошли здороваться с Тудвасевым. Человек в казачьей папахе показал на костер:
— Ну и мужики. Никого не боитесь.
— Земля-то наша, своя, — живо сказал Николай.
Незнакомцы заметили алый орден, с интересом стали разглядывать. От них наносило самогоном, особенно от того, который был в дождевике. Кони у них были свежие — значит, проделали сегодня небольшой путь.
— Где отличился? — спросил тот, что в высокой папахе.
— Беляков рубил.
— И то работа, — почмокав губами, согласился обладатель дождевика. — Видали мы друга, увидели и недруга.
— Вот ты какой, Заруднев, — медленно сказал мужчина в папахе. — Молодец. За то хвалю, что оставил женку в Ужуре. Ребята хоть и послушливы, да ведь бывает и самовольничают.
Незнакомец мог уже не называть себя. Николай догадался, что это и есть Соловьев. Атаман был спокоен — по крайней мере, такое впечатление он произвел на Николая.
— Ты будешь шестой, Заруднев, — предупредил Соловьев, самодовольно тронув кончик уса. — Были ничего себе, да уж больно скоро скисали.
Николай понял, что атаман имеет сейчас в виду. С бандой Соловьева воевали один за другим пять командиров. Загоняли атамана в капкан, из которого, казалось, тому никогда не вылезти, а он все-таки уходил.
— А это кто, Иван Николаевич? Никак Чихачев? — принимая вызов, спросил Николай.
— В точку попал.
— Вон он какой.
Атаман не без тщеславия подмигнул своему лихому помощнику.
— Знают про нас, Павел Михайлович.
— Знают, — подтвердил тот, поправив на плече винтовку.
— Думаешь, зачем приехал Заруднев? За вторым орденом. Стоит моя головушка красного ордена. Али не так?
— Старые люди бают, уж как пофартит, — лукаво заметил Чихачев. — Грудь в крестах али голова в кустах.
Соловьев немигающе посмотрел на Николая:
— Удивляешься, поди, чо ждал тебя. Сорока на хвосте принесла таку весточку. Говорит, вот тебе, Иван Николаевич, от меня срочна депеша…
— Будет тебе, Иван Николаевич! — Заруднев оборвал Соловьева. — У советской власти силы найдется. Только она до времени отложила свой выстрел, тебя жалеючи, потому как с тобою нищета да голь перекатная. Не испытывай великодушного терпения. Не я выстрелю — выстрелит другой.
— А уж было дело, Заруднев. Выцелил тут меня дружок мой закадычный. Может, слыхал? Дышлаков. Да бог ведь не выдал, живу.
— Сдавайся-ка, Иван Николаевич. За добровольную сдачу получишь жизнь. Разве плохо? Или жизнь тебе не нужна?
— Да как сказать? Не помешала бы, — с горькою усмешкой ответил Соловьев. — А ночь-то темна, и не верю я вам, уже давно никому не верю.
— Напрасно.
— Может, и так, — вздохнул атаман.
— Поехали, Иван Николаевич. Время позднее, — вкрадчиво позвал Чихачев. — Кака польза от энтих завлекательных побасенок?
Соловьев посмотрел в тихий костер, где в солдатском котелке, шипя и подвывая, закипал чай, и с искренним сожалением сказал:
— Винца бы белого выпить за ради нашей встречи, да вижу, чо нету.
— Мы и за бутылкой посидим, а? — весело проговорил Николай. — Только подумай, Иван Николаевич. И дай знать. А то ведь сам тонешь и других топишь.
— Пошто не подумать? Подумаю, — спокойно ответил атаман, разбирая поводья и ставя ногу в стремя. — Каждый всегда должен об чем-то думать.
Глава четвертая
Дышлаков был явно не в себе и не хотел замечать, что его посещение не только не доставляет Дмитрию удовольствия, но что оно неприятно ему. И тогда Дышлаков, шумно отпыхиваясь, принялся возмущаться, что люди еще могут спокойно спать в самый разгар жестокой классовой борьбы.
— Не шумитя! Не шумитя!
Дмитрий отбросил к стене байковое одеяло и с осовелым видом посмотрел на раннего гостя. Наступило напряженное молчание. Дышлаков, очевидно, ждал, что Дмитрий спросит его о цели неожиданного приезда, но такого вопроса не последовало, и Дышлаков сердито заговорил первым:
— Мне все равно. Я не боюсь! Только у кого ж это революционна биография? У меня али у Итыгина?
Дмитрий попытался уловить причину дышлаковского гнева. Но ничего сразу не понял, отер ладонью усталое лицо и сел на кровати, подобрав под себя ноги.