— Молодец, милочка! Ой, как уж ладно, что пришла! Я тебя картофельными драниками угощу! Погоди, я сейчас напеку!..
— Нет, побегу, — отстранилась от нее Энекей и в мгновение скрылась за дверью.
— Теперь попляшешь, старый пес! — вслух подумала Антонида.
Заруднев и Тудвасев приехали в Озерную в самый канун первомайского праздника. Едва поставили лошадей на выстойку, председатель, не дав гостям отдохнуть с дороги, не дав даже поужинать, потащил их через улицу в школу.
— Народ соберем! — воодушевляясь, говорил он.
Был тот вечерний час, когда хозяева уже подоили коров и задали скоту корм на ночь, поэтому, едва посыльные заполошно пробежали по улицам, на собрание повалили говорливыми толпами, стремясь прийти пораньше и занять места в первых рядах. Никто не знал, по какому случаю созывают всех, появилась уйма предположений, любопытство разгоралось с каждой минутой.
— О чем говорить? — недоумевал Николай.
— О красном ордене и вообще о чем спросят. Нажимай больше на бандитизм и текущий момент, понимаешь. Про Ллойд-Джорджа и про китайцев поясни, как живут. Станичники очень даже интересуются.
— Если уж надо… — пробормотал Николай, сраженный натиском председателя сельсовета.
— Надо, товарищ краснознаменец! И про аэропланы скажи, а то у нас не все верят, что человек летать в состоянии, как птицы. Брехня, мол, понимаешь.
— Я сам видел, — почему-то смущенно сказал Тудвасев.
— Мы с тобой знаем, — подхватил Гаврила, — а ты попробуй им доказать. У них же никакой фантазии, понимаешь.
Председателю хотелось самому представить Заруднева станичникам, но к ним подошел Дмитрий, поневоле пришлось знакомить его с гостями и, как бывшему комбату, уступить право сидеть в центре за столом президиума и вести собрание. Это предложение польстило Дмитрию, он сразу же согласился.
Когда с большим трудом удалось навести порядок и заставить людей соблюдать тишину, Дмитрий поочередно поднял и выставил напоказ перед станичниками Заруднева и Тудвасева. Шишаком буденовки Николай чуть ли не доставал до потолка. Откуда-то с заднего ряда крикнули:
— Есть вопрос. Можно?
— Задавайте, пожалуйста, — сдержанно ответил Дмитрий.
— А и где эта каланча взялась? Откудова ее привезли?
Вопрос вызвал сперва тишину — люди растерялись, не зная, как относиться к сказанному. Затем зал грохнул смехом.
Долго не думая, Николай сорвал с головы буденовку:
— А теперь как?
— Да он малой! — выкатился из-за спины тот же голос. — Ему не грех подрасти!
— Аршин проглотил, граждане!
Второй вопрос задали Тудвасеву. Дряхлый, седой казак с нижнего края дернул себя за редкую козлиную бороденку:
— У твово товарища орден, а где твой?
Тудвасев пожал плечами:
— Не заслужил.
— Не, — позволил себе возразить дед. — Героем смотришь. Верно?
— Верно! — взметнулось отовсюду.
— Очередь до тебя не дошла. Ордена дают с правого флангу. По ранжиру. Товарищу дали, вишь, скоро и тебе достанется, — рассудил старик.
Заруднев оживился, поздравил казаков с наступающим праздником всех трудящихся и немедленно услышал взаимные поздравления — станичники рассчитывались с приезжими по-честному. Дождавшись тишины, Николай заговорил о непримиримой борьбе классов, но его оборвали новым вопросом:
— Баба есть?
— Есть, — усмехнулся Николай, весело разглядывая задавшую вопрос Антониду.
— Бьет?
— Кого бьет? — не совсем понял Николай.
— Знаем кого. А детишки имеются?
— И чего пристала! — зашикали на нее. — Он молодой еще!
— Не так уж я молод, а ребятишек пока нет.
Ответ вполне устроил дотошную Антониду и всех прочих станичников. Кто-то поспешил заверить:
— Ребят настрогаешь — не беспокойсь.
— Пошто ж китайцы желтые? Ей-бо желтые! И говорят не по-нашему.
Об аэроплане, к счастью, никто не спросил. Николай объяснил условия службы в чоне и в Красной Армии и в момент закруглился. Выходил из школы недовольный собою, потому что не сумел произнести настоящего доклада.
Гаврила же был иного мнения о собрании, да и не только Гаврила. Люди еще долго обсуждали каждое слово докладчика. Люди не требовали от него умных речей, им куда важнее было посмотреть на нового командира эскадрона и хоть что-то узнать о нем. А что он смог сказать, то и обсуждали.
Дмитрий пригласил гостей к себе. Гаврила пошел провожать. И вот тут-то председатель сказал о Соловьеве, что человек он дурной, а с дурного какой спрос! Гавриле было жалко Соловьева, хотя тот и напакостил за четыре года.
— Вот как! — холодно сказал Николай. — Убитых соловьевцами пожалел бы да сирот.
— Я ничего, — погрустнел Гаврила.
— С Соловьевым разберутся.
— Оно так. Наш он, озерский, — проговорил Гаврила с сознанием общей вины.
— Чихачева бы я расстрелял самолично, — жестко сказал Николай.
Мягко ступая по песку, они свернули к избе, в которой квартировал Дмитрий. В это время ветер донес со степи заунывный вой, полный тоски и безысходности. Николай прислушался, и когда вой повторился, спросил:
— Кто это?
— Матушка над попиком плачет. Любила, понимаешь, а попик взял да околел, — сказал Гаврила.
Плач на секунду стих, а затем поднялся до высокой ноты, и, чтобы не слушать его более, Дмитрий наспех простился с Гаврилой и позвал приезжих в избу.
Гостям он уступил свою кровать. Поужинав, они стали раздеваться. Себе же Дмитрий постелил на скамье, и пока мостился, по комнате поплыл заливистый храп. Это уснул Тудвасев, потому что Николай тут же подал голос:
— Не тот ли ты Горохов, который ходил в банду?
— А что, если тот?
— Ничего.
На некоторое время они умолкли. Затем, покрывая тудвасевский храп, Николай спросил:
— Родом откуда?
Дмитрий сказал. Выяснили, что родились и провели детство недалеко друг от друга, почти рядом. А теперь волею судеб оказались, что называется, на самом краю света.
— Женился я тут, — сказал Николай. — А ты?
— Холостой, да тоже остался. Сам не пойму, как получилось. Мать там, дружки…
— В Сибири жить можно, — подумав, заключил Николай и вдруг спросил: — А матушка молодая? Ну, попадья?
— Молодая.
— Давай-ка спать, Горохов. Завтра рано вставать да ехать.
Глава пятая
В девять утра зазвенел праздник в школе, детям выдавали гостинцы, Татьяна в строгом платье пела с ними революционные песни, водила хоровод. Взрослые позабивались, как тараканы, в углы, чтобы не мешать. Матери глотали радостные слезы, наблюдая за ребячьими играми, за раздачей кульков с угощением и, вполголоса переговариваясь, отмечали, что такого никогда еще не было.
Антонида, важная, в выглаженной красной косынке, суетилась среди ребятни, влюбленно поглядывая на учительницу. По случаю праздника Антонида с рассвета была на ногах, вникая в каждую мелочь, и нравилось ей опекать ребятишек, как своих собственных, которых ей бог не дал, делать приятное для больших и малых — ведь так скупа жизнь на добро и радость! А люди платили Антониде признательностью, удивляясь ее таланту одаривать всех теплом.
День был холодный, хмурый. Ветер швырялся пригоршнями снежной крупы, а солнце, изредка проглядывавшее между низких туч, не грело, поэтому люди кутались в шубы, в тужурки.
Все равно скачки и рубка лозы должны были состояться. Казаки остаются казаками. Они убирали коней, проходясь скребницами и щетками по атласным шеям и широким крупам бывших строевиков, на памяти которых было другое, более беспокойное время. В гривы и хвосты скакунов вплетались разноцветные ленты. Гадали, кто из казаков выйдет на первое место, называлось имя Григория Носкова, хотя лошадка его была не лучшей и уже почтенного возраста. Станица с нетерпением ждала, когда конники съедутся на открытом лугу за поскотиной.
Но часа за два до начала скачек по главной станичной улице, из нижнего края в верхний, с гиканьем пронеслась группа всадников, размахивавших над головой винтовками и шашками. Это были хакасы, одетые в овчинное рванье, они что-то кричали переходящими в визг голосами. Развернувшись у кладбища, они с неменьшей лихостью, перегоняя друг друга, понеслись назад, провожаемые то любопытными, то удивленными, то откровенно ненавидящими взглядами.
— Бандиты! — испуганно присела молодая казачка, оказавшаяся у них на пути. Она подобрала обористую юбку и со всей проворностью, на которую только была способна, бросилась в первый же двор и затаилась там, пока не прошлепали мимо копыта горячих коней.
Затем в нижнем конце улицы появились верхом трое русских. Впереди, откинув голову и опершись о бедро рукою, ехал Иван Соловьев. Движения другой его руки, подбиравшей поводья, были уверенны — он ехал по родной станице. Он знал, что чоновцы в Усть-Абаканском, что туда же проехали Заруднев с Тудвасевым, знал и то, что в самой станице некому воевать с ним — дружины самообороны в Озерной не было.
Следом за атаманом, развалясь в казачьих седлах и играя плетками, двигались Чихачев и Соловьенок. Предвкушая скорую гулянку, Чихачев подмигивал Сашке, у которого к задней луке седла был приторочен трехведерный бочонок с самогоном.
Поравнявшись с Автамоновым домом, Иван сказал Чихачеву и Сашке, чтобы они заворачивали, остальных же нужно было разместить где-нибудь по соседству. Пробыв у Автамона не более пяти минут, Соловьев проехал к сельсовету, над воротами которого на ветру плескался красный флаг. Соловьев ничего не имел против флага, потому что, в отличие от покойного Макарова, не придавал значения мелочам, погоны и лампасы он велел срезать, а, обращение «господин» строго-настрого запретил. Конечно, немалую роль в этом сыграли поражения, особенно разгром отряда у Поднебесного Зуба. Не вышло из Ивана Соловьева всесибирского атамана и хозяина горной тайги, а раз не вышло, то нечего и людей смешить красивенькими бантиками да лентами.
Подъехав к сельсовету, Соловьев, не слезая с коня, нетерпеливо постучал в ставень черешком плети. Постриженная голова Гаврилы испуганно метнулась в окне, и, не заставляя себя ждать, председатель выскочил на крыльцо. Испытующий взгляд Ивана встретился с растерянным и подавленным взглядом. Бледный от бессонницы атаман защелкал зубами, обкусывая ногти, и сказал тихо и устало: