— Спит.
— Кто? — не поняла Татьяна.
— Да Ванька ж Кулик. У вас гуляли. Антихрист посылал за моим два раза, а мой спрятался. А вот Антонида с Гаврилой — те гуляли.
— Ну и что? — как сквозь сбивчивый сон, спросила Татьяна.
— А ничего. Выпили и разошлись.
Татьяна еще какое-то время постояла посреди класса. Потом забросила конец кашемировой шали себе на спину и решительным шагом направилась домой. Она увидела пустынную улицу, затаившуюся в ожидании бандитского разгула. И Татьяне вдруг вспомнился Дмитрий. Успел ли он скрыться? Сейчас уже никого не выпустят из станицы — Иван предусмотрительно расставил караулы на всех околицах.
На лавочке у своего дома она увидела захмелевшего Миргена. Обняв винтовку, Мирген раскачивался, о чем-то мирно беседуя сам с собою.
На крыльце Татьяна неожиданно столкнулась с отцом. Она подумала, что он, как всегда, станет ворчать, кляня нежданных гостей, но Автамон был доволен, что бандиты заехали именно к нему.
— Ивана Николаича приглашают на переговоры, — сказал Автамон. — А коли приглашают, то, значится, положенье у них ахово. Может оказаться первейшим хозяином в Озерной, да и на всех Июсах. Вот и пораскинула бы мозгой, скорбяшша матерь казанска. Третьи петухи пропели — замуж пора. Чем не жених?
Она улыбнулась отцовской наивности. Хитрее вряд ли найдешь во всей станице, а несет околесицу. Ничего уже не будет, кроме разгрома и смерти, если Иван не уберется подобру-поздорову, не затеряется среди множества людей.
— Век в девках сидеть, — с досадой сказал Автамон. — Соплюхи-то срамны шутя замуж идут, а ты? Красоту дал, грамоте обучил, а чо толку?
— У Ивана жена, — напомнила Татьяна.
— Чо? То ись сожительница.
Что нового мог сказать ей отец? Все было обговорено тысячу раз. Ей никак не терпелось встретиться с Иваном. Довольно, скажет она ему, и так делала все, помогала чем только могла. Но он не послушал, поступил, как мальчишка, за что в конце концов ему придется дорого заплатить.
Иван, лежавший на неразобранной постели в своей потертой куртке, вскочил на короткий скрип двери, но, увидев Татьяну, обмяк.
— Фу, чертовщина, — проговорил он. — Будто лес горит, куда ни кинусь — пламя. И только один просвет — ни огня, ни дыма. Хочу спастись, а тамако на суку покойничек Никита Кулаков сидит, зубы щерит. Целится из винтовки в меня.
Татьяна принесла в спальню стул с высокою спинкой, поставила у изголовья кровати и села. Иван протянул ей руку, но она не пожала ее. Татьяну подавляло чувство досады, смешанное с тревогой за него.
— Ты зачем здесь?
Пьян был Соловьев, но все-таки смутился. Он всегда робел перед нею, это давно вошло в привычку, и ничто уже нельзя было изменить.
— Проститься приехал.
— Налетел с ордой! Постыдился бы выводить их на люди — оборванцы. Ходил бы с ними по тайге, средь волков и медведей.
— Чо? — опешил он.
— Уедешь?
— Попрощаемся и уеду. Или я не человек — камень?
Он встал с постели, расчесал пятернею волосы, затем натянул сапоги и позвал ее во двор.
— Тамако потолкуем, — сказал он.
— Когда уедешь?
— Завтра.
— А сегодня уеду я! — решительно сказала она, скрестив на груди руки.
— Мы поедем вместях! — подхватил Иван.
— Нет!
— Разбогатею, так Антониде денег пришлю, да. Пусть коня купит.
— Спасибо, что не убил.
— Дурак стрелял. Между прочим, тоже учитель.
Ей стало жаль его, и себя жаль, что незаметно увязла, как в болоте, во всей этой истории, странной до чрезвычайности, безобразной и в то же время драматической. Если Сима искала приключений, то к Татьяне они непрошено шли сами и нельзя было отбиться от них.
Под навесом, куда вышли, пахло заплесневелым сеном и конским навозом. В темном углу хрупал овсом соловьевский конь.
— Все ужасно на белом свете! — с болью вырвалось у нее.
— Вот так, — растерянно вздохнул он.
— Моя совесть чиста.
— Уеду, уеду! — нервно заходил он. — Все равно долго не проживу…
— Уезжай, — неприязненно сказала она.
Соловьев понял, что Татьяна уже совсем-совсем другая. Его судьба ей теперь безразлична, как безразличен и он сам.
Иван разозлился, хотел бросить ей в лицо что-то обидное, но во двор, позванивая шпорами, торопливой походкою вошел Чихачев. Иван отметил, что Чихачев хочет что-то сказать ему, и, мотнув головой, произнес:
— Говори.
— Поймали Гришку Носкова.
— Где? — нетерпеливо спросил атаман.
— В копне, Иван Николаевич.
— Отпустить!
— Ловили, ловили, а теперь отпускать? Он же зараза, Иван Николаевич! Да ты же сам хотел свидеться с ним.
— Сам, сам! — проговорил Иван, все больше раздражаясь.
Чихачев хмыкнул и ушел. Они опять остались вдвоем. Все было переговорено, все ясно. Они должны были расстаться навсегда. Как бы отвечая на его молчаливый вопрос она сказала:
— У тебя Настя.
— Она в тюрьме.
— Люби ее.
— А ты как? — помрачнел он, стискивая челюсти.
— Я сама по себе.
— И на том спасибо, — не глядя на Татьяну, горько сказал он.
В гости к Антониде пришли атаман и Сашка. При виде их хозяйка закланялась, протянула руки к Ивану, а тот трижды чмокнул ее в щеку. Такая их встреча не предвещала Сашке ничего доброго: выстрел по Антониде не забылся.
Хозяйка поджидала Ивана. На столе побрякивал крышкой кипящий самовар, тут же источал духмяный запах большой пирог, завернутый в вышитое петухами полотенце. Леонтий нетерпеливо двигал тяжелыми бровями.
— Молодец, что пришел, — сказала Антонида Ивану с тем же независимым видом, что и вчера. — А этот?.. — кивнула на Сашку.
Иван через силу усмехнулся. Занозистым был характер у Антониды, таким и остался. Ее грубоватая прямота портила людям кровь, но тут уж ничего не поделать — ее терпели, ей уступали, чтобы только не попасться на Антонидин язык.
— Говорит, попрошу прощения. Так, Сашка?
Соловьенок шмыгал носом. Эта затея ему явно не нравилась, но не пойти сюда с атаманом он не мог — таков был приказ Соловьева.
— Чего молчит? — удивилась Антонида.
— Робок больно.
— В жисть не поверю. Бандит же!
Второй раз слышал Иван от нее это обидное слово, и ему было нелегко его слышать, у него сейчас загорели уши, но он промолчал. Знает же Антонида, что играет с огнем, а не может утихомириться, хочется ей казнить Иванову душу и потом посмотреть, что же получится из этого. Ну, если хочется, пусть казнит, Ивану не жалко себя, потому как все для него обратилось в прах: и детские привязанности, и юношеские мечты, и первая любовь, и вся-вся его жизнь.
— Досадное недоразумение, — выдавил из себя Сашка.
— Брось ты! — Антонида махнула рукой. — Погубители вы народные!
Сашка с облегчением вздохнул, глядя на атамана:
— Я свободен, Иван Николаевич?
Соловьев кивнул на дверь, и Сашка исчез. Антонида прыснула ему вслед:
— Где только и понасобирал их? Эх, Ванюха, синее ухо…
— Старики вымерли, нас не дождались. Где взять иных?
Иван наблюдал, как Леонтий медленно, словно колдуя, разрезал черемуховый пирог. Это продолжалось долго. Наконец Леонтий хмуро взглянул на жену:
— Не жмись, Антонида.
Соловьев положил на подоконник папаху, расстегнул пуговицу куртки. В этой знакомой избе он чувствовал себя привычно. Без стеснения взял кусок пирога и потянул в рот.
— Погоди-ка, Иван, — остановил Леонтий. — Выпьем. Не жмись, Антонида.
Она запереставляла на полке кружки и пузырьки, достала бутылку настойки, но не выставила ее на стол, а, прицеливаясь, отлила в одну стопку, в другую.
— Живем не хуже, — оглядываясь на Ивана, похвасталась Антонида. — Пьем, едим.
— Ну да. Партейная. Отчего не жить, — согласился Иван, хотя в избе видел все то же кричащее убожество, что и много лет назад: облупившиеся стены, горбатый прогнивший пол, покатый на один бок, и ссохшаяся, как древняя старушка, глинобитная печка. Ничего нового здесь не было, даже занавески на окнах висели еще с довоенной поры — Иван помнил их первоначальную расцветку, о которой теперь можно было только догадываться.
— Слава богу, живу, — сказала она, подавая наливку.
Иван усмехнулся. Большевики-то не верят в бога. Другого партийного за упоминание имени божьего исключат из ячейки, а вот Антониде все сходит, потому как одна она такая на всю губернию.
— Про меня в ячейке был разговор? — спросил Иван.
Антонида отрицательно покачала головой:
— А чего говорить? Давно отрезанный ломоть.
— Потому и могли.
— Нет, — сказала она.
— Врешь! Сука ты, Антонида!
— Эх, Ванька, Ванька! У нас и без тебя заботушки невпроворот. Да и не бедокурил ты в Озерной. Чебакам доставалось — это правда. А что до Улени, то повесить бы тебя за нее, разорвать, бандита, на мелкие кусочки! Антихрист ты и кровопийца! Да как ты только мог! Как посмел!
— Не был я тамако! — до хруста сжав кулаки, сказал он.
— А этот? — она показала на дверь, имея в виду Сашку.
— Тебе не все ли едино?
— Будут судить вас — с каждого спросят. А тебе, Ваня, отмерят большой мерой.
Казалось, все сказано. Однако Антонида посчитала разговор незаконченным. Она должна знать, долго ли Соловьев намерен жить в раздоре с людьми.
— И как тебя угораздило, Ванька? — в гневном возбуждении вздохнула она.
Соловьев выпил махом, даже не чокнувшись с Леонтием, и съел кусок мягкого пирога. Сказал с обидой, не переставая жевать:
— А они как со мною? Слышала про Чебаки?
Он по-свойски пожаловался Антониде, но сразу же заметил, что не нашел в ее душе никакого сочувствия. Она с ледяным равнодушием глядела на него, и ему стало муторно от этого взгляда.
— Я же сдаваться шел! На полное замирение!..
Она чуть привстала и молча подвинула к нему табуретку, на которой сидела. И было в этом жесте что-то доверчивое, трогательное, материнское, чего не мог не оценить Иван, и тогда он, давясь словами, сказал: