— Уезжаю совсем.
— А этих, — Антонида снова показала на дверь, — оставляешь на кого?
— У них своя голова.
— И куда же ты? К китайцам?
— Куда-нибудь, — неопределенно ответил он, всматриваясь в невидимую на столе точку.
— Давай-ка еще! — выкрикнул Леонтий на взрыде, скользнув локтем по столу. — Тут жизнь загублена, а ты, якорь тебя, жмешься!
— Больше не свидимся, Антонида, — снова понизил голос Иван. — Так скажи, пусть стариков не обижают, старики ни при чем.
— Раз уж отпустили, так не тронут, — рассудила Антонида.
— Но ты все-таки скажи.
— Эх, Ванька, Ванька! Вернулся бы, идол, в тюрьму!
— Ну, а потомоко? Ух ты, мать твою!..
— Жил бы как все.
У Ивана повлажнели глаза. Он потупился и так долго сидел без движения. Антонида и Леонтий понимали его, ждали, когда заговорит сам.
— Нет, — сказал он, собираясь уходить.
— Ты же бедняк, Ванька! Да тебе бы советской власти как мамки держаться! Я ведь держусь, истинное слово! со страстью проговорила Антонида.
— Чо толковать попусту!
— Гаврила стал председателем. А ведь мог бы ты! — зачем-то сказала она.
— Мог бы! Мог! Хватит! — Соловьев ударил ладонью по столу.
— И я бы мог, — встрял в разговор Леонтий. — Я бы отменил налоги. Пусть люди жили бы себе в усладу! Я такой…
Соловьев встал, потянулся к папахе:
— Благодарствую, Антонида.
— Прощай, Ваня.
И вдруг атаман омертвел. Его глаза сощуридись и напряженно уставились на Антониду.
— Теперь взреви. Говорить с ним хочу, — поправив на поясе кобуру, сухо сказал он.
— Кого взреветь? — с плохо скрываемой тревогой спросила она.
— Мне нужен Горохов!
— Это который комбат? Я живо сбегаю…
Соловьев закрутил носом, словно собираясь чихнуть, и желчно усмехнулся:
— Куда, Антонида? Совесть блюди, сука!
— К нему.
— Брось, он же у тебя. На чердаке али в погребе!
Антониду ошеломили его слова. Она не могла знать, что еще вчера кто-то из местных подбросил атаману записку, в ней говорилось, что Антонида приютила у себя Горохова.
— Какой тебе чердак! — не мигая, не очень уверенно возразила она. — Вот видишь, что удумал! Эх, Ванька, Ванька!
— Не трону Горохова. Потолковать с ним хочу, — стараясь казаться спокойным, принялся за ногти Иван.
Он ей еще говорил что-то, но она словно бы оглохла. Отвернувшись к окну, усиленно думала о том, что ей сейчас делать. Дмитрий действительно был у нее на чердаке, больше у Антониды спрятаться негде — погреба у нее нет. Если ей продолжать упорствовать, Соловьев прикажет обыскать чердак, и тогда будет хуже Горохову и ей самой.
Но выдать Дмитрия она не могла. Она сама предложила Дмитрию спрятаться у нее, надеясь, что после встречи у Пословина Иван, хоть и придет к ней, не станет делать обыска. А все получилось совсем не так. Что же теперь делать?
Понимая, что Антонида ничего ему не скажет о Горохове, а Леонтий уже проглотил язык и лишь зажмурился от боязни за жену, Соловьев недружелюбно сказал:
— Я сам, — и скорым шагом направился в сени.
Антонида неожиданно забежала вперед и, глотая воздух, встала у лестницы, ведущей к квадратному проему лаза:
— Не пущу, Ванька! Убей, не пушу!
— Напрасно, Антонида. Я ведь поговорить только, — во взгляде его не было злобы, он смотрел вверх тоскливо и мутно.
— Подожди. Я слезу! — крикнул Дмитрий с чердака. Иван сразу узнал его по певучему московскому говорку.
Когда Дмитрий спустился, строгий, чуть побледневший, они неторопливо прошли в избу. Соловьев не выказывал гнева, а именно этого боялась пораженная происходящим Антонида, он сел на прежнее место за столом и, облегченно вздохнув, сказал Дмитрию:
— Чайку попьем, Горохов? С пирогом?
Дмитрий, несколько помедлив, опустился на лавку напротив Соловьева. Он сознавал, что сама ситуация была не в его пользу: прятался — значит, струсил. Но Соловьев не унизил его насмешкой, он приятельским тоном спросил:
— Заруднев ругал меня?
— Вроде бы нет.
— О чем говорили?
— Детство вспоминали. Забавы всякие.
— Хватит дурить! — ощетинился Иван. — Тож родня.
— Земляки.
Антонида разлила по кружкам горячий чай. Иван глотнул и обжегся. Дмитрий прямо глянул на него и подумал, что беда Соловьева в том, что он нетерпелив и непозволительно вспыльчив.
— Хану я. Навсегда, — вытерев ладонью лоб, мрачно сказал Иван. — Теперь объясни мне, Горохов, зачем приезжал в Чебаки.
— Спасать Итыгина. Слух был, что схватили его.
Соловьев передернулся и, закинув голову, рассмеялся:
— Дышлаков! Он такой! Ну да ладно! Я не сержусь. А энто — Дышлаков! Точно! — он снова потянулся за кружкой.
— Если уезжаешь, прощай, — просто сказал Дмитрий.
— Да не смейся. Говорю уезжаю — значит, уезжаю… А Заруднев, видать, птица! Ордена ведь за так не дают, — не без уважения сказал Иван. — И вообще…
Вздымая пыль, в нижний край с гиканьем проскакали по улице всадники. Соловьев приподнял занавеску, взглянул в окно и встал. Он поблагодарил хозяйку за пирог и вышел с выражением усталости на худощавом, нервном лице.
Глава шестая
Хоть и был Соловьев в подпитии, а все ж слезной жалобы Автамона не забыл. Вечером того же дня спохватился и подозвал к себе хлопотавшего под навесом Миргена. Тот повесил седло на деревянный штырь, вбитый в стену сарая, и поспешил к атаману.
— Ну!
Мирген давно ждал, когда наступит эта неприятная минута. Он приготовил какое-то объяснение, чтобы сухим выскользнуть из воды, но атаман окликнул его и то объяснение напрочь вылетело из головы. Пришлось искать что-то иное. И он стоял перед Соловьевым растерянный:
— Что, Иван Николаевич?
— Про отару сказывай. Где взял, сколь уплатил.
— Мутит, оказывается, — отведя взгляд, вильнул Мирген.
Соловьев мог наказать его, не дав на похмелье ни капли самогона. Однако в каменном сердце хакаса это могло бы родить смертную обиду, а Мирген был еще нужен атаману, и Соловьев позвал его в дом и сунул в дрожащие руки до краев полный стакан.
Мирген выпил, покрутил пуговкой носа и смачно облизал сальные губы. В глазах его загорался огонь, а темное лицо оживало, розовея у косо выпирающих скул. Мирген готов был сейчас же умереть за атамана, так великодушно тот обошелся с ним. И хакас отплатил ему чистосердечным признанием:
— Много овец было. Всех забрал.
— Кто велел? — строго спросил Иван.
— Чихачев, оказывается.
Соловьев выяснил, что подстрекателем и заводилой в грабеже был его заместитель. Это открытие нисколько не удивило его. Чихачев был склонен к всяческим реквизициям и воровству, как никто другой в отряде. Иногда Иван старался не замечать его разбойничьих проделок или не придавать им значения. Но сейчас, когда ограбленным оказался станичник, однажды выручивший его, да к тому же отец любимой женщины, Иван решил не миндальничать с Чихачевым, а обойтись с ним круто.
Чихачев понял всю серьезность атаманских намерений и не стал изворачиваться: да, он узнал об Автамоновой отаре и послал туда Миргена. Отряд изголодался до изнеможения, людям нужно поправиться. А что это за овцы, чьи они и кто их пасет, Чихачеву наплевать, ему теперь все безразлично. Более того, он даже рад, что ограблен один кулак, а не сельское общество.
— Деньги? — спросил атаман, почувствовав в ответе Чихачева вызов ему, Соловьеву, желание во что бы то ни стало выскользнуть из подчинения.
— Деньги не будут лишними.
Чихачев и не думал скрывать своих мыслей. Ему давно не нравится соловьевская опека по каждому пустячному поводу, пора кончать с нею, тем более, что атаман решил дать тягу и бросить отряд на произвол судьбы. О благополучии бандитов должен заботиться он, Чихачев, который здесь останется главным.
— Откуда взял, чо уезжаю?
— Следил за тобой, Иван Николаевич, — огляделся Чихачев. — После случая в Чебаках ты решил бежать не знай куда. Но почему не сказал?
— Решу про себя, тогда и скажу, — принимаясь за ногти, проговорил Иван.
— Зря ты. Пусть старый хрен забирает баранов, мне не жалко. Других поболе найду. А уедешь — дня не буду в этих местах!
— Куда подашься? — спросил Соловьев, хищно сощурив глаза.
— Ты уезжаешь? Али как?
Иван утвердительно качнул головой.
— Завтра получишь деньгу. Много дам. Не так уж плох я, Иван Николаевич!
— Где возьмешь?
— Мое дело.
— Без крови тамако! Понял?
«Хочет смыться, сволочь, по-благородному», — подумал Чихачев, но ответил мягко:
— Постараюсь.
Соловьев сознавал, что это пустые слова. Денег без выстрелов теперь нигде не возьмешь. Конечно, атаман мог запретить грабеж, но ему нужны были средства, и немалые, поэтому он и промолчал.
Назавтра же, находясь у Антониды, Иван увидел в окно конников. Когда затем Чихачев подошел к атаману, в руках у него была толстая пачка червонцев, обернутая тряпкой и шелковым шнурком.
— Вот, Иван Николаевич.
Соловьев распаковал и пересчитал деньги. В пачке было восемь тысяч рублей в новеньких, хрустящих купюрах. Преисполненный благодарности Чихачеву, он даже не стал спрашивать, как и где были взяты деньги. Да его это уже и не интересовало: мысленно он был в пути. Соловьев лишь по-дружески попросил Миргена, чтобы тот проводил его до Ачинска. Отряду же атаман сказал, что уезжает не насовсем, а только разведать, где еще недовольные существующими порядками воюют против власти.
Соловьев не прощался с Татьяной. Его бы расстроило это прощание, а ему постоянно нужно быть собранным, сильным. Он лишь пуще нахмурился, поспешил к коню и прыгнул в седло.
— Шашку забыл, Иван Николаевич! — крикнул Соловьенок, бросаясь в дом.
— Возьми на память, — худое лицо Ивана было напряжено, пониже скул застыли желваки. Ему казалось несправедливым и странным, что эти люди остаются в родной ему станице, а он должен покинуть ее. И таким бесконечно дорогим показался ему каждый домик в Озерной, каждый забор и каждый кустик! Может, и легко расставаться с родиной по своей воле, но по чужой — никогда.