Последний взгляд Иван кинул на распахнутые окна просторного Автамонова дома. Он мучительно надеялся увидеть в одном из них Татьяну, но ее не было, и Соловьев, сутуло сидевший в седле, гикнул, дал коню шпоры и, не разбирая дороги, понесся на зазеленевший травой бугор мимо огородов, мимо одинокого кургана, обросшего чертополохом. Иван не оглядывался на струйчатые дымы и ватагу тесовых крыш, потому что он теперь не нужен был станице и она ему не нужна.
— Быстро ездишь, оказывается, — сказал Мирген, пристраивая своего коня к коню атамана.
Скорее вперед, чтобы не терзать себя мыслью о прошлом! Жалеть было нечего, разве только одну Настю, перед которой он виноват более, чем перед кем-нибудь другим. Ему явственно представилось, как она в окружении таких же несчастных арестанток понуро сидит на грязных нарах в вонючей камере и вспоминает о нем. Скорее вперед, к незнакомым, нездешним людям, которые не будут знать ничего об Иване, туда, где его фамилия не звучит проклятием и ненавистью!
Они скакали, оставляя в стороне села, объезжая табуны и отары, отдыхая в логах и перелесках. Степь понемногу просыпалась, от нее наносило молодой полынью и богородской травой. Эти запахи пьянили всадников, пробуждая в душе воспоминания о далеком-далеком детстве.
Они видели суету верховых на почтовом тракте. Возбужденные чем-то всадники вылетали из-за холмов, из-за березовых рощиц, догоняли и останавливали друг друга, о чем-то советовались и пропадали в зыбком мареве. Может, эти всадники и видели Ивана и Миргена, и наверняка видели, но кому придет в голову, что так вот, нисколько не таясь, могут ездить бандиты.
Только под самым Ужуром на жирной грязи тракта их остановила вывернувшаяся невесть откуда группа конных во главе с командиром в венгерке. Усмиряя серого в яблоках жеребца, командир спросил:
— Кто такие? — А рука нашарила револьвер.
Мельком оглядев всю группу, а было в ней человек около десяти, чуть побледневший Иван сказал:
— От Заруднева. За его женой, — и немного помедлив: — А чо случилось?
— Соловьевцы захватили почту. Ищем бандитов.
— Держитесь тайги, — посоветовал Иван.
Мирген усмехнулся атаманским словам. Заметив это, командир подозрительно взглянул на него:
— Кто вы, товарищи?
Соловьев оживился, не дав Миргену вступить в разговор:
— Вчера мы чуть не нарвались на банду.
— В каком месте? — командир полез в сумку за картой.
— Под Малым Сютиком. В кустах отсиделись.
Командир четко сделал под козырек, отпуская их, а когда они отъехали, крикнул вдогонку:
— Полина Ефимовна у меня дома. Спросите комэска.
Иван боялся, что командир пошлет с ними провожатого, но Ефрем тут же забыл о них и повел группу по косогору в ту сторону, откуда приехали они. Это была очередная удача. И Соловьев невольно подумал, не слишком ли много у него удач. Когда-то ведь должны начаться и неудачи.
В лесной деревушке под Ачинском за половину цены продали коней и седла. В городе легче затеряться пешим, на пеших никто не обратит внимания.
Узнать о поезде на запад Иван решил через инвалида, к которому когда-то приводила его Сима. Явиться же на вокзал он рассчитывал перед самым отправлением поезда. Иван быстро нашел ту избушку, но у калитки его встретила молодая крестьянка. Она сообщила, что хозяин избы арестован, а ее, недавно приехавшую из деревни, поселил здесь с мужем и ребенком городской Совет.
— Муж у меня пимокат, — сказала она.
Иван посчитал за благо поскорее уйти и потянул Миргена, а Миргену никак не хотелось уходить от женщины, понравившейся ему и фигурой, и добрым лицом.
— У, Келески! — недовольно проговорил он, следуя за Иваном.
Паровоз, бойко работая локтями, набирал ход. Мимо вагона поплыли темные от времени станционные постройки, телеграфные столбы, желтая будка стрелочника, замелькали стальные фермы речного моста. В приоткрытых окнах бился и посвистывал свежий ветер, напитанный паровозным дымом.
Соловьев посмотрел на удаляющийся город за рекой и обрадовался: наконец-то! И сразу у него во всем теле появилась необыкновенная легкость, словно с плеч свалился давивший его камень, а за спиною выросли крылья. Не думалось ни о чем, хотелось, отдаваясь радостному чувству, просто ехать и ехать без конца. Сибирь избывала с каждым километром, с каждым телеграфным столбом, а что ждало Ивана — не имело значения. Все равно хуже не будет. Он как бы рождался заново для иной жизни, которая до сих пор ему была недоступна. И правильно, что, переломив себя, он послушался Татьяну, теперь он должен жить, жить, жить!
Вот теперь бы Иван выпил, но даже проклятого зелья, которым хоть на короткое время можно притупить щемящую боль души, у него не было. Не мог помочь и Мирген, качавшийся сидя напротив Ивана. Мирген провожал своего друга до станции Итат, там он сойдет — от Итата Миргену ближе до Июсов, чем от Ачинска.
Люди в вагоне устраивались, знакомились, начинали беседы о неурядицах своей и чужой жизни. Были разговоры и иного порядка. Молодой мужик в красном вязаном шарфе обстоятельно рассказывал восторженной девице о новой железной дороге, которая пойдет от Томска в тайгу:
— Товарищ Осоедов привез из Москвы документацию. Пришел эшелон со шпалами, их протравливать будем сами, это сверхурочно, плата особая…
Мужик говорил, и обветренное лицо его светилось задором. Казалось, дай ему волю — и он сейчас же примется здесь за работу, за любую работу, он всегда готов к ней.
— Мы ходили к товарищу Осоедову насчет коммунальной бани, — с воодушевлением продолжал мужик. — А Осоедов сказал, что не возражает, можно строить. И начали рубить, сруб будет готов к июню. Большая баня! Больше вагона, ей-ей!
«Где буду к июню я?» — думал Иван. Черт побери, может, и не ехать так далеко, а расспросить этого мужика да укатить на стройку, не отыщут там, потому как та же глушь, тайга непроходимая. Да и вообще вряд ли станут искать: бежал с Июсов, и хорошо, что бежал.
Но побегом он предает друзей — они-то остаются здесь. Впрочем, пусть и они бегут — кто их держит теперь? Это еще не предательство, вот если бы Соловьев добровольно сложил оружие, а их бы арестовали и посадили в тюрьму, тогда они законно обижались бы на атамана. А теперь он никого не неволил оставаться с Чихачевым. Еще в прошлом году Иван освободил их от присяги. Пусть каждый живет, как хочет.
На проходе, раздавая ребятишкам громкие шлепки, вопила простоволосая баба:
— Исусики и форменные погубители! Изверги!
Ребятишки шмыгали конопатыми носами, сопели и сносили шлепки покорно. Видно, привыкли, это было обычным в семье. А баба, наведя у ребятни кое-какой порядок, завздыхала, затрясла грудью и принялась жаловаться соседям:
— Карташев пьет. А я возила их на молоко. Да ведь живи не так, как хочется. Коровка-то ноне яловая, продали на мясо, а другой не купили. Вот и едем домой, и томлюсь, томлюсь. А Карташев пьет!
По вагону, заглядывая пассажирам в лица, прошел маленький горбоносый человек в желтой кофте и больших черных очках. Похоже было, что он кого-то искал. Человек дошел до тамбура и повернул назад.
Иван, боясь, что горбоносый занимается сыском, уткнул голову в колени. А тот потоптался рядом, пропуская кого-то в тамбур, и легонько положил руку на Иваново плечо:
— С прикупом? Как, хотите?
Разбитная старушка, уплетавшая колбасу, расцепила синие отечные веки:
— Жулики! Не смейте ходить к ним!
— Мумия! — зло огрызнулся горбоносый.
— На вокзале их забирала милиция!
— Врежу промеж глаз — и каюк!
Вокруг закипели, завозмущались. Правда, никто не хотел всерьез связываться с горбоносым — скорее всего он был здесь такой не один.
— Сыграем, Мирген?
— Придут козыри — можно выиграть, оказывается, — живо ответил тот.
В вагон, постукивая палками по полу, протиснулись слепые, их было двое — старик и старуха, а впереди неспешно шел мальчишка лет десяти, босой, с гнойными струпьями на непокрытой голове.
— Подайте Христа ради, — протянул он болезненным голоском.
— Увечные, не видим бела света, — с привычной жалобой зачастили старцы и гнусаво запели:
Как на кладбище Митрофаньевском
Отец дочку зарезал свою.
— Хватит галдеть! Люди поют, слышите! — крикнули с другого конца вагона, и этого возгласа было достаточно, чтобы вагон разом затих.
Сердобольны русские люди, падки на жалость, так и ищут, над кем бы пролить слезу. А старцы растягивали печальные, хватавшие за сердце слова:
Отец, мать и дочь жили весело,
Но изменчива злая судьба:
Над малюткою надсмеялася —
Мать в сырую могилу легла…
Первой истошно разрыдалась простоволосая баба. Завздыхала и понеслась. И вдруг споткнулась, словно ей подставили подножку, — оборвала вой и совсем не в тон песне проговорила:
— Загубил Карташев мою жизню без остатка! Хоть бы он лопнул!
— Жулики, — старушонка бойко, как шарик, покатилась к проводнику за водой. — И князь у них самозваный, липовый!
— Мумия! Ты у меня дошуршишь! Вот так же запоешь!
Старушка подняла маленькую голову, поморщилась и сказала Ивану:
— Меня самуе первый муж проиграл в карты. Дружку своему, поручику Михаилу Петровичу Усохину. Уж и играли в молодые-то года! Уж и играли! В шампанском купали! А эти кто? Так себе, шаромыжники!.. И стала я женою Усохина Михаила Петровича. И живу с ним.
В купе, куда горбоносый привел Соловьева и Миргена, а было оно отгорожено от прохода простыней, сидели двое — слинялая блондинка средних лет с блестящими глазами и уже пожилой мужчина в папахе из каракуля. Пахло духами, очевидно, от платочка, обвязанного сиреневыми кружевами, им блондинка обмахивала полное лицо с искусственными мушками на щеках.
— Знакомьтесь — князь Гоглоев, — представил горбоносый обладателя каракулевой папахи. — Имел на Кавказе конный завод и винные погреба.