— С живого шкуру спущу! — рычал разъяренный Чихачев. — На куски разрублю!
— А ежели с конем что? — сказал Сашка.
— С конем, с конем! — раздраженно повторил Чихачев и понизил голос до шепота. — Другого не упусти. Которого, сам знаешь.
Почувствовав, что Чихачев несколько успокоился, Сашка, старавшийся всячески показать свою независимость, спросил:
— Почему отряд добровольческий?
— Раз супротив большевиков, значит добровольческий.
Сашка не удовлетворился этим объяснением, но ни о чем больше спрашивать не стал. Он скоро задремал, ему стало хорошо. Однако его тут же разбудил грубый голос Чихачева:
— Не казак ты — дерьмо собачье! Разве седло — перина! Спину собьешь лошади!
Банда отвела душу в стремительных набегах на улусы. Хватали откормленных баранов и добрых коней, матерно ругались и много пили, забирали с собой в лагунах и туесах молочную водку, мучили активистов и насиловали женщин.
Но близко подходить к Усть-Абаканскому боялись: в селе стояли превосходящие силы чоновцев. Особенно струхнул Чихачев, когда узнал, что сюда прибыл ужурский кавэскадрон. Поначалу Чихачев хотел дать стрекача в тайгу, да ужурцы вернулись домой, и он изменил свое решение. Тогда-то и пришла к нему мысль заполучить в качестве заложницы жену Заруднева, и он послал в Усть-Абаканское двух отчаянных парней.
И хотя в ту ночь не было в селе Заруднева и Тудвасева, операция по захвату заложницы провалилась. Один из парней чуть не получил пулю в лоб. После шума, поднятого в чоновском штабе, делать здесь было уже нечего, и Чихачев взял направление на станицу Алтай.
Проделав немалый путь, отряд оказался в междуречье Абакана и Енисея, а еще несколько часов спустя по холмам и долинам вышел к самому Енисею в том месте, где под горою прибился к реке захудалый улус Летник. От станицы отряд отделяла лишь одна крутобокая возвышенность, на которую лихо взлетала наезженная дорога. И тогда Чихачев скомандовал:
— Стой!
Конники замерли, ожидая дальнейших приказаний. Чихачев кивнул на гудящие столбы телеграфной связи. Это значило, что линию нужно оборвать.
— Давай, ребята.
Чихачев намеревался лишить станицу связи с уездным центром по крайней мере на несколько суток, чтобы чоновцы оставались в полном неведении о том, что происходит в Алтае, а за это время сколотить большой, боеспособный отряд.
— Чем рубить? Шашкою? — недоуменно спросил Соловьенок.
— В улусе есть все.
Принесли топоры и пилы. Чихачев показал, с какого столба нужно начинать, и работа загудела, заспорилась. Людей не подгонял никто — их настойчиво подгоняли сами обстоятельства. Понимая, что делают вред власти, соловьевцы воровато оглядывали голые холмы — не едет ли кто, — свидетели им были ни к чему.
К вечеру крупными хлопьями повалил снег. Степь неузнаваемо преобразилась: не стало видно ни раскидистых кустов, ни зарослей бурьяна у дороги, кругом было белым-бело, только Енисей широкою темною лентой извивался внизу, под дикими скалами. Такие снега нередко выпадают в Сибири в первой половине мая, и хлеборобы радуются им — это верный признак, что год будет урожайным.
Одолев затяжной подъем, отряд выбрался на плоскогорье. Теперь путь лежал по полям — под снегом угадывалась прошлогодняя стерня. Кое-где, правда, горбились остатки соломенных скирд на бывших полевых токах. Пашня тянулась по увалам на много верст вдоль Енисея. В отличие от озернинских казаков, алтайские занимались главным образом хлебопашеством, чему немало способствовали богатые земли.
Станицу определили по красноватой цепочке огней и то лишь когда неожиданно уперлись в прясла на задах у огородов. Снег стал пореже, но все-таки он был достаточно густым, чтобы скрыть белых всадников на белых заморенных лошадях.
У высокого дощатого забора Чихачев оставил своего жеребца и приказал всем спешиться и ждать здесь, пока он с Сашкой сходит в разведку. Близость родного дома не на шутку взволновала атамана: долго не был он в тесном кругу родных, и сейчас сердце гулко забилось, предчувствуя скорую с ними встречу. Мать и отец несказанно обрадуются ему, будет вздохов и всяких рассказов о станичной жизни.
Когда Чихачев и Сашка скрылись в разверстой щели забора, Тимофей выжидал с минуту и, высоко задрав голову сказал:
— За нами ехал кто-то. Наверное, чоновцы. Я посмотрю, у, язва!
Парни повернулись в ту сторону, откуда только что прибыли сюда, и никого не увидели у околицы. Очевидно, Тимофею померещилось что-то. А он тем временем неспешно взобрался в седло и, то и дело останавливаясь, поехал вдоль городьбы. Затем, отвернув от огородов в степь, заторопил коня. Он понимал, что ему нельзя далее оставаться с бандитами, он рассекречен. По крайней мере, подозрительному Чихачеву уже известно, что Тимофей не тот человек, за которого себя выдает. Это был, может быть, последний шанс спасти жизнь, и не использовать его Тимофей не мог.
Но, привыкший передвигаться на лыжах, Тимофей был плохим наездником. Он сразу же потерял ногами стремена и его забило о седло. Он боялся, что долго не выдержит, попросту слетит с коня.
Тем временем Чихачев подвел Сашку к бане, стоявшей на отшибе от остальных построек, и толкнул за высокую поленницу. Там Сашка удобно устроился на лиственничной чурке и приложил винтовку прикладом к плечу. Если в доме засада, он должен прикрыть огнем отход атамана.
Чихачев же боялся, что родители завели новую собаку которая почует в нем чужого и непременно поднимет лай. Однако едва он подумал об этом, из-под амбара, гремя цепью, бросился к нему знакомый Полкан. Вгорячах кобель всплыл на задние лапы и даже зарычал, но узнал молодого хозяина и запрыгал, и забил хвостом по деревянному настилу двора.
Чихачев поднялся на крыльцо и опасливо подумал: вдруг да здесь уже нет родителей, а живет в доме кто-то другой. Но нужно было рискнуть — иного выхода он не видел. Чихачев вынул из кармана наган и несколько раз стукнул в дверь рубчатой рукояткой. Сперва ничего не было слышно, потом в доме взвизгнула половица. Кряхтя и постанывая, к двери подошел отец:
— Кого принесла нелегкая?
— Открывай, тятя.
— Никак Пашка? — отец торопливо задергал засов.
Когда Чихачев вошел в дом, его обдало привычными с детства запахами квашеной капусты и редьки. Как всегда, почакивали ходики над отцовской кроватью. Вырисовывались белые квадраты окон.
— Кто это? — спросила с печи мать. Остарела, горемычная, уж и похлестала ее жизнь.
— Пашка явился, — сдержанно пробурчал отец, словно сын надоел ему частыми посещениями.
Мать притихла на время, но вот захлюпала носом, заныла. Сползла на пол и пошлепала занавешивать окна, чтобы разглядеть сына при свете. Но отец строго сказал:
— Посидим без огня.
— Мама! — Чихачев порывисто обнял мать. — Как ты тут?
— Плохо, сынок. Я соберу поесть.
— Нет, мать, — возразил отец. — Ему рассиживаться нельзя. Ячейка поставила под ружье пятьдесят человек, а все чтоб словить Пашку. Мимо ходят, во двор пялются. Уходи, господь с тобой.
— Братовья где?
— В Минусинск подались. Их тут из-за тебя в сельсовет затаскали. Они и убрались со станицы. Кончилось, Паша, вольное казачество. И что делается на белом свете, ничего не поймешь.
Мать обняла сына ласковыми руками. А он осторожно отстранил ее и уже с порога обидчиво сказал:
— Прощайте. Более не приду, — и ускорил шаги.
За огородом, вытянув шеи, обступили его повстанцы. Они надеялись, что вот сейчас будет для них тепло и будет пища. Но Чихачев молча взлетел на коня и поскакал прочь.
Раздасадованные несбывшимся, люди уныло потянулись за ним. И уже когда миновали последний выезд из станицы, кто-то спохватился:
— А иде ж Тимошка? Пропал!
Чихачев рванулся в седле. Случилось то, что он давно предвидел. Чекист не преминул воспользоваться отсутствием Чихачева и Соловьенка, чтобы покинуть отряд. Однако он не мог ускакать далеко.
— Туда поехал! Туда! — показывали бандиты.
Как ни был обилен падавший снег, он не успел укрыть следы Тимофеева коня. Не зная местности, Тимофей сделал полукруг по выгону и пашням и снова выехал к станице, а затем, осознав свою промашку, взял направление на Летник. Здесь его и настиг Чихачев с отрядом. Уже бросив коня, Тимофей пытался грудью столкнуть в Енисей тяжелую лодку, которая была единственной на всем берегу.
— Что делаешь? — крикнул ему Чихачев.
— Лодку хочу испытать. Разве лишнею будет? — упавшим голосом произнес Тимофей.
— Поедешь с нами.
— Приглашаешь — надо ехать. У, язва! — Тимофей направился к своему коню, понуро стоявшему у ближней к реке юрты.
Чихачев поторопил его. Отряду нужно попасть в тайгу. После неудачи в станице Алтай Чихачев уже ни на что не надеялся, а стремился в район Чебаков и Озерной лишь потому, что те места были знакомы повстанцам и там, как ему казалось, можно было продержаться еще какое-то время. Недаром же Соловьев четыре года упорно не уходил из этого района.
Глава девятая
На тихой станции Итат поезд постоял под тополями всего две минуты. Иван попрощался с Миргеном. Хакас возвращался в родную степь, как и тогда, когда они прыгали с поезда. Но Ивана теперь уже не будет с ним, и это наводило грусть на обоих. Катая желваки на обветренных щеках, Соловьев сказал:
— Не поминай лихом.
Мирген слушал Ивана, но не понимал его. Он не видел причины расставаться им, ни к чему это, и хмуро осклабился:
— Один поеду, оказывается.
Паровоз свистнул, тяжело задышал паром, и Иван рывком поднялся на подножку. И тоже подумал, что дальше он поедет один, но, в отличие от Миргена, поедет в чужую сторону, где у него не будет ни любви, ни друзей, ни счастья. Пусть нет их и здесь, зато земля на Июсах родная, близкая сердцу, она тысячу раз приснится Ивану, и сны окажутся для него — он знал это настоящей казнью, наверное, даже более жестокой, чем расстрел.
— Куда еду? — вслух подумал он и прыгнул под откос, когда поезд уже миновал выходные станционные стрелки.