Мирген по-прежнему стоял на опустевших путях. Наверное, он ждал не Ивана, а того самого момента, когда последний вагон скроется за поворотом. Впрочем, все, что случилось сейчас, Мирген мог прочитать в глазах у Ивана в короткие мгновения их прощания. Не поэтому ли нисколько не удивился подошедшему к нему атаману?
Своих коней у них теперь не было, и они стали добираться до Чебаков на перекладных. Почему именно до Чебаков? Разумеется, потому, что рядом с Чебаками была их тайга, в Чебаках начинались переговоры, которые Иван надеялся продолжить. Наконец, где-то в том районе должен был находиться Чихачев с остатками отряда.
Деньги у Ивана были, он их не жалел, платил хозяевам подвод щедро, сверх положенного давал на чай и на водку. А когда мужик навеселе, он и ездит соответственно: до Божьего озера доезжали обычно за трое суток, а Иван с Миргеном доехали за двое. И тут им сразу же подвернулась попутная подвода до самых Чебаков, но Соловьев принялся кусать ногти, и обкусил их до крови, а потом сказал с затаенной злобой:
— В Чебаки погодим.
Они завернули в Думу. Еще засветло побывали у Сашкиной матери, сильно одряхлевшей за последние годы. Узнав, что это друзья ее сына, она захлопотала у печки, накормила их горячими оладьями.
— Непутевый он, а все ж сын. Вырастила, и покинул на старости лет, — смахивая слезы, говорила она.
От нее Иван услышал, что Дышлаков, к кому они шли, вот уже неделя как в Усть-Абаканском. За ним приезжал следователь, много написал всякого, а самого посадил на пролетку и увез. Люди сказывают, что Дышлакова будут судить за самовольную стрельбу в Чебаках.
С самого Итата Соловьева угнетало чувство, что он делает совсем не то, что нужно. Зачем суется, дурной, в настороженный на него капкан. Это не кончится ничем иным, как смертью. И все же он ехал сюда, другого пути у него не было.
Старуха не то чтобы успокоила его сообщением о Дышлакове, но вселила в душу смутную надежду на прощение. Если его простят, он будет жив, а это значило для него все. Он будет работать не разгибая спины, чтобы, придя домой, спокойно отдыхать, разговаривать с женой, с детьми, с друзьями. Он никогда более не станет стрелять из винтовки и револьвера и вообще не возьмет в руки оружие. Даже коней не нужно ему, а ведь о них так мечтал он прежде, — ему необходимо лишь, чтобы его не преследовали, и тогда он никому не причинит худого.
Чтобы проверить, не обманывает ли его старуха, Иван послал на квартиру к Дышлакову Миргена. Мирген долго отсутствовал и подтвердил, что Дышлакова действительно нет. Тогда Соловьев решил устроить засаду. Ночью забрались на сеновал, сутки следили в щелку за дышлаковским крыльцом. Но Сидор не явился домой, и Соловьев сказал:
— Поедем навстречу. Он должен возвращаться через Чебаки.
Иван хотел убить Дышлакова, на худой конец — хотя бы заглянуть ему в глаза, когда наставит на него наган. Ничего не скажешь, храбр Дышлаков, но Иван был убежден, что и он заверещит перед смертью. Сам Иван уже привык к мысли о ней, для него ее приход не будет неожиданным. Дышлакову же должно быть труднее: он в почете, его сажают в президиум, и умирать он не собирается ни в коем разе.
В одном из логов, начинавших зеленеть молодой травой, Иван вдруг услышал в парном тумане пронзительный голос кукушки. Попросил подводчика остановиться и снова загадал на себя, сколько осталось жить, и, повернувшись лицом к леску, откуда доносились гулкие птичьи крики, стал считать:
— Один, два… десять… восемнадцать…
Врешь ты, глупая птица кукушка! Соловьев знает, что в эту землю, к которой Иван привязан, словно арканом, он едет на верную смерть, знает и все-таки едет, потому что ничего более не осталось ему. Только где, в каком месте встретит он свою погибель? В той же породившей его Озерной? Но разве ты ведаешь и разве расскажешь об этом, дура кукушка!
Ни до Чебаков, ни в самих Чебаках не встретили Дышлакова. Ярость в Иване постепенно перегорела. Он отправился с Миргеном к охотнику Мурташке, где они надеялись переночевать, чтобы завтра продолжить свой путь, — Ивану вдруг нестерпимо захотелось в Озерную.
Мурташка не обрадовался гостям, хотя и нельзя сказать, чтоб огорчился. Покуривая трубочку с медным пояском, он сидел на крыльце своей завалюхи и щурился на темно-голубое майское небо. Видно, весна звала его в горную тайгу, а болезнь не пускала, болезнь, как коршун куропатку, крепко держала Муртаха в своих цепких лапах: он почернел лицом и весь высох.
— Помирать буду, — сказал он тихим, почти равнодушным голосом.
— Все помрем, оказывается, — Мирген вытащил из смятого рта у Муртаха трубочку и сунул себе в желтые зубы.
— Константин Ивановичи не приедет, — охотник зашевелил белыми, как у мертвеца, губами.
— Пусти ночевать, — попросил Соловьев.
Мурташка долго думал, раскачиваясь всем туловищем, и как-то странно посмотрел на Соловьева, а за ним и на Миргена, и на низкую дверь избушки. Затем с грустью сказал:
— Я тебе белка не дал, соболь не дал. Пустить разве могу?
— Он обижается на меня, — сказал Иван.
Мирген удивился и заговорил с Мурташкой на родном языке. Как выяснилось, в избе у охотника уже поселился один человек, а больше здесь нет места.
— Мы на полу, — проговорил Иван.
— На полу разве ладно? — упорно противился Мурташка.
Иван предложил деньги. Мурташка не взял. Тогда, подозревая неладное, Иван, отстранив Миргена, распахнул дверь избушки. В дальнем углу он увидел прицелившегося в него чабана Муклая.
— Да ты чо! — крикнул Иван.
— Уходи, господин есаул. Стрелять буду! — весь дрожа, проговорил Муклай, не отрывая глаз от прицела.
— Опусти винтовку, лихоманка тебя возьми!
— Я заберу Ампониса, тах-тах. Я сам отдал его в детдом, теперь хочу взять.
— Давай поговорим по-хорошему, — мирно сказал Соловьев.
— Говори, — вороненый ствол винтовки медленно пошел вниз.
— Ты покинул отряд?
— Не хочу стрелять. Ты ушел, тогда и я убежал от Чихачева. Мне нужен Ампонис. Заберу Ампониса, и мы с ним поедем в Красноярск, к его матери. Как думаешь, господин есаул, ее выпустят из тюрьмы?
— Выпустят, Муклай, да не скоро. Вот когда сдадимся все, там не станут держать женщин.
— Зачем вернулся?
На этот вопрос Иван ничего не мог ответить. Он сам не знал толком, почему оказался здесь. Приехал — и все.
— Где Чихачев? — спросил Иван.
— Если Чихачев станет ругаться, убью его! — горячо проговорил Муклай. — Завтра заберу сына, и пойдем сдаваться самому большому начальнику, Георгию Итыгину. Снова будем пасти овец у бая Кабыра, и нас никто не обидит.
— Вот и ладно, — сказал Иван.
— Уходи, господин есаул!
— Не называй меня так.
Придерживая рукой больную спину, Муртах поднялся и, еле двигая ногами, проковылял в избушку. Его скошенный взгляд пробежал по пыльным полкам, нырнул под топчан, остановился на котле, висевшем на крюку под потолком. Охотник что-то искал, с морщинистого лица у него не сходило озабоченное выражение. Затем он стал перебирать в углу всякое тряпье и наконец замер, вспомнив известное лишь ему.
— Я приготовил тебе подарок, — сказал он Соловьеву.
— Мне ничего не надо, — ответил тот, наблюдая за Мурташкой.
Охотник снял с печи небольшую шкатулку из бересты и подал Ивану. И опять ушел на крыльцо.
Иван открыл шкатулку. Она была пуста.
— Больше у меня ничего нет, — развел руками Мурташка.
К исходу следующего дня Иван и Мирген были в улусе Ключик. Они пешком направлялись в Озерную, но встретили по пути хакаса на телеге, попросились к нему, и вот он привез их к баю Кабыру, у которого Иван рассчитывал купить коней. О прежних долгах Иван заговорил первым:
— Кто предполагал, что нас окружат под Уленью? На войне всякое случается.
— Когда льется кровь, думают ли о деньгах? — согласно сказал Кабыр, стараясь разгадать подлинную причину их приезда.
Начало разговора было многообещающим. Соловьев почувствовал себя уверенней, понемногу исчезла внутренняя напряженность, с которой он вошел в байскую юрту.
— За свою жизнь мужчина делает много ошибок, и не нужно упрекать его за это, — сказал, расплываясь в улыбке, Кабыр. — Ты думал, что большевики оставят тебя в покое, ты вправе был так думать. Но они навязали тебе войну.
Кабыр умолк и уже не произносил ни слова, пока собирались в юрте молодые и старые люди, а в котле варилось свежее мясо.
— Готовится праздник в твою честь, — объяснил Соловьеву Мирген. — Тебя называют богатырем, потому что ты бегаешь быстрее коня.
Посреди юрты жарко дышал костер. А в юрту входили все новые мужчины, степенно здоровались и усаживались вокруг очага. Говорили больше о новой жизни, которой были явно недовольны. Даже родственникам приходится платить за пастьбу скота. Прежний уговор уже ничего не значит — сельсоветы устанавливают свои расценки, мало того — они заставляют хозяев давать батракам в долг молоко и мясо.
— Говорят, русские за Енисеем собрались в коммуну, — сказал тучный, с тройным подбородком мужчина в бархатном халате. — В коммуне за зиму передохли все кони. Неужели нас заставят отдать им свои табуны?
— Во всем виноват Итыгин. Будь всеми ненавидима женщина, породившая его! — сердито сплюнул синебородый старик с бельмом на выпученном глазу.
Соловьев понял, что люди собрались здесь не случайно и совсем не ради него. Об этом собрании они знали давно, ехали сюда по доброй воле, может, за сотни верст. Это были единомышленники, испытавшие на себе притеснения новой власти. Но чего они думали, когда Прииюсские степи были за Соловьевым? Если бы тогда помогли людьми и оружием, атаману не пришлось бы сегодня униженно просить мира.
Старик с бельмом будто бы прочитал затаенные мысли Ивана. Повернувшись в его сторону, он сказал:
— Братья Кулаковы были настоящими богатырями, но им не хватило выдержки. Они поторопили события, потому и погибли. Нельзя начинать большую войну прежде, чем поднимется на нее народ.