— Разве твои батраки поедут с тобой? — усмехнулся тучный мужчина.
— Если я перестану цепляться, как репей, за свой скот и часть его добровольно отдам бедным, они пойдут за мной в огонь и воду. Ты забываешь, что у всех хакасов общие предки. Они завещали нам дружбу племен и послушание старейшинам родов.
— Но, раздав скот, ты станешь беднее своих пастухов.
— Убытки ум дают. Когда мы завоюем власть, наш скот приумножится, — сказал старик с бельмом. — Что же касается Кулаковых, то они должны быть отомщены. Или здесь сидят не мужчины?
Последние слова, произнесенные стариком с усмешкой, вызвали в юрте движение и ропот. Особенно бурно отозвалась на них молодежь. Парни схватились за ножи, повскакивали, заорали наперебой. Хозяину пришлось утихомиривать их:
— Шуметь понапрасну — это точить, что не точится, — рассудил он. — Наш гость может подумать: здесь собрались пустобрехи. Но ведь это не так! — Кабыр обвел юрту рукой. — Они самые состоятельные и самые влиятельные люди во всех хакасских степях. Им принадлежат стада, у них есть оружие, без их помощи околеют бедняки. Как они скажут, так и будет.
— Так и будет, — кивнув трясущейся головой, сказал старик.
— Мы с вами сыновья одного народа, — продолжил Кабыр. — Мы думаем одинаково и хотим одного. И когда станем по справедливому делить власть между собою, кто посмеет забыть нашего гостя?
К Соловьеву потянулись любопытные взгляды. Не все знали его в лицо, но догадывались, что этот человек здесь неспроста и что, всего вероятнее, он представляет на собрании банду. Кабыр не назвал Ивана по фамилии, он приберег это напоследок, чтобы произвести большее впечатление, а сейчас сказал:
— Дорогой гость, оказавший нам честь своим приездом! Твоими лучшими друзьями были братья Кулаковы. Твоя жена наполовину хакаска и, как слышали мы, страдает за нас в казенной русской тюрьме. Весь отряд твой хакасы…
Кабыру не дали договорить. Загалдели разом во всех углах. Как пал по камышу, побежало по юрте одно, знакомое всем, слово:
— Соловьев.
Это слово и пугало их — он поугонял у них коней! — и притягивало надеждой на лучшую жизнь. Соловьев с горсткой людей четыре года воевал против целого государства, а если за ним пойдут все степные племена да подоспеет помощь из-за границы, он выдворит большевиков отсюда, и тогда никто уже не посмеет распоряжаться байским скотом.
Кабыр понял, что тайна гостя открыта, и проговорил с подобающей случаю торжественностью:
— Перед вами он, который вел переговоры с Итыгиным и которого хотели убить.
— Хотели убить! — зашевелилась юрта.
Соловьеву, как самому почетному гостю, была преподнесена на круглом фарфоровом блюде баранья голова. Он отрезал от нее кусочек губы и передал голову Кабыру, тот поклонился и просиял от удовольствия. Соловьев знаком с местными обычаями и самым родовитым во всей компании признал смышленого Кабыра.
А старик с бельмом при этом обиженно опустил взгляд. Старик затеял бы перебранку с Кабыром, будь то в другое время и на другом, на обыкновенном пиру. Но здесь идет речь о будущем всех степных родов, и в конце концов не грех поступиться собственной гордостью ради общего дела. Однако пока Кабыр занимался бараньей головой, старик умело перевел беседу на себя:
— Я слышал о тебе, достойный, — сказал он Ивану. — И ты можешь рассчитывать на мою помощь. Не беда, что я стар и плох глазами — у меня есть сыновья и внуки, которых я непременно пришлю к тебе.
Араки было много, ее пили большими чашками и ковшами. Добравшийся до дармового питья Мирген скоро отяжелел и тут же, где сидел, повалился на бок. В это время в юрту шагнул хайджи, прославленный в степи певец, под восторженные крики устроился на почетном месте и, отхлебнув араки, затянул известную на Июсах песню о несчастном богатыре Чанархусе. Его слушали в почтительной тишине, лишь изредка в юрте раздавались всхлипывания да возникал густой, с переливами храп.
— Хайджи приехал издалека, — с гордостью сказал Кабыр. — Людей разъединяет недоверие, а соединяет их песня.
— У меня было два пулемета, теперь их нет, — вполголоса сказал Соловьев. — Воевать с пустыми руками?
Тогда Кабыр пригласил Соловьева выйти. Он не хотел, чтобы в обсуждение главного вопроса вмешивались другие. Пусть они пока довольствуются крепкой аракой, а значительные, требующие особой секретности дела совсем не про них.
— Разве нельзя взять пулеметы у красных? — Кабыр потянул гостя в другую, запертую на замок юрту. Когда он распахнул дверь, Соловьев увидел в пыли всякий ненужный скарб, громоздившийся до потолка. Затем Кабыр долго гремел старыми ведрами, флягами, листами ржавой жести, пока не расчистил себе проход в дальний угол.
— Иди-ка, парень, — позвал он. — Посмотри, что у меня есть.
Иван был поражен тем, что увидел. Два окованных железом ящика были заполнены новыми винтовками, маузерами, кольтами, наганами и казачьими шашками. Оружия никто еще не касался — об этом говорила нетронутая на нем смазка.
— Нужны патроны, — не выдавая своего крайнего удивления, сказал Иван.
— Патроны есть. И есть бомбы. Все есть, — закачал головой Кабыр.
— Не знал прежде…
— Что бы ты сделал, парень?
— Купил бы, — сказал Соловьев и тут же поправился: — Взял бы взаймы.
— Если бы ты не забрал моих коней, я сам привез бы винтовки.
— Брали не у тебя одного.
Кабыр поморщился и пренебрежительно крякнул. Сейчас он ни о чем не жалел. Если начнутся новые бои, Ивана поддержат богатые люди и в русских селах.
— Продай двух коней, Кабыр, — сказал Иван. — Хорошо заплачу, деньги есть у меня.
— Разве откажем тебе в скакунах?
— Кони нужны теперь!
— Вот теперь и бери.
Они подошли к веревочной коновязи. Здесь было немало добрых скакунов — у Ивана аж разгорелись глаза. Кабыр долго разглядывал коней и остановился на двух вороных.
— Бери этих, — сказал он. — Не пожалеешь.
— Чьи?
— Того старика с бельмом. Бери. Но почему не благодаришь? Я отдаю все. Я нарочно собрал людей, чтобы помочь тебе.
— Спасибо, но я подумаю, Кабыр.
Так неужели все начинать сызнова? Для этого Иван уже нечеловечески устал. Лучше бы уж договориться с чоновцами о добровольной сдаче и пожить, как живут люди. Пора тебе смириться с разгромом и честно сдаться, Иван.
А если такой договор не состоится, тогда уж рисковать до конца — вернуться к тому, что предлагает Кабыр. Иного выхода нет. Постыдный побег из родных мест — не для Ивана.
Соловьев и Мирген уехали из Ключика во второй половине дня, а на закате солнца под самой Озерной их перехватила разведка Чихачева. Обрадовавшись встрече, Павел свистнул, сзывая людей, и кинулся обнимать атамана:
— Вернулся, Иван Николаевич! Дорогой ты наш! Теперь я твой по гроб жизни!
Он поцеловал Ивана в рыжие, давно не подстригавшиеся усы и, взбадривая шпорами своего скакуна, поехал в ряд с атаманом. Теперь Чихачев тоже склонялся к переговорам, но чувствовал, что не сумеет провести их так достойно и успешно, как это сделает Соловьев. Только бы снова не пришлось убегать. Правда, теперь у Чихачева в руках есть заложник, чекист Тимофей, его под охраной двух надежных парней он отправил в сторону Чебаков. За смерть Соловьева или Чихачева заплатят власти мучительной смертью Тимофея.
Глава десятая
В Усть-Абаканском ломали головы над тем, что же случилось с Соловьевым. Признанный главарь бандитов вдруг куда-то исчез. Надолго ли он покинул свою банду? По какой причине? Его не было уже тогда, когда чинилась расправа над Григорием Носковым. Сам Григорий заявил, что Соловьев не стал бы так унижать бывшего друга, скорее он расстрелял бы его, но и расстрелять он не мог, раз уж живым отпустил из банды.
Не было Соловьева и под Летником. Видевшие банду люди словесно рисовали портрет главаря, похожего на Павла Чихачева. Расписка и письмо Итыгину были тоже подписаны Чихачевым.
Ждали, где и когда вынырнет сам атаман. Эскадрон держали в постоянной боевой готовности. Не водили на выгон коней, никому из бойцов не разрешалось отлучаться из штабного двора.
После непродолжительного похолодания наступили теплые дни. Лопнули почки на тополях, запахло молодою листвой. Все сильнее раскаливалось солнце, все больше пылили степные дороги.
У крыльца бойцы играли с годовалым медвежонком Михеем, которого привез Тудвасев из подтаежного улуса. Михей уже до этого привык к людям, он был отчаянным попрошайкой: если видел у кого кусок сахара или конфету, то бросался со всех ног отбирать, нетерпеливо ревя при этом. А Костя Кривольцев вылетал наперерез зверю и старался сбить его подножкой. Михей обижался на Костю, грыз цепь, ревел еще пуще, забавно подпрыгивая и мотая головой.
Тут же волчком вертелся Егор. Приседая на кривых ногах, выкидывая немыслимые коленца, он более, чем Михей, забавлял всех, а пуще — самого себя. Сын охотника, сам охотник, Егор тосковал по тайге и в минуты откровения признавался друзьям, что плохо сделал, оставшись на службе. Теперь он давно бы женился, а то и завел детей, в тайгу ходил бы добывать мясо и пушнину. Впрочем, он понимал, что сперва из тайги нужно выбить бандитов, чтобы охотник стал настоящим ее хозяином.
— Ай ты, малина! — весело покрикивал он на Михея.
Шумную игру со зверем Заруднев наблюдал через распахнутое окно. Ему хотелось к ребятам, подурачиться вместе с всеми, но положение командира эскадрона обязывало сидеть в штабной комнате за картой и продумывать варианты предстоящих боев с бандой. И все-таки он сказал Тудвасеву:
— Голова идет кругом. Отдохнем!
Но не успели они выйти на крыльцо, в штабе требовательно зазвонил телефон. Заруднева срочно вызывали в уездный исполком к Итыгину. Он сразу почувствовал, что вызов связан с соловьевцами, и, торопливо вышагивая по улице, гадал, что еще могли натворить бандиты.
— Срочно к Георгию Игнатьевичу! — сказал дежуривший в приемной инструктор.
Итыгин, утирая лицо, встал и пошел навстречу Николаю. Но, озабоченный одною думой, на полпути повернул к столу, взял из открытой папки бумажку и, подавая ее, сказал: