Все четверо сели за стол, и Гаврила поднял руку:
— Прошу вас, граждане, выбрать председателя настоящего собрания, чтобы все было как полагается.
— Давай Горохова! — послышался вдалеке звонкий голос Антониды.
— Горохова! Он надежный! — поддержали ее.
В это время перед столом поднялась другая старуха, крохотная, кроткая, как воробышек. Она сложила руки на животе, проморгалась и, обращаясь к Соловьеву, заговорила певуче:
— Меня-то помнишь, Ваня? Должон помнить, вразуми тебя господь. Ты махонькой был, будто пупырышек, а я тебя бабой-ягой пугала, чтоб по огородам не шастал.
— То-то перепуганный он, бабка! — со смехом выкрикнули из ближнего палисадника. — По ночам мочится в портки.
— Я Секлетинья. Вспомнил теперь?
— Забыл он тебя, бабка! — поддразнивал бойкий женский голос.
Дмитрий с трудом утихомирил охочую до зубоскальства публику. И выпустил на нее Гаврилу, важного от понимания торжественности момента. Почесав у себя за ухом, Гаврила призывно сказал:
— Переговоры состоялись, дорогие мои граждане!
Его слова покрыл рев. В воздух полетели шапки, кто-то запустил сапогом. В одном месте началась потасовка, которую не скоро остановил Дмитрий.
— Мы приветствуем великодушие советской власти. Ивану Николаевичу выдается удостоверение, что личность его неприкосновенна, ему до получения всех документов разрешается винтовка и наган.
— Опять, значит! — донеслось до стола.
Гаврила вопросительно посмотрел на Заруднева, чтобы тот пояснил насчет оружия. Сам Гаврила тоже недопонимал такое условие. Заруднев принял вызов и резко поднялся:
— Пусть у Соловьева будет винтовка, пока он не убедится, что она ему, как и наган, не нужна.
Публика взвесила великодушное заявление Заруднева, оно показалось вполне благородным, хотя кое-кого и брало сомнение: а не убежит ли Иван с оружием снова в тайгу?
— Люди должны заниматься мирным трудом. Соловьеву мы гарантируем жизнь.
— Пусть скажет сам.
Соловьев встал, но заговорил не сразу, с минуту оглядывал множество устремленных к нему лиц. Он не умел говорить, а теперь совсем стушевался, и потому начал неуверенно:
— Никогда грабить не стану. И на центральную власть я не серчал и серчать не буду. Не любо мне бегать. Зачем же стрелять в меня, как в Чебаках? Я сдаюсь с великой радостью, но чтобы чоновцы, по возможности, ушли. Тогда и винтовку сдам.
— Не верьте ему! — перебил Соловьева строгий выкрик. Все разом повернулись туда, где он прозвучал, и увидели Татьяну. Побледневшая, мало похожая на себя, она со злостью смотрела в лицо атаману.
— Чо энто, Татьяна Автамоновна? — скосил рот Соловьев. — Промежду прочим, мне слово дадено!..
Она вспомнила вчерашний день, когда встретилась с Иваном на крыльце родительского дома и в упор спросила:
— Зачем вернулся?
— Видно, не все сделал, — уклончиво ответил он. — Хочу поглядеть, чо дале будет…
— Не верьте ему! — снова воскликнула Татьяна. — Соловьев только обещает сдаться, а на уме у него совсем другое!
— И чо же у меня на уме? — возвысил голос Иван. В нем закипала обида: Татьяна открывает станичникам его секрет. Обида мешала дышать, и тогда Иван с силой рванул воротник френча:
— А кто помогал мне скрываться?
— Я помогала, товарищи. На мне эта вина, потому как страдала…
— Кто же давал денег бандиту? — не слушая ее, продолжал Иван.
— Я! Я! Его, дура, жалела!
— И то правда, что дура! — атаман по привычке кинул руку к нагану, но тут же спохватился и отдернул ее.
Тогда из школьного двора высунулась Антонида, она одобряюще кивнула Татьяне и бросила Соловьеву:
— Кайся, Иван! Запахло кровью!
— Я же добровольно!
— Замолчи, Ванька! — наступала Антонида. — Кайся.
Неистовый рев покрыл эти слова. Он волнами покатился по станице и эхом отдался у Кипринской горы.
Соловьев повернулся к председателю сельсовета:
— Чего уж! Страдала не токмо Озерная — все страдали. А разве я один виноват? Ну скажи им, земляк!
Кто-то ехидно усмехнулся:
— Земляк, избил всех в синяк!
Зарудневу явно не понравилась путаная речь Соловьева. Заруднев нахмурился:
— Не стоит, Иван Николаевич, ворошить прошлое. Кто старое помянет, тому глаз вон. Но только не хитрить впредь. Что до нас, то мы покидаем этот район завтра же.
— Да разве я вам супротивник! — с ожесточением сказал Иван.
— Дай-ка, Горохов, ему отвечу! — заработав острыми локтями, приблизилась к столу Антонида. — Ты, Ванька, учительшу не трогай! И все на обиду свою не своди! Напраслину, мол, возвели на меня, в тюрьму, мол, посадили. Ты людей убивал невиновных!
— Хватит об этом, — сказал Заруднев, опасаясь за исход переговоров.
— Не перебивай! Сама спутаюсь, — огрызнулась, Антонида. — Хочу, чтобы вот у них, у станичников, не было никакого сумления. Покайся, Ванька, чтоб по справедливости. И не обижай честного человека! Она брехать не станет!
Иван нервно переступил с ноги на ногу. Антонидин гнев метил ему прямо в сердце. В нем была своя правота — этого не мог не понять Соловьев. Но как оправдаться перед Антонидой?
— Нету у меня умыслу! Как на духу признаюсь!
— Советская власть не мстит. И это цени, Иван Николаевич, чтобы как-то положить конец препирательствам, сказал Николай.
Дмитрий понял его. И встал, призывая всех к порядку. А когда народ притих, спокойно проговорил:
— Есть предложение не держать здесь частей особого назначения. Заруднев завтра уезжает в Усть-Абаканское. Думаю, мы и Соловьеву поверим, что разоружится.
Разом вырос густой лес рук. Люди ничего так не хотели, как мира и тишины.
— Молебен отслужить бы, — робко предложили из толпы напоследок.
И когда вечером со стороны кладбища снова стал наплывать пронзительный матушкин вой, Гаврила не поленился пойти туда. Он увидел матушку со сложенными на груди ладонями, с распущенными по плечам волосами. Матушка кланялась надмогильному кресту, пахнущему смолою и тленом, и, словно собачка, потерявшая хозяина, безутешно скулила. Гаврила поднял ее и сказал ей безо всякой жалости:
— Цыц, надоело горевать людям. Цыц!
Сказал и повернул назад.
Глава одиннадцатая
Татьяна пришла домой около полуночи. Когда собрание закончилось и люди стали расходиться, огородами ушла в степь, где колобродила по логам и буграм в сумеречный час предзакатья. Выйдя на Кипринскую гору, с тоскою глядела на родной простор, заключенный в каменное кольцо горных цепей и разрезанный на причудливые фигуры голубыми росчерками Июсов. И у нее больно-больно защемило сердце, потому что знала Татьяна: она прощается с этой землей.
Подойдя к дому, увидела Миргена. Он стоял, прислонившись спиной к верее, и, забросив ногу на ногу, глядел на Татьяну недоверчиво, исподлобья. Она прошла мимо, даже не кивнув ему, но он окликнул ее:
— Ждут, оказывается. Зачем поздно ходишь?
— А тебе чего? — в запальчивости отрезала она.
— Иди, девка, к есаулу.
В горнице не протолкнуться. Тут были бандиты и чоновцы, были соседи и знакомые. Всем не терпелось узнать, что еще скажет Соловьев после собрания. Жизнь-то ему гарантируют, а наверняка будут судить за прошлые проделки, недаром же приехал в станицу следователь из Красноярска. Должен бы Иван заметить, что следователь ни минуты спокойно не посидит на месте, а глазами так и стрижет через очки — не иначе как приехал схватить Ивана.
Равнодушным взглядом скользнув по раскрасневшимся от духоты и самогона лицам, Татьяна прошла в свою комнату. Она успела заметить, что Соловьев был рядом с Зарудневым.
И они заметили Татьяну. Соловьев, пошатываясь, поднялся и нетвердым шагом пошел за нею. Вид у него был мрачный — даже сейчас, в подпитии, он сознавал, что оскорбил Татьяну и что ему предстоит объясниться с нею.
Когда он появился на пороге ее комнаты, Татьяна смотрела на него с полминуты, ожидая, что он скажет. Но Иван молчал, говорить, в сущности, было нечего.
— Зачем ушел от гостей? — спросила она.
— Я сам здесь гость, — поднял брови Иван, не трогаясь с места.
— Значит, я виновата? Сказала не то! — с усмешкой проговорила она.
— Не встревала бы в разговор.
— Уходи! Я не хочу тебя видеть! — отвернулась к стене Татьяна.
Иван сознавал, что все теперь против него. Прощения не будет, так во имя чего он поменяет свободу, пусть волчью, но свободу, на тюремную камеру с парашей в углу? Если бы ему было двадцать, он бы подумал еще. А ему тридцать три и на малый срок надеяться не приходится.
Зарудневу нужно было любой ценой обезоружить Ивана — от командира эскадрона ведь ничего не зависит, допрашивать и судить будут другие, вот такие дошлые да твердые на руку очкарики, как Косачинский. Следователь тоже ничего не пообещал Ивану за добровольную сдачу. А кто действительно прав изо всех их, так это Антонида, она сказала обо всем без каких-то прикрас.
А если пустить себе пулю в лоб? Так этого только и ждет Дышлаков. Нет, такого удовольствия Иван ему не доставит! Это слишком неразумный выход. Атаман еще поборется, ему надо пожить!
— Чо она знает, кукушка, — грустно сказал он, думая сразу о птице, об Антониде и Татьяне.
— Слушай, — порывисто проговорила Татьяна. — Ты перед людьми исполни свой долг.
— Легко распоряжаться чужою судьбой, — сказал он и с силой толкнул дверь.
— Как знаешь! — теперь уже совсем отчужденно вдогонку бросила она.
Татьяне не спалось. Она слышала, как ушел Заруднев со своими бойцами, как затем Соловьев и Чихачев меж собою ругали чоновцев и вспоминали какого-то чекиста, отправленного в Чебаки.
— Мы им пустим кровь, ежли снова уйдем в тайгу! — заносчиво кричал Чихачев, не боясь, что его могут услышать посторонние. — А чекист уже зажился на этом свете. Дай только приказ, Иван Николаевич. Мы его в лучшем виде…
— Пусть сперва уедет Заруднев. Я им не бугай, что не понимаючи идет под обух! Так, что ли?