— Присядь-ка на завалинку, в тень. Я молочка принесу.
Марейка не ответила. Она, как слепая, щупая ногами землю, побрела дальше.
— Вот и сама Энекей, она тебе могилку покажет! — крикнула женщина.
Энекей ни о чем не расспрашивала Марейку. Она провела ее во двор, где теперь была единственной хозяйкой, потому что, боясь суда, Автамон взял свою полумертвую жену и уехал куда глаза глядят, а за день до того потерялась Татьяна. Никанор же поручил Энекей дом и скотину и на неопределенный срок отправился в Минусинск, хочет найти работу и перебраться в город совсем.
В опустевшем дому Энекей угощала Марейку пресными лепешками и творогом со сметаной. Подперев рукой голову, она следила за тем, как Марейка ест, и говорила, словно утешая ее:
— Если мужик бандит, то зачем он? Помер и ладно. Мне такого совсем не надо.
Энекей не могла понять, что Марейка печалилась не о Соловьеве и не о ком другом — она печалилась о себе, о своей загубленной, пропадающей ни за что жизни. Сколько надежд связывала она с этими людьми, и все надежды ее рухнули разом.
— Он был отцом, Мирген, — почему-то вспомнила Марейка. — Я знаю. И Сашка знал, потому и загубил маленького.
Энекей покачивала головой, хотя ей невдомек было, о каком Миргене и в связи с чем говорит Марейка.
Марейка не пошла на могилу, хотя понимала, что это нехорошо. Нужно приходить к мертвым, проведывать их, поминать — так уж ведется от века. Но ведь ходят-то на могилы дорогих людей, а эти были для нее чужими. В банде каждый думал только о себе, как бы ухватить пожирнее кусок да не нарваться на пулю, а другие пусть пропадают с голоду, пусть гибнут в бою.
Энекей хотелось подольше побеседовать с Марейкой, она ведь тоже одинока, но Марейка так устала, что тут же, за столом, и уснула и спала до позднего вечера, а затем засобиралась уходить.
— Куда ты пойдешь? — спросила Энекей, обнимая ее за худенькие плечи.
— Куда-нибудь, — неопределенно ответила Марейка.
В ту же минуту открылась дверь и появилась Антонида.
Она внимательно посмотрела на Марейку и, не скрывая любопытства, проговорила:
— К Соловьеву пришла? Кто будешь?
— Была заключенная, да отпустили.
— Вот и ладно, — улыбнулась Антонида. — Значит, не виноватая.
— С бандитами я жила.
— Никого ж не убила? Нет?
— Не. Я стрелять не умею.
— Вот и ладненько.
Узнав, что Марейке деваться некуда, Антонида пообещала найти ей работу в Озерной. Будет скот пасти, а может, и в лавку устроится продавщицей, а то выйдет замуж.
— Замуж я не пойду, — тихо ответила Марейка.
— Пошто так? И замужем будешь, и детишек нарожаешь.
— Не хочу детей! Не хочу! — закричала она.
В тот же вечер Антонида сводила ее в баню, а назавтра, пробежав станицу из края в край, принесла Марейке платье и пусть не новые, но годные к носке ботинки.
И снова гудела перед сельсоветом улица, запруженная людьми. Они собрались стихийно и потребовали от Гаврилы, чтобы им объяснили толком, что же произошло в станице. Долго не раздумывая, председатель поставил перед народом командира кавэскадрона Заруднева:
— Объясни, понимаешь.
Высокий ростом Николай посмотрел поверх голов и, щурясь на солнце, начал:
— Я был послан сюда на ликвидацию банды. Что она тут делала, вы знаете. Советская власть терпела банду, а терпела потому, что в ней были обманутые бедные люди. Ради них позволялось гулять Соловьеву столько времени. Но всему приходит конец.
Послышались выкрики:
— Усопшему мир, а лекарю пир. Угробили казака!
— Уж и ловко ты его!
— Не пикнул!
— Таскал волк, потащили и волка.
— Правильно, товарищ Заруднев! Спасибо вам за ваше геройство!
Лоб Николая перерезала глубокая морщина. Он еще раз оглядел весь народ и сказал:
— Я только выполнил волю народа.
Собрание загудело. Людям понравились уважительные и правильные слова командира эскадрона, но кто-то исподволь подбросил вопрос:
— Говорили о мире, а вышло убийство. Как так?
Николай не стал вдаваться в подробности, почему было принято решение немедленно покончить с бандой, он лишь проговорил убежденно:
— Какой может быть мир с десятком отъявленных бандитов? Были банды в тысячу раз больше, и все же их ликвидировали!
Руку поднял Дмитрий, стоявший у угла палисадника. Он почувствовал, что должен, хотя бы в общих словах, объяснить необходимость столь крайней меры, как убийство главарей банды. И когда Гаврила позволил ему говорить, Дмитрий сказал:
— Подтверждаю, что Соловьев хотел бежать и создать новую банду. Верите мне?
— Верим! — крикнули из толпы.
— А коли верите, так давайте вынесем благодарность товарищу Зарудневу. Голосуй, председатель!
Гаврила чего-то замешкался с голосованием, тогда поднялась жена Григория Носкова и заговорила часто и сбивчиво:
— Про Татьяну Автамоновну… энто самое… ну поясни. Знать желаем… как энто… Куды ты дел ее, председатель?
Гаврила и Заруднев переглянулись.
— Она уехала по доброй воле, — сказал председатель.
— Да как… энто по доброй? — не сдавалась жена Григория. — Пошто ей приспичило выехать? Ты, значит… милый… что знаешь, все нам открой.
— Она уехала по своим делам.
— Совсем отбыла. Таку Никанору записку оставила, чтоб не ждал, — сказала Антонида. — Конечно, плохо, что спектакли казать и детей учить некому.
— Хватит вам! — крикнул Григорий Носков. — Раскудахтались тут! А по мне, так большое спасибо товарищу Зарудневу, что он самолично пристрелил лютого зверя Пашку Чихачева! От меня спасибо, как я есть пострадавший, — и, обратясь к народу, добавил: — Так их же было вон сколько! Ну повалили. Ну сняли штаны…
— Чего там! Всыпали! — подал голос кто-то из мужиков.
— Тише вы, мать-перемать! — обозлилась Антонида. — Дайте сказать человеку.
— Ны, — Григорий многозначительно тряхнул головой. — Убралась из станицы не одна Татьяна, отец и мать ее тоже дали тягу. А как быть с пословинским хозяйством? Неужели позволим?
— Ишь, куды он гнет! Куды гнет! — кто-то сказал возмущенно. — Не сам ли поживиться решил?
— Сам не хочу, ны! А общество должно пользоваться!
— Никаноркино хозяйство!
— Доля, конечно, и Никаноркина есть. Но есть и наша, кто батрачил на Автамона. Мне лично не надо, а пошто бы не попотчевать ребятишек, как на праздник потчевали! — сказала Антонида.
— Ну это, понимаешь, по твоей части, — сказал Гаврила Косачинскому. — Поясни гражданам.
Косачинский прокашлялся и заговорил тихим, но достаточно внушительным голосом:
— Отобрать хозяйство может народный суд.
— Мы не народ разве?
— Только суд, — подтвердил Косачинский.
— В суд подавать будем! — загудели справа и слева от следователя. — И что ж это делается, люд честной!
Кряжистый, бородатый мужик в картузе с козырьком, надвинутым на нос, крикнул:
— Про квартирантку Автамонову поясните. Чья она? Никому не сродственница… Говорят, бандитка.
Антонида срезала кряжистого мужика взглядом и кинула руки в бока:
— Обманутая, бедная девка. Вот так и понимайте! И не бандитка она, а ты бандит, Герасим!
— Па-азволь! — поправил картуз Герасим. — Какой же я бандит? Ты мне ответишь!
— Грабитель! Сколь в прошлом годе заплатил батракам с копны? А сколь обещал?
— Копна копне рознь! — отбивался Герасим.
— Бандит ты и есть! И не растопыривай уши! — пригрозила Антонида. — А девка пусть живет!
— Подстреленного сокола и ворона долбит, — негромко заметил кто-то.
Герасим боком протиснулся к Косачинскому. Поднял руку, чтобы слышал все:
— Есть заявление на оскорбительницу гражданку Антониду!
— Я заявлений не принимаю, — сдержанно произнес Косачинский.
— Они тут все заодно! — переходя на визг, выкрикнул Герасим.
Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, да и все собрание, когда б не подъехавший с верхнего края гонец. Молодой парень в рубашке и кургузых штанах, не слезая с коня, выкликнул:
— Кто тут следователь? В Чебаках человек повесился!
Заруднев со всей группой тоже ехал в Чебаки. Как сказал ему Дмитрий, у Соловьева кто-то там есть. Нужно было докопаться и до этих его дружков. Прежде чем уехать, Николай пришел проститься к Горохову.
— Ну, земляк, будь здоров! Может, и не свидимся, — сказал Заруднев.
— Это почему ж?
— Дело сделано. Поеду в Усть-Абаканское книжки читать да ждать нового назначения. Жена у меня там, — Николай на минуту задумался. — Слушай, а ты все один?
— Один, — вздохнул Дмитрий.
— Ничего. Найдешь себе кралю. Ну, прощай! — Николай протянул сильную руку.
На рассвете следующего дня группа Заруднева и Косачинский прибыли в Чебаки. Следователя встретил милиционер, мужчина средних лет, в армейской гимнастерке и разбитых сапогах. Озабоченно морща крупное угрястое лицо, он сказал:
— Я посылал к вам. Есть сомнение. Человек повесился, а почему у него синяки на руках? Почему ссадины на лице и на макушке?
— Где повесился? — включаясь в расследование, спросил Косачинский.
— У Чертовой ямы. Березка там есть. Давно бы спилить ее надо. Все на ней вешаются.
— Веди.
Милиционер повел следователя и Заруднева к реке. На одном из огородов, выходящих к берегу Черного Июса, они увидели старую, обрушенную баню. Милиционер открыл низкую дверь в предбанник, опахнуло сладковатым запахом разложения. Накрытый мешковиною, в предбаннике лежал труп, из-под мешковины высунулась белая с синими ногтями рука.
— Открой, — бросил Косачинский.
Когда милиционер сорвал с трупа грубое покрывало, Заруднев невольно попятился. На трупе была пестрая телячья куртка, хорошо знакомая Николаю. Один рукав куртки был оторван, другой — испачкан в черной, как сажа, грязи. На лице погибшего явственно запечатлелось страдание: губы были искривлены, а узкие глаза зажмурены с невероятной силой.
— Я знаю этого человека, — сказал Заруднев.