– Ну, тем более. Дась, не переживай, папа, в принципе, ничего не потерял, потому что про пирожки не знал…
Сын грустно посмотрел на меня и произнес:
– Но я-то знал!
В ЭТОМ ПРОБЛЕМА ЛЮБОЙ НЕДОПРАВДЫ – МОЖНО ОБМАНУТЬ ДРУГОГО, НО СЕБЯ – НЕ ОБМАНЕШЬ.
Сыну тогда было шесть лет.
Я – на седьмом месяце беременности.
Но я поняла, что будет правильно, несмотря на усталость и стремительно наступающую темноту, пойти и купить новых пирожков для папы.
Это будет самое верное и деликатное решение уравнения, в котором задействована такая переменная, как совесть.
Мне страшно не хотелось идти обратно через весь парк, но родительство – это всегда компромиссы в сторону интересов ребенка и его воспитания.
Мы с сыном так и сделали. В итоге вернулись домой ночью, уставшие, с натертыми ногами, но презентовали папе целебные пирожки. Чтобы снять груз с души и исключить возможность недоправды.
Я вспомнила идентичную ситуацию из своего детства. Мы с мамой пошли в кафе «Холодок».
– Только бабушке не скажем, – предупредила мама.
Мне было семь лет, в кафе я была впервые и переживала, что недостаточно красиво наряжена.
– Да брось, – успокоила меня мама.
В кафе мне было неуютно. Казалось, официантка понимала, что мы не завсегдатаи кафе, зашли по случаю, подкопив деньжат. Она была холодна, будто оправдывала название кафе.
Мы и правда зашли по случаю. Мама улетала завтра и хотела как бы впрок накормить меня положительными эмоциями.
На стене висел плакат. Там была нарисована женщина в белом чепчике, с подносом, полным яств, и подпись: «Обслужим культурно каждого посетителя».
На подносе стоял пузатый чайник в горошек, батон, котлеты и вазочка мороженого. Я подумала, что все, за исключением мороженого, я ем и дома. Зачем же ходить за этим в кафе? Кафе – в моем понимании – это возможность есть диковинную еду, которой нет дома.
Я заказала пирожное, мороженое и лимонад.
Ни того, ни другого, ни третьего дома не было. Дома был чайник, котлеты и батон.
– Бабушке не скажем, да? – волновалась мама.
Я понимала, чем продиктована просьба. Поход в кафе – это расточительство. А бабушка и дедушка живут по принципу: «Каждая копейка на счету». И меня растят заодно, приучая к экономии.
Проболтаться про кафе – это гарантированный скандал. Все пирожные и лимонады будут пересчитаны на килограммы гречки и выставлены в упрек.
С одной стороны, мне нравилось, что мы с мамой – сообщницы. Мы укутаны общей тайной. С другой стороны, я никогда не врала бабушке и дедушке.
Если бабуся спросит напрямую: «Вы были в кафе?», я не смогу соврать. То есть смогу, но бестолково и непрофессионально: покраснею как рак, занервничаю, и бабушка все поймет и обидится – и за кафе, и за вранье.
Я ела пирожное с чувством, что совершаю преступление. Я не чувствовала вкуса, мне было напряженно.
– Вкусно? – спросила мама.
– Да, – ответила я, запила вранье лимонадом и закашлялась.
Меня никто не учил врать.
Наоборот, меня учили вести себя хорошо, слушаться старших, угождать им и не обманывать. Но взрослые, окружавшие меня, хотели совершенно разных вещей, и угодить всем, никому не соврав, категорически не получалось.
В кафе было торжественно. Я как-то прониклась, вела себя особенно чинно, постоянно вытирала губы салфеткой, потому что мне казалось, что это – признак… взрослости и интеллигентности.
Мы поели и пошли домой.
– Скажем, что просто гуляли, – напомнила мама.
– Мам, я поняла! – сказала я с легким раздражением.
Меня будто готовили к экзамену и предупреждали: «Там может быть вопрос, ответа на который ты не знаешь, и подготовиться к экзамену нормально у тебя не получится».
Мама присела и взяла меня за руки.
– Милая, я боюсь бабушку и дедушку, не хочу их расстраивать, понимаешь? Но и тебя я очень люблю и хочу тебя баловать. Вот и приходится иногда… молчать.
Тогда я этого не знала, но сейчас знаю, что мама путала правду с недоправдой, подсовывала сама себе ту версию, что удобнее принять.
А правда, она одна. Ее можно недоговорить, недопризнать, недопонять, но от этого правда не изменится и не перестанет быть собой.
Зачем бояться бабушку? Бабушка пожилая и не страшная. И дедушка – добрый и хороший.
Она не бабушку боялась, а меня. Не в смысле, что я – страшная и злая, а в смысле, что если бабушка обидится и скажет: «Забирай свою Олю!», то меня придется забрать.
А маму устраивала жизнь без меня.
То есть со мной, но живущей за скобками ее жизни, потому что если впустить меня в ту жизнь, что внутри скобок, то это потребует сильных корректировок и карьеры, и работы, и отношений, и всего остального.
МЫ ПРОЖИВАЕМ ДЕТСТВО СТОЛЬКО РАЗ, СКОЛЬКО У НАС ДЕТЕЙ.
А детство – это всегда замедление.
Это когда все вокруг несутся с огромной скоростью на своих спорткарах, а ты – на игрушечном паровозике – чух-чух-чух-чух! – медленно так, ме-е-едленно, ползешь и только и успеваешь, что замечать упущенные возможности в окошечко своего игрушечного вагончика.
Но зато главную свою возможность – быть хорошей мамой своему ребенку – ты не упускаешь. И, скорее всего, в этом моменте ты настолько устаешь, что даже не осознаешь своего счастья.
Ведь все остальные, карьерные, например, возможности ты, так или иначе, сможешь нагнать, а вот этих упущенных первых шажочков, первых слов, первых стихов твоего ребенка ты не сможешь догнать никогда. Ими нужно насладиться в моменте, сладко запечатлев в памяти этот восторг.
Потом, с годами, сотрутся все трудности и бессонные ночи, а счастье первого «мама» останется навсегда.
Мы, взрослые, завязываем шнурки за десять секунд, не анализируя процесс, автоматически. А ребенок может ковыряться с ботиночками полчаса.
Как прожить эти полчаса в смирении? Понять и принять эти шнурки без раздражения, смотреть на них глазами ребенка, который непослушными пальчиками, неторопливо крест-накрест складывает друг на друга шаловливые петельки.
А ВЕДЬ ЭТО И ЕСТЬ МАТЕРИНСТВО – ЖИТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ В ТЕМПЕ СВОЕГО РЕБЕНКА. СКОРО РЕБЕНОК ВЫРАСТЕТ И ПОБЕЖИТ БЫСТРЕЕ МАМЫ, А ПОКА…
Мама однажды уже родила моего брата, за десять лет до меня, замедлилась и поняла: замедление чревато.
Пока она воспитывала сына, мама хорошо разглядела все, что упустила. Ей были очень впору те возможности, что прошли мимо, пока она укачивала младенца, не спала ночей, лечила от простуд, проверяла уроки. И вот ему десять лет, он самостоятельный парень, ходит в школу и на продленку, не требует активного маминого участия в его жизни… Можно выдохнуть.
Мама снова начала разгоняться, догонять те упущенные возможности, что унеслись вперед, и вдруг на полной скорости врезалась во вторую беременность. Мной.
Нет. Только не это! Мама испугалась.
Она только выбежала из детского паровозика «чух-чух», и что – опять в него? Сейчас, когда на горизонте замаячила сладкая карьера, ответственная должность?
Нет.
Поэтому история про дочь, которая есть, но которой нет – это идеальный вариант.
И важно было сохранить статус-кво, не ссориться с бабушкой и дедушкой, чтобы они однажды не сказали обиженно: «Забирай свою Олю!»
Мама по факту обеспечила меня всем – детством, заботой, любовью, семьей. В дефиците оставалась только она сама, мама.
Мама была для меня как… кафе.
Кафе – это то, чего нет дома. Дома есть пузатый чайник, батон и котлеты. Это уютно и вкусно, но это не мама. А мама – это мороженое в вазочке с тающими на языке снежинками, пирожное с розочкой крема и пузырики лимонада.
Мама праздник, такой редкий, такой долгожданный и так быстро заканчивающийся. Мама видела меня редко, и ей неизбежно хотелось меня баловать. Когда ты видишь ребенка две недели в году, то нужно впихнуть заботу за все 365 дней – в 14. А это гарантированная концентрированная эмоциональная интоксикация.
Мама любила меня и сильно скучала. И хотела мне хорошей жизни. Но и себе хотела.
Маме казалось, что хорошая жизнь – это кафе, шоколадки и мороженое.
А мне казалось, что хорошая жизнь – это, прежде всего, мама.
Я очень долго шла к мысли, что мама все сделала правильно, когда оставила меня бабушке и дедушке.
Я думаю, если бы она забрала меня, она бы не простила мне и себе все те возможности, что упустила бы из-за меня. Но она упустила лишь одну возможность – быть моей мамой.
Выбрала упустить.
И, прибежав к моему паровозику – чу-чух-чу-чух! – через 13 лет, она обнаружила там взрослую, угловатую, диковатую девушку, которую уже не взять на ручки. А первые шаги, слова и стихи остались там, глубоко в прошлом, и достались не ей. И ни один самый дорогой подарок – дари-не дари – и поход в самое дорогое кафе – ходи-не ходи – нельзя уже обменять на разбитые коленки ее ребенка, которые лечила не она.
Мне, кажется, мама потом поняла это. Не сразу, но поняла.
Я читала байку про Сильвестра Сталлоне, который жил очень бедно, когда еще не был известным актером. Так бедно, что иногда продавал в ломбард драгоценности своей жены, а однажды вынужден был даже продать… свою собаку, своего четвероногого друга. За 15 баксов.
А потом случился «Рокки», и успех, и первый гонорар – 15 000 долларов. Именно за столько Сильвестр выкупил потом свою собаку обратно.
Я не знаю, правда ли это, но эта история об исправленных ошибках мне нравится.
НИКОГДА НЕ ПОЗДНО ИСПРАВИТЬ ТО, ЧТО ЕЩЕ МОЖНО ИСПРАВИТЬ.
А бывают такие ошибки, которые можно понять, а исправить уже нельзя.
Можно просто простить себя. Принять реальность, в которой эта ошибка намертво впечатана в янтарь вашего прошлого. Разрешить себе ошибаться. Полюбить этот янтарь с застывшим прозрением внутри. Осознать, что быть живой равно быть неидеальной. И сладко расплакаться от микса жалости, любви и несправедливост