Я слушала, как она колдует в кухне: вот заскребла о дно кастрюли ложка, вот зашипело в сковороде разогретое масло, вот захлопали ящики и дверцы кухонного гарнитура, – а потом в конце концов она произносила ту фразу, ради которой я прислушивалась, которую ждала. Это неизменно было что-то вроде:
– Но вы же помните, что́ я всегда говорю, да? Джейн для меня практически член семьи. И я знаю, что она там сейчас вешает свое пальто, или снимает обувь, или еще что-нибудь делает, а потом спокойно пойдет и нальет себе чего-нибудь выпить или откупорит бутылку – mi casa es su casa[2], и все такое прочее. Если же ваши гости более требовательны, советую вам начинать готовку с тем расчетом, чтобы они подошли уже в конце следующего этапа, когда вы сможете безболезненно сделать перерыв и встретить их как полагается.
Да, в такие моменты я тоже стояла в прихожей одна, но это было совершенно иное ощущение. Тогда квартиру заливал свет, он горел повсюду, горели лампы на потолке и торшеры в каждом углу. Горели ароматизированные свечи, расставленные на декоративных экранах для батарей, на каминной полке, на кофейном столике, мерцающие на каждой горизонтальной поверхности. Я всегда слышала голос Марни: она щебетала что-то, разговаривая сама с собой, со своей аудиторией, со своей неуклонно растущей армией подписчиков. Что-то неизменно булькало на плите, и французские окна, ведущие на балкон, непременно были открыты настежь, так что с улицы доносился свист ветра, шум и гудки машин.
Но в тот вечер квартира была темна, тиха и безлюдна.
Никогда прежде я не бывала тут в отсутствие хозяев. И мне это неожиданно понравилось – понравилось ощущение свободы от чужого присутствия; квартира казалась ничьей, опустевшей.
Я далеко не сразу нашла лейку (под раковиной в ванной) и ключ от балконной двери (в кухонном ящике рядом с чайными ложками). Когда я наконец выбралась на балкон, уже почти стемнело, но можно было различить паутинки, висящие между листьями цветов, тоненькие ниточки, тянущиеся от стеблей к прутьям ограды балкона, поблескивающие в свете фонарей. Я заметила даже паучка, маленького и коричневого, восседавшего в самом центре паутины. Я занесла над ним носик лейки, и струя воды потекла, унося все – и его самого, и паутину, – вниз, на патио.
Домой я вернулась почти в девять вечера.
На следующее утро я сложила в небольшой чемоданчик кое-какую одежду и туалетные принадлежности, которых мне должно было хватить до выходных. Я даже взяла свое постельное белье. Марни и Чарльзу нужен был посетитель, гость, заглядывающий в квартиру время от времени, на полчасика в день, исключительно ради того, чтобы полить цветы. Вместо этого они получили кого-то вроде квартиранта.
Вряд ли они стали бы особенно возражать, но ставить их в известность я не собиралась.
В тот вечер я вошла в их квартиру и снова остановилась в темной прихожей. Этой квартире предстояло стать моим домом – пусть даже всего на неделю. Я зажгла везде свет – в точности так, как любила Марни, – и застелила кровать своим комплектом белья. Потом разложила продукты по полкам холодильника и шкафчикам, включила радиоприемник и принялась осматривать книжные шкафы. Определить, какая часть библиотеки принадлежит Марни, а какая Чарльзу, не составляло труда: его книги в большинстве своем были в темном переплете с золотым тиснением на корешке, ее же – в пастельных тонах, главным образом розовые и желтые, с затейливой вязью заголовков.
Каждый вечер я возвращалась с работы и зарывалась в складки их подушек; тонкий слой темного налета полз вверх по кафельной плитке в их ванной; тусклые пятна бальзама для губ покрывали их зеркала.
Есть что-то очень странное и одновременно расслабляющее в одиноком пребывании в чужом доме. Помнится, я отчетливо ощущала присутствие хозяев, хотя они находились на другом краю земли, нас разделяли часы перелета, целые континенты. У меня было такое чувство, что я вижу эту пару в истинном свете впервые. Я рылась в кухонных шкафчиках, пытаясь узнать, какие приправы у них любимые, а какие так и стоят непочатыми. Прошерстила ящики комода и с изумлением обнаружила, что Марни превратилась в женщину, которая носит нижнее белье исключительно комплектом. Проинспектировала аптечку – полный ассортимент разнообразных обезболивающих на все случаи жизни, леденцы от кашля, бежевые пластыри и термометр в нераспечатанной упаковке – и почувствовала, что теперь знаю Марни с Чарльзом немного лучше, чем прежде.
В прикроватной тумбочке Марни хранилась всякая всячина, ничего примечательного: несколько упаковок бумажных носовых платков, россыпь пробников из косметических магазинов, исписанные ручки, старые открытки, пустые блистеры из-под таблеток, пара старых солнцезащитных очков, дешевенький плетеный браслетик, который она привезла из нашей совместной поездки в Грецию еще в университетские времена. В тумбочке Чарльза я обнаружила три журнала, две закладки, четыре флешки, стопку поляроидных фотографий со свадьбы кого-то из друзей – на одной была запечатлена Марни в синем шелковом платье, которое я помогала ей выбирать, – и в самом дальнем углу красную бархатную коробочку в коричневом бумажном пакетике.
Так что я знала, к чему идет дело; у меня было время морально подготовиться.
В воскресенье днем я все еще валялась в постели, когда Марни позвонила мне во второй раз. Я поднесла телефон к глазам и посмотрела на ее имя, большими буквами написанное на экране, на фотографию – Марни на своей кухне: в фартуке, узлом завязанном на талии, с выбившимися из прически рыжими прядями, заправленными за уши. Я сделала этот снимок два года назад, когда сменила телефон на более новую модель.
Я собралась с духом и ответила.
– Джейн? – закричала она мне в ухо. – Джейн! Ты меня слышишь?
– Ну конечно, – сказала я. – В чем дело? Что случилось?
Я прекрасно знала, в чем дело и что случилось, и тем не менее предпочла станцевать этот ритуальный танец.
– Чарльз сделал мне предложение! – завопила она. – Он попросил меня выйти за него замуж! – Она была совершенно не в состоянии контролировать громкость и скорость потока своих слов. – Сейчас пошлю тебе фотографию кольца. – Судя по звуку, она принялась тыкать пальцами в экран, потом снова поднесла трубку к уху. – Ну как, получила?
Мой телефон завибрировал. Я, разумеется, уже знала, что должно появиться на экране. И все же пока была не готова увидеть, как это кольцо поблескивает у нее на пальце, на ее белой коже, привязывая Марни к весьма специфическому будущему.
– Нет еще, – отозвалась я. – Но наверняка она скоро придет.
Я собиралась взглянуть на фотографию, но попозже. Я намеревалась положить бутылку вина в холодильник, прибраться в квартире, выйти на прогулку. Потом, через несколько часов, когда на улице станет тихо и темно, я открою сообщение и заставлю себя посмотреть на фото.
– Ты же придешь, правда? – спросила она. – Ну конечно! Придешь на свадьбу? Может, мы даже поженимся за границей, посмотрим, пока еще точно не решили. Ты поможешь мне выбрать платье?
– Ну конечно, – отозвалась я. Не уверена, что в моем голосе было достаточно энтузиазма. – Конечно, – произнесла я еще раз, надеясь, что бездумные повторения создадут иллюзию восторга, хотя на самом деле мне было тошно, как никогда.
– И ты будешь моей свидетельницей, – заявила она. – Будешь, правда?
– Да, – ответила я. – Ну конечно же буду.
– Ладно, мне пора закругляться, мы уже едем домой, а мне нужно сделать еще несколько телефонных звонков и… Ох, Джейн, разве это не самая потрясающая новость на свете? Не верится, что все это происходит на самом деле, просто не верится. Ты напишешь мне, когда получишь фотографию? Или я могу отправить ее еще раз. Кольцо – это что-то с чем-то, настоящая бомба. Думаю, оно тебе понравится. Или хотя бы скажи, что тебе нравится. Но я совершенно уверена, что оно в самом деле тебе понравится. Ладно, я несу всякую чушь, Чарльз уже закатывает глаза – все-все, я уже заканчиваю! – так что давай поговорим попозже, в пятницу увидимся, если не раньше, и – да-да, хорошо! – целую тебя!
И она нажала отбой.
Глава восьмая
В тот вечер я рано легла, всего через несколько часов после звонка. Я полулежала в подушках, потея в своей фланелевой пижаме, и смотрела на экран телефона. На фотографию руки с ладно сидящим на безымянном пальце кольцом. Оно было очень красивым, но против воли представлялось мне сделанным из веревки, арканом, способным задушить, скорее концом, нежели началом чего-то. Рука, хотя и бесспорно принадлежавшая Марни, с ее тонкими изящными пальцами и ухоженными наманикюренными ноготками, казалась чем-то чуждым, самостоятельным существом, не имеющим отношения к моей подруге.
Я проснулась резко, как от толчка, – было десять минут третьего ночи, – взмокшая от пота и дрожащая, с абсолютной уверенностью, что забыла сделать что-то ужасно важное. И тут я осознала, что Марни снова звонила мне из машины – не только в первый раз, но и во второй тоже. В трубке снова слышался дорожный шум и шуршание шин.
Я могла дать голову на отсечение, что Чарльз не стал бы – никогда в жизни – делать предложение в машине. Это было совершенно не в его стиле. Он устроил бы все иначе: цветы, и шампанское, и скрипачи, и, пожалуй, лунный свет вдобавок. Я была немного удивлена, что Марни не позвонила мне сразу.
Марни в шестнадцать лет влюбилась в парня по имени Томас. Ему было семнадцать, он был под два метра ростом и играл за сборную округа по регби. Она была без ума от его мужественного подбородка, твердого пресса, широких плеч и сильных рук. А я не могла не таращиться на его неестественно большой лоб. Но надо признать, Томас отличался исключительным обаянием, хотя кто-кто, а я не из тех, кого легко подкупить хорошими манерами, харизмой и саркастической ухмылкой.
Я не возненавидела его, хотя стоило бы. И не убила, хотя надо было.