Эмма не стала исключением. Но то, что я увидела в тот день, меня напугало.
Она через голову стянула джемпер. Плечи ее выглядели такими костлявыми, что на них будто бы вообще не было мяса. Ключицы выпирали, туго обтянутые бледной кожей, так что она казалась слишком тонкой, почти прозрачной. Руки напоминали птичьи крылышки, одна кожа да кости, ни капли жира.
Я ахнула от неожиданности, и Эмма вскинула на меня глаза, широко раскрытые и предостерегающие.
– Не надо, – произнесла она, верно истолковав озабоченную морщинку, прорезавшую мой лоб между бровями. – Мне неинтересно.
– Эм… – начала было я, но она пробуравила меня взглядом, и я поняла, что все разговоры бессмысленны.
Эмме было двенадцать, когда мы упустили первые тревожные звоночки в ее поведении. Я даже не помню, как все это начиналось. Я была занята повторением школьной программы, поглощена тем, что в дальнейшей жизни не имело значения, – квадратными уравнениями, формулами клеточного дыхания, бассейнами рек, – поэтому не сразу заметила пугающие изменения в самом важном.
Кажется, был июль. Мы с Эммой обе закончили учиться и радовались каникулам, Марни, если я правильно помню, отдыхала на юге Франции, а наши родители, как обычно, добивали свой брак кирками, замаскированными под оскорбления и закатывания глаз. Было жарко, слишком жарко для Англии, за тридцать градусов. Мы отправились в открытый бассейн, и я втиснула наши полотенца между сотнями других. Мы расположились рядом с многодетными семьями, отпрыски которых плескались в воде, ныряли и носились по траве, пышнотелыми женщинами и пожилыми парами, листающими газеты в своих шезлонгах. На мне был купальный костюм, и я потела на солнце. Пот струйками стекал между грудями, собирался бисеринками над верхней губой. Эмма же, в шортах по колено и шерстяном джемпере, дрожала от холода. Я хотела, чтобы она пошла вместе со мной в бассейн, но она упиралась под тем предлогом, что не хочет оставлять без присмотра вещи, хотя ничего особо ценного у нас не было, только полотенца, одежда и по книжке у каждой. Я, разумеется, стала настаивать, ведь я старшая сестра и это мое право, и в конце концов она сдалась. Помню, как она начала снимать через голову джемпер и показались ее плечи и ключицы. Тогда они выглядели еще хуже: косточки выпирали из-под тонкой прозрачной кожи, как будто отчаянно стремились покинуть тело. Она спустила шорты, и ее ноги под ними оказались двумя бесплотными палочками. Эмма с вызовом посмотрела на меня, точно побуждая как-то отреагировать на ее пугающую худобу, но я ничего не сказала.
В последующие несколько месяцев я усиленно пичкала ее едой, иногда Эмма что-то ела, иногда отказывалась. Потом ей на короткое время стало лучше. Затем наступило ухудшение. Пару лет все это так и продолжалось, ни шатко ни валко. Когда сестре исполнилось четырнадцать, я уехала в университет. После этого краткие периоды улучшения перемежались долгими месяцами, почти не оставлявшими надежды, – и так тянулось до тех пор, пока мои родители наконец не очнулись. Эмму положили в больницу, и впоследствии она отправлялась туда не раз.
Я понимаю, что все это выставляет мою сестру в очень специфическом свете. Но если бы ты знала Эмму – а мне очень жаль, что ты с ней не знакома, думаю, она бы тебе понравилась, – то увидела бы, что она совсем не такая. Эмма никогда не была жертвой. Да, она была больна, и больна очень долгое время, но на ее личность это мало повлияло.
Болезнь притаилась где-то внутри – непонятный недуг, не поддающийся контролю, поразивший разум, кости и самую сердцевину существа. Это стало частью жизни Эммы, но думай о ее болезни как о пути, который она не выбирала, которого себе не желала, но по которому нашла способ идти. В конце концов она заявила, что больше не желает лечиться, и я изо всех сил старалась уважать это решение.
– Не смотри на меня так, – сказала она, сворачиваясь калачиком на моем диване, защищаясь от моего взгляда, прикрываясь своим джемпером. – Как будто привидение увидела.
Я вскинула бровь, не смогла удержаться.
Многие годы – практически все то время, что я училась в университете, – мне снились кошмары про труп Эммы. Я видела какой-нибудь сон и вдруг в мелькающем калейдоскопе – каникулы, лекционные залы, посиделки с Марни – обнаруживала мертвое тело Эммы, окоченевшее и посиневшее, с широко раскрытыми невидящими глазами. И каждый раз я просыпалась, хватая ртом воздух, дрожа, вся в поту.
– Черт, – процедила она наконец, опять натягивая джемпер. – Все в порядке. Я в порядке.
У меня не оставалось другого выбора, кроме как не углубляться в эту тему. Ругаться все равно без толку, а потерять можно многое.
– Чарльз, – напомнила Эмма, похлопав ладонью по дивану рядом с собой. – Ты хотела что-то рассказать про него.
Я уселась и стала перечислять события предыдущего вечера. Поведала о пьяных излияниях новобрачного, о бессчетных бутылках шампанского, о вновь и вновь наполняемых бокалах. Говорила о его руке, перекинутой через мое плечо, о жесткой ткани его накрахмаленной белой сорочки, царапавшей мою шею сзади. Я закрыла глаза; я знала, что краснею, описывая его ладонь, накрывшую мою грудь, его пальцы, ущипнувшие мой сосок. Я рассказала про то, как Чарльз отстранился от меня, когда в темноте подошла Марни в своем ослепительно-белом платье и села рядом. И тогда возникло ощущение, будто нечто спряталось обратно, едва успев показаться.
Эмма слушала, глядя на меня во все глаза и разинув рот.
– И что она сказала? – прошептала она.
– Ничего, – ответила я. – Ничего не сказала. Она ничего и не видела.
– Совсем ничего? – Эмма опустила глаза на подушку, которую прижимала к груди. – Ты точно уверена? Абсолютно? Все произошло именно так, как ты рассказываешь? Может быть, он просто спьяну немного распустил руки, не особенно соображая, что делает?
Я пожала плечами:
– Все может быть.
– Хотя Чарльз всегда отдает себе отчет в том, что делает и с какой целью, да? Так что это на него вовсе не похоже.
Я улыбнулась. Эмма никогда не встречалась с Чарльзом лично. Если она и имела какое-то представление о нем, оно было составлено исключительно по моим рассказам.
Собственно, эта мысль и не давала мне покоя последние несколько месяцев. Эмма не знала Чарльза. У нее не было оснований не верить моим словам, усомниться в том, что он в самом деле гнусный извращенец, у которого хватило низости лапать свидетельницу на собственной свадьбе на глазах у красавицы-жены. И тем не менее Эмма сразу поставила под вопрос не характер Чарльза, а мою версию событий. Разве это говорит о моей правдивости? О моей способности верно истолковать ситуацию?
По сути говоря, не наводит ли это на мысль о том, что Чарльз в тот вечер не сделал ровным счетом ничего предосудительного, а я возвела на него напраслину? Я лично так не считаю, но тебе стоит об этом задуматься. Ведь моя правда – совсем не то же самое, что объективная истина.
– Ты расскажешь Марни, как ее молодой муж тебя лапал? – поинтересовалась Эмма. – Лично я считаю, что это плохая идея.
Я покачала головой.
– И все равно это как-то дико, – продолжила она. – Прямо очень странно. – Эмма покрутила перед собой подушку, держа ее за уголки и поворачивая на манер штурвала. – Ты испугалась? – спросила она.
– Чарльза?
– Ну да, – кивнула она. – В смысле, тебе было страшно?
– Нет, – безотчетно отозвалась я. – Нет. Не особо.
Но едва я произнесла эти слова вслух, как поняла, что говорю неправду. Я испугалась. Не до ужаса, нет. Но это выбило меня из колеи, смутило и внезапно заставило почувствовать себя кроликом в присутствии удава. И это было нечто большее, нежели страх, который нередко испытываешь, если не можешь прогнозировать ситуацию. Например, когда поздно вечером идешь домой от метро и слышишь за спиной чьи-то шаги, или когда кто-то стоит вплотную к тебе перед дорожной зеброй, или когда видишь незнакомую компанию в безлюдном подземном переходе под железнодорожными путями. Нет, тут было иное. Я столкнулась с преднамеренным действием. Чарльз преследовал некую цель, осуществлял свой замысел – и если он заключался в том, чтобы напугать меня, то ему это удалось.
– Как мама? – поинтересовалась я.
Эмма опустила глаза и принялась теребить нитку, торчавшую из ее джемпера.
– Я не поехала, – призналась она наконец. – Я просто… не смогла.
Я медленно выдохнула, изо всех сил стараясь, чтобы мой выдох не превратился в тяжелый вздох. Я несколько раз объяснила матери – даже записала в ее календаре, – что в эту субботу не смогу ее навестить, так как иду на свадьбу, но вместо меня приедет Эмма.
– Только не ругайся, – сказала Эмма. – Пожалуйста, не ругайся. Я позвонила туда. И попросила передать ей, что я не приеду. Я просто не смогла этого сделать. Понимаешь? Я не смогла.
В детстве моя сестра была невероятно близка с матерью. Мне это казалось совершенно отвратительным – ну как можно так липнуть к кому-то! Конечно, Эмма порой чувствовала, что мать душит ее своей любовью, и на время сбегала от нее, чтобы поиграть со мной в закоулках нашего дома, однако она нуждалась в матери эмоционально и физически, ради поддержки и компании. Как и наша мать, она отличалась повышенной тревожностью и в присутствии чужих людей испытывала беспокойство и неуверенность. В незнакомых местах малышка Эмма пряталась за материнские ноги, робко выглядывая между ними. Дома она повсюду ходила за матерью хвостиком и рвалась помогать ей – на кухне, с уборкой, во всем, за что бы та ни взялась. По вечерам она требовала, чтобы ее обнимали, читали ей, купали перед сном. Эмма нуждалась в матери, а мать нуждалась в том, чтобы в ней нуждались.
Но когда Эмме по-настоящему понадобилась мать – когда ей действительно стали нужны поддержка, любовь и сила, – она ничего этого не получила. Ее якорь сорвался, поскольку мать страшно растерялась, смущенная самой природой этой потребности. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что она просто испугалась. Она никогда не была наивной и наверняка понимала всю сложность возникшей проблемы. Вдруг ее вообще невозможно решить? П