Однако же их брак грозил естественным образом положить этой рутине конец. Она держалась многие годы, но я, как никто другой, знала, что все рано или поздно заканчивается.
В половине одиннадцатого Марни, как всегда, поднялась и произнесла:
– Так, ладно.
Я осталась сидеть. Она собрала со стола три наши креманки, примостила их на сгибе локтя и, прихватив опустевшую фруктовницу и сливочник, скрылась в кухне. В следующее мгновение там заработало радио, полилась негромкая струнная мелодия, раздалось звяканье керамической посуды. Мы сидели, прислушиваясь к шагам хозяйки, к тому, как она, мягко ступая в своих носках, снует по кухне, открывая и закрывая холодильник, посудомоечную машину, шкафчики.
Мне следовало пойти к Марни, но я этого не сделала.
– Ваша свадьба… – произнесла я, сама не зная зачем, потому что в глубине души понимала, что это плохая идея, и тем не менее, открыв рот, уже не могла остановиться.
– Прекрасный был день, – отозвался Чарльз и, зевнув, потянулся в точности как в тот вечер. Это было абсолютно то же самое движение, и его рубашка так же натянулась на животе. – Самый лучший.
– Если бы не то, что случилось под конец, – возразила я.
– Под конец? – спросил Чарльз. – А что такого случилось под конец? – На его лице было написано неподдельное недоумение.
А теперь, прежде чем продолжить, я сделаю одно кратенькое отступление. И пожалуй, надо было сразу это тебе объяснить. Поскольку ты не привыкла лгать, об этом очень легко забыть. А я в своей жизни только и делала, что говорила неправду. Так что, возможно, мой опыт тебе пригодится.
Во-первых, необходимо помнить, что любая ложь – всего лишь история. Выдумка, фикция. Во-вторых, даже самая безумная выдумка, самая нелепая ложь может выглядеть совершенно правдоподобно, совершенно убедительно. Мы хотим верить в эту историю. В-третьих, из этого следует, что придать лжи видимость правды – дело нехитрое. Но важнее всего – и об этом ни в коем случае нельзя забывать – то, что у нас нет иммунитета к собственной лжи. Мы подправляем наши истории, иначе расставляем акценты, нагнетаем напряжение, раздуваем драму. И в конечном счете, после того как несколько раз пересказали эту видоизмененную историю, с каждым разом все больше и больше усовершенствуя ее, мы сами же начинаем в нее верить. Потому что мы корректируем не только наши истории, но и наши воспоминания. Наши фантазии – мгновения, порожденные нашим воображением и существующие лишь в нашем мозгу, – начинают обретать черты реальности. Ты мысленно проигрываешь в голове развитие ситуации, в том варианте, в каком она могла бы произойти, и перестаешь понимать, где заканчивается правда и начинается ложь.
– Под конец, – подтвердила я, и он пожал плечами и нахмурил брови. – В самом конце вечера. Между тобой и мной.
– Между тобой и мной? – изумился он. – Джейн, да ну брось. О чем ты говоришь?
Понимаешь, было уже слишком поздно. Он успел подправить свои воспоминания, целенаправленно исказить в своей памяти этот миг. Одной-единственной правды больше не существовало. Прокручивал ли он эту историю в своей памяти снова и снова? Действовал ли он каждый раз в своих воспоминаниях несколько по-иному? Поверил ли сам в эту подлакированную реальность, чтобы его сомнения, его замешательство стали казаться неподдельными?
Я чувствовала себя круглой дурой, которая несет чушь, но потом на лице Чарльза тенью мелькнуло неуловимое выражение. Его лоб прорезала морщинка, и в следующую же секунду он снова разгладился. Левая бровь еле заметно дрогнула. По щекам разлилась краска, то ли от смущения, то ли от ярости. Он провел языком по губам, а потом стиснул их с такой силой, что они побелели. У него вырвался негромкий возглас, и он закусил краешек губы.
Я уже больше ни в чем не была уверена.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – произнесла я.
– Не думаю, – отозвался он и, растопырив пальцы, прижал ладони к краю стола.
– Знаешь-знаешь, – настаивала я.
Не то чтобы я была убеждена в этом на все сто, но полагала, что это не исключено.
– Прости, Джейн. – Его каменное лицо не выражало ровным счетом ничего. – Боюсь, я не совсем понимаю, на что ты намекаешь.
– В самом деле? – осведомилась я, все еще надеясь, что он не выдержит и выдаст себя.
– Ну и на что же ты намекаешь? – спросил он, слегка склонив голову набок, как будто ему было любопытно это узнать и мой вопрос привел его в искреннее недоумение.
– Думаю… – По правде говоря, я не знала, что и думать. – Ты трогал меня, – наконец сказала я. – Ты это помнишь? Ты был пьян, но… руки-то распустил.
Он придал своему лицу выражение ужаса. Выглядело оно притворным. Его брови слишком высоко взлетели на лоб, глаза были слишком расширены, челюсть отвисла и губы фальшиво округлились.
– Джейн… – пробормотал он. – В каком смысле – трогал? Ты же не хочешь сказать…
– Все ты прекрасно помнишь, – отчеканила я. – Я же вижу.
Выражение его лица смягчилось, и он изобразил на нем непривычную тревогу.
– Джейн, ты меня прости, конечно, я очень не хочу быть невежливым, но действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Я пытаюсь тебе помочь… И мне очень не хотелось бы, чтобы ты думала… Почему бы тебе не начать с самого начала? – предложил он. – Расскажи мне, что, по-твоему, произошло.
– В самом конце вечера, – произнесла я, – когда мы сидели на скамейке…
Что-то неуловимо переменилось, что-то было не так.
– Продолжай, – сказал он.
– …ты положил руку мне на плечо, – закончила я фразу.
На улице уже стемнело, красные шторы на фоне светлых стен казались черными. Свечи догорали, язычки пламени плавали в металлических подставках.
– Ну то есть, если быть до конца откровенным, – начал он, – должен признаться, что я этого не помню. Но да, пожалуй, для меня это не стало неожиданностью. Думаю, среди гостей едва ли найдется хоть кто-то, кого бы я в тот день не обнял. Ведь это же свадьба, празднество! И я… Это все, Джейн? Я просто положил руку тебе на плечо? Из-за этого весь сыр-бор? Потому что мне и в голову бы никогда не пришло… Но если я все-таки это сделал… У меня и в мыслях не было тебя обидеть.
– Нет, – ответила я. – Нет, это еще не все, далеко не все. Ты не просто положил руку мне на плечо. Я не об этом. Твои пальцы, – сказала я. – Ты трогал меня.
И тут я заметила, что он больше на меня не смотрит. Его взгляд был устремлен поверх моей головы, на что-то – на кого-то – за моей спиной. И до меня вдруг дошло, что радио уже не играет, а из кухни не доносится ни мягких шагов Марни, ни звона посуды, ни чпоканья уплотнителя открывающейся и закрывающейся дверцы холодильника. Лишь негромко гудела работающая посудомоечная машина.
Я представления не имела, долго ли Марни стояла, слушая наш диалог, и что именно она успела услышать. Но я была абсолютно убеждена в том, что Чарльз все это время усиленно разыгрывал недоумение ради жены. Он пытался преподнести ей ситуацию с выгодной для него стороны, ни в коем случае не допуская, чтобы она узнала истинную версию, которая вполне могла бы прозвучать в нашем разговоре без свидетелей.
Он пожал плечами, словно говоря: понятия не имею, о чем она вообще, – и я обернулась.
Марни еще не сняла фартук. Он был серый с белой отделкой и белыми завязками на талии и вокруг шеи. В руке она держала влажное кухонное полотенце, намереваясь протереть сервировочные салфетки на столе. Она склонила голову набок и сузила глаза, пристально глядя на меня.
– Что происходит? – осведомилась она. Взгляд ее буравил меня. Но прежде чем я успела что-либо ответить, она повернулась к Чарльзу. – С тобой все в порядке? – спросила она, и тот снова пожал плечами. – Джейн! – воскликнула она. – Что произошло?
Было уже слишком поздно.
– Он тебя трогал. Ты ведь так сказала, да? Когда именно это случилось?
Я видела, что она рассержена, но у меня не хватило ума понять, что сердится она не из-за меня. Мое сердце безумно колотилось. Наверное, если бы я опустила глаза, то увидела бы прямо через одежду, как оно трепещет под кожей. Руки были холодны и влажны, и я сжала их в кулаки.
Мне очень хотелось сказать: «Ой, да не бери в голову», но Чарльз своими действиями загнал меня в угол, и теперь было уже слишком поздно выкручиваться. Он был человеком умным. И очень искусным лжецом. Возможно, настолько искусным, что и сам верил в свое вранье, а может, просто умел быть невероятно убедительным, но в любом случае он был достаточно хитер, чтобы загнать меня в ловушку моей же собственной правды.
Он хитростью заманил меня на край паутины, и теперь рассчитывать на то, что ложь сойдет мне с рук, было невозможно.
– В чем конкретно ты обвиняешь моего мужа?
Я надеялась, что правда может вызвать у Марни какое-то подобие сочувствия, что она, возможно, решит поверить мне, уладить этот конфликт со мной. Но внезапно я догадалась, на чьей она стороне. Не на моей. И, откровенно говоря, очень глупо было думать иначе. Эмма и та отнеслась к моим словам с недоверием. Чего же было ждать от Марни? Возможно, и ты тоже мне не поверишь.
Ее пальцы дрожали, когда она положила полотенце на столешницу. Бледное лицо пылало. Шея пошла красными пятнами, и они уже подползали к груди.
– Так в чем? – не сдавалась она.
– Он приставал ко мне, – сказала я. – На вашей свадьбе. Мне очень жаль, Марни, но…
– Приставал? – спросила она очень спокойным и очень низким голосом.
Ее взгляд перескакивал с меня на него и обратно.
Я посмотрела на Чарльза. Держался он безупречно, такой умный и гораздо лучше подготовленный, чем я. Его лицо отражало точно выверенную смесь понимания (в глазах явственно читалось: «Она не в себе») и раздражения (напряженный подбородок настаивал: «Ты же не станешь верить в такую чушь, правда? Это же совершенно немыслимо»), в то время как вся его поза кричала: «Я ни малейшего понятия не имею, что за бред тут творится!»
– Да, – подтвердила я и принялась разглядывать свои руки, сложенные в замок на коленях. – Приставал.