Приехала я раньше времени, потому что таксист – по случаю праздника он содрал с меня за поездку по тройному тарифу – везде, где только мог, превышал скорость. Это было ужасно – бешеная езда, тряска, ощущение полной беспомощности и полной зависимости от другого человека.
Когда я вошла в комнату матери, она сидела в постели в оранжевой футболке и ярко-синей кофте, спадающей с левого плеча. Кофта была со сборчатым воротником, и к одной из его складок была приколота рождественская брошка в виде елочки, украшенной разноцветными шариками. Они поблескивали розовыми и желтыми огоньками.
– Доброе утро, – произнесла я с улыбкой и переступила через порог, пройдя под веткой омелы, подвешенной к притолоке. – Ну, как дела?
– Хорошо, – ответила она. – У меня все хорошо.
Я придвинула стоявшее в углу кресло к ее постели и присела рядышком. Когда мать поместили в это заведение, я наняла водителя с фургоном – визитка красовалась в витрине почтового отделения, – чтобы перевез из дому кое-какие ее вещи. Это кресло было самым значительным дополнением к здешнему интерьеру. И хотя кое-кто из медсестер такого самоуправства явно не одобрял, я настояла на том, что кресло совершенно необходимо. Также я прихватила четыре подушки из тех, что украшали дома кровать матери, несколько репродукций в рамках, торшер с кистями на абажуре, стопку книг и шкатулку с украшениями. Со временем в комнате появились и другие милые мелочи, например нескользящая подставка под графин, с напечатанной на ней фотографией времен моего детства. Пестрая серая ваза для цветов – накануне я купила в цветочном ларьке на вокзале рождественский букет – и планшет, чтобы мать могла смотреть фильмы, проигрывать старые семейные видео, а иногда, если она чувствовала себя на подъеме, писать мне письма по электронной почте. В последнее время я получала их все реже и реже.
Сейчас я оглядываюсь на себя и сама себе удивляюсь. Я столько времени посвящала заботам о матери, даже – возможно, это не совсем правильное слово, но тем не менее – нянчилась с ней. В детстве я пыталась всеми силами заслужить одобрение: отлично училась в школе, выигрывала всевозможные призы и получала похвальные грамоты; помогала по хозяйству: накрывала на стол, разгружала посудомойку и меняла постельное белье; пыталась быть веселой и жизнерадостной, заряжая всю семью позитивом. Все эти украшательства последнего пристанища матери и еженедельные посещения были всего лишь последними примерами многочисленных способов, которыми я пыталась привлечь к себе ее внимание.
Я натянула сползшую кофту ей на плечо, и она недовольно покосилась на меня. Зрачки у нее были расширены. Ее явно чем-то напичкали – то ли от простуды, то ли успокоительным, – и, к счастью, ее затуманенное лекарством сознание не уловило отсутствия Эммы. Оно осталось целиком и полностью незамеченным. И все же, несмотря на воздействие препаратов, в тот день мать проявила ко мне необычайно живой интерес, выспрашивая у меня подробности моей поездки и выпытывая мои планы на остаток дня.
– Ты поедешь к Марни с Чарльзом? – спросила она.
– Просто к Марни, – ответила я.
– Без Чарльза? – уточнила она и свела брови к переносице.
– Без, – сказала я, склонив голову набок, и озадаченное выражение на ее лице сменилось озабоченным, потому что это движение никогда ничего хорошего не предвещало. – Я же тебе говорила. Ты не помнишь? – Я вздохнула. – Чарльз умер.
– Он умер? – Она пришла в ужас, голос стал пронзительным, а лицо исказилось от потрясения, как это бывало каждый раз, когда я пыталась донести до нее эту информацию. – Когда?
– Несколько месяцев назад.
– От чего?
– Упал с лестницы. Я тебе уже рассказывала. Ты просто не хочешь об этом помнить.
– Нет, – заявила она. – Быть такого не может. Это ужасно.
– Да, – отозвалась я, – я присутствовала при этом. – Не знаю, зачем я это сказала, раньше мне в голову не приходило посвящать ее в подробности. Наверное, я просто хотела, чтобы она признала: это горе не имеет к ней отношения. – Мы с Марни нашли его на полу у лестницы в прихожей. Мы его видели.
– Мертвого? – уточнила она.
– Да.
– Он умер в одиночестве. – Она произнесла это с грустным видом, как будто это обстоятельство было особенно невыносимым. И тогда я вдруг осознала, что мы с ней никогда не обсуждали смерть, вернее, обсуждали, но не углубляясь в эту тему, не выходя за пределы простого факта, простой утраты. – Подумать только!
– Боюсь, – проронила я, – не исключено, что в тот момент, когда это произошло, я находилась за дверью их квартиры. Я ждала, когда вернется Марни. Она была в библиотеке. А я проторчала у них под дверью около часа, сидела в коридоре, читала книгу.
– Наверное, ты могла бы что-нибудь сделать, – сказала она, и это был наполовину вопрос, наполовину утверждение.
– Может, и могла бы, – пожала плечами я. – Если бы что-нибудь услышала. И если бы у меня был ключ.
Не знаю, зачем я это сказала. Хотя, наверное, все же знаю. Я хотела, чтобы она защитила меня, вгляделась в меня и увидела, что со мной что-то неладно. Пусть исправит поломку! Ведь таков материнский долг. А если это ей не под силу, если она не может ни увидеть, ни залатать эти трещины, тогда пусть считает меня человеком, который способен спасти другому жизнь, а не отнять ее. Пусть мать думает, что я могла бы что-то сделать и непременно сделала бы. И если бы я могла быть лучшей версией себя, то была бы.
– Ключ, – повторила она.
– Он, кстати, у меня когда-то был, – сказала я. – Я поливала цветы в их квартире, когда они уезжали в отпуск. Но сейчас у меня его нет. Я его вернула.
Она кивнула.
– Помнишь Дэвида? – спросила она. – Он жил с нами по соседству. Он поливал наши цветы, когда мы уезжали.
До Марни я добралась в самом начале третьего. В ее квартире толпилась куча народу, от которого исходило ощущение невероятной смеси веселья, горя и притворства. В прихожей стояла наряженная серебряными шарами елка с блестящим ангелом на макушке. Ведущая наверх лестница была со вкусом украшена, а на столике стояло блюдо с крошечными сладкими пирожками. Из динамиков лились рождественские мелодии, а вокруг шеи у Марни был обмотан обрывок мишуры.
Меня охватило неодолимое желание удушить ее этой мишурой.
– Джейн! – воскликнула она при виде меня, застывшей на пороге перед раскрытой входной дверью. – Раненько ты! Как поживает твоя мама? Входи, входи. Принести тебе что-нибудь? Выпить? Вина? А может, шерри?
Я протянула ей маленький подарочный пакетик. Я всю голову себе сломала, придумывая, что бы такое ей подарить – одновременно сентиментальное и сдержанное, что-то уважительное. В конечном счете я остановила свой выбор на формочках для печенья – стоили они, по моему мнению, каких-то невменяемых денег. Набор привлек ее внимание год назад в магазине по соседству с нашей первой квартирой. «Прелесть же, скажи?» – восхитилась Марни.
Формочки были сделаны в виде грудей самых разнообразных форм и размеров, к ним прилагались отдельные выемки для всевозможных сосков. Я тогда совершенно не поняла, чем они ей так понравились.
– Спасибо, – поблагодарила она меня и, даже не заглянув внутрь, поставила мой пакетик на пол у радиатора, в общую кучу к остальным подаркам. – Проходи. Эмма уже здесь. Кажется, она была в кухне. Она немного… Когда ты в последний раз ее видела? Ты сказала, будешь вино?
– Кто все эти люди? – спросила я.
Среди этих двадцати или тридцати человек, которые набились в ее квартиру, не было ни одного знакомого мне лица.
– Здорово, правда? – отозвалась Марни. – Отличная компания. Это Дерек. – Она кивнула мужчине средних лет в клетчатой рубашке и галстуке с оленем. – Он живет тремя этажами ниже. Его жена не так давно умерла. Рак. Так что у нас с ним много общего. А это Мэри и Иэн. – Она указала на пожилую чету, обоим было как минимум по девяносто лет. Он пытался съесть пирожок, но лишь усыпал весь пиджак крошками. У нее были восхитительные седые волосы, красиво заколотые таким образом, что ниспадали на одно плечо. – Они живут на первом этаже. Я встретила их вчера в подъезде и пригласила прийти. А вон там Дженна. Она моя маникюрша. А это Изобел. Она убирает мою квартиру. Ты, возможно, ее даже видела. Она ушла от мужа и собиралась праздновать в одиночестве, а я подумала, что это неправильно, и пригласила ее прийти. Здорово, да?
– Да, Марни. Очень здорово. Но ты точно уверена, что… Как ты себя чувствуешь? Тебе чем-нибудь помочь?
– Все под контролем. Две индейки в духовке. Чувствуешь, как пахнет? Будет вкусно. И закусок разных я целую кучу наготовила. Ты взяла телефон? Может, пофотографируешь? Я хочу сделать большой материал для блога о том, как устроить сборную рождественскую вечеринку.
– А как малыш? Ты достаточно отдыхаешь?
– Уже становится заметно, видишь? – Она повернулась ко мне боком. – Представляешь?
– Джейн! – Эмма подскочила ко мне и, схватив меня за руку, крепко обняла. – С Рождеством! Как ты?
Она попыталась отстраниться, но я не спешила ее отпускать. Когда я обняла ее, обвив руками за талию, мои ладони коснулись локтей противоположных рук. Так плохо она не выглядела уже давно. Я отступила назад и посмотрела на нее. Щеки у нее были запавшие, ввалившиеся настолько, что, казалось, еще немного – и сквозь кожу начнут просвечивать зубы. Из рукавов мешковатого свитера торчали руки-спички, а облегающие джинсы болтались на бедрах.
– Тот мужчина, – продолжала она. – Вон тот, видите? В свитере цвета лососины? Он двадцать минут ездил мне по ушам, еле вырвалась. Без обид, Марни, может, он отличный друг или еще кто-нибудь, но…
– В красных вельветовых брюках? – уточнила Марни.
– И в бумажной короне, – кивнула Эмма.
– Понятия не имею, кто он такой. Он ничего не говорил о… Так, минуточку, – произнесла она и решительно двинулась через кухню, чтобы представиться.
– Пирожок будешь?
Я протянула ей блюдо.
– Я уже съела несколько штук, – сказала Эмма, потирая свой живот, как будто хотела убедить меня, что он полон. – Надо оставить еще местечко для индейки.