– Ну и дура же вы, Джейн, – произнес Питер, выглядывая из-за монитора.
– Прошу прощения? – спросила я, решив, что мне послышалось.
– Вы дура, Джейн, – повторил он.
Его слова меня ошарашили, но я не чувствовала себя оскорбленной. Несомненно, во многих отношениях я была той еще дурой. А Питер производил впечатление человека очень умного, и мне не терпелось услышать, что он скажет. Мне хотелось отвлечься.
Он с улыбкой кивнул на большие белые часы, которые висели над дверью. Стрелки показывали полночь.
– Не дошло? – спросил он.
Я покачала головой.
– С первым апреля! Я вас разыграл.
Он ухмыльнулся, и я почувствовала себя одновременно разочарованной и глупой из-за того, что испытываю разочарование, и вместе с тем его дурацкое чувство юмора меня позабавило.
– Ну, дура так дура, – произнесла я. – Хотя я могу ровно то же самое сказать про вас. Мы с вами оба торчим тут как дураки, вместо того чтобы заниматься чем-то более интересным в другом месте.
Мы с минуту смотрели друг на друга, и это было приятно. Наконец-то среди всего того дерьма, которое всплывало на поверхность, появилось хоть что-то хорошее. Впервые за долгое время начальство отметило мой вклад в работу, и более того, нашелся человек, испытывавший ко мне достаточно теплые чувства для того, чтобы поддразнивать меня. Я даже начала думать, что, возможно, это лето будет не слишком ужасным и мне в кои-то веки удастся быть веселой, оживленной и жизнерадостной. Но приятные предчувствия длились недолго. Ты ведь уже знаешь, что обычно так и бывает?
Потому что потом у меня зазвонил телефон, и мы с Питером подскочили от неожиданности в своих креслах, напуганные не только внезапным шумом, но и самим этим тревожным звуком, этим пронзительным треньканьем, слишком звонким и легкомысленным в такой неурочный час.
– Наверное, надо ответить, – сказала я и поднесла трубку к уху. – Слушаю.
– Я пытаюсь дозвониться до миссис Джейн Блэк, – произнес отрывистый женский голос. У звонившей был аристократический выговор и сухой официальный тон. – Но меня все время… В общем, я успела поговорить со множеством людей, исключая миссис Джейн Блэк. Удалось ли мне?.. Вы?..
– Да, Джейн – это я, – подтвердила я и развернулась на своем стуле так, чтобы больше не сидеть лицом к Питеру. – Вы дозвонились по адресу. Прошу прощения, – добавила я в тон ей, – за доставленные вам неудобства.
– Меня зовут Лилиан Браун. Я медицинская сестра и звоню из больницы Святого Томаса. Вы указаны в качестве контактного лица в документах у… – Пауза, которая повисла в трубке, показалась мне вечностью: Лилиан зашуршала какими-то бумагами, перелистывая их, видимо, искала нужное имя. – У мисс Эммы Бакстер. Все верно?
Мне вдруг стало нечем дышать.
– Да, я ее сестра. Что случилось? Она… Что с ней?
– У нее был обморок. Сейчас она чувствует себя неплохо, учитывая все обстоятельства, но у нас имеются некоторые опасения. Вы не могли бы приехать? Она только что поступила в отделение. Боюсь, мы пока не можем ее отпустить. Но она очень настойчиво этого добивается.
– Я уже еду. Через полчаса буду у вас. Скажите ей, что я сейчас приеду, ладно?
– Спасибо, миссис Блэк. Мы будем вам очень признательны.
В трубке воцарилась тишина.
– Мне надо идти, – сказала я Питеру.
Я должна была уходить последней, погасив свет и проверив, все ли в порядке, но у меня не было времени ждать, пока Питер выключит свой компьютер и сходит в туалет вымыть чашку.
– Вы выключите? – махнула я рукой в сторону потолка. – Когда будете уходить?
– Конечно, – заверил меня он. – Надеюсь, у вас все хорошо.
Я кивнула и потянула со спинки стула пальто.
– Спасибо, – сказала я.
В больнице было тихо. Белые стены, выложенные плиткой полы и характерный запах дезинфекции производили эффект библиотеки, и посетители тянулись по коридорам в молчании, так что тишину нарушал лишь скрип подошв по полу и шорох одежды при ходьбе.
Понизив голос практически до шепота, я обратилась с вопросом в справочное, и меня отправили в смотровое отделение на четвертом этаже. Я пошла по указателям и, чтобы отвлечься от невеселой действительности, принялась рассматривать развешенные по стенам фотографии лысых от химиотерапии улыбающихся детей, пожилых женщин, машущих руками, и матерей, прижимающих к груди новорожденных младенцев.
За свою жизнь я навещала Эмму во многих больницах, но на протяжении последних пяти лет она балансировала в состоянии, которое с небольшой натяжкой можно было даже назвать сносным. Я вошла в коридор отделения и остановилась перед постом медсестры. Она разговаривала по телефону: отменяла назначенный на следующее утро внутрибольничный перевод пациента, поскольку тому потребовалась экстренная операция, после которой нужен полный покой.
Я молча стояла, дожидаясь окончания разговора и одновременно в глубине души желая, чтобы он продолжался как можно дольше. Мне отчаянно хотелось оттянуть неизбежное.
– Ну, дорогая, теперь ваша очередь, – произнесла она наконец. – Вы к кому?
– К моей сестре, – ответила я. – К Эмме Бакстер.
– Палата номер два, – отозвалась медсестра. – Вон за той дверью.
– Спасибо, – поблагодарила ее я, но она уже отвернулась к своему компьютеру и груде бумаг, что высилась рядом с ним.
В палате номер два стояло шесть кроватей, пять из них были заняты пациентами. Тишину то и дело нарушало негромкое похрапывание, мерное попискивание аппаратуры и приглушенное бормотание телевизора. Две пожилые женщины крепко спали, до подбородка укрытые одеялами, которые кто-то бережно подоткнул со всех сторон, чтобы защитить их хрупкие тела. Еще одна женщина помоложе, лет тридцати-сорока, лежала с подвешенной к потолку ногой, держа прямо перед собой мобильный телефон. Одна кровать пустовала – ни постельного белья, ни кресла для посетителей, ни тележки рядом. Еще одна была скрыта за голубой занавеской, и оттуда доносились негромкие свистящие вздохи, а по диагонали напротив, у самого окна, я увидела свою младшую сестренку.
Она заметила меня не сразу, поскольку уткнулась в телефон. Экран отбрасывал на ее лицо бело-голубые отблески, подчеркивающие его костлявость: слишком большие глаза в темных провалах глазниц, запавшие щеки, жилы, выступающие на шее. Ее пальцы, сжимавшие телефон, казались слишком длинными, костяшки – распухшими, а кости запястий грозили прорвать кожу.
Я медленно выдохнула, и в животе у меня заурчало, – видимо, сжавшиеся в узел внутренности начали потихоньку расслабляться.
Эмма вскинула глаза и улыбнулась.
– Ты приехала, – сказала она и положила телефон на столик.
– Ну разумеется, – отозвалась я и, придвинув к кровати деревянный стул, села рядом с ней. – Что случилось?
– Я упала в обморок, – сказала Эмма, и я, должно быть, закатила глаза или подняла брови, потому что она насупилась, а потом принялась оправдываться. – Нет, серьезно. Подумаешь, небольшой обморок. Устроили из этого целое событие. Да еще эта медсестра – Браун, кажется, ее фамилия, это она тебе звонила? – раскудахталась как я не знаю кто.
– Она просто добросовестно исполняет свою работу.
– Если бы это было так, она бы уже давным-давно отправила меня домой.
– Тебя привезли сюда на «скорой»?
– Да.
– Значит, это был не просто обморок. Иначе к тому моменту, как приехали парамедики, ты бы уже пришла в себя.
– Ой, Джейн, хватит уже. Пожалуйста, не начинай.
– Твое состояние им явно не нравится, – сказала я, – в противном случае тебя бы здесь не оставили.
– Со мной все в порядке, – упрямо буркнула Эмма.
Я вздохнула и накрыла ее руку своей. Как бы мне хотелось, чтобы сестра доверилась мне, не пытаясь утаить правду, и была при этом так же уверенна и откровенна, как несколько недель назад Питер!
– Что именно им не нравится? – спросила я.
– Мое сердце, – отозвалась Эмма.
Она отвела взгляд, смущенная, и мне захотелось обнять ее и пообещать, что все будет хорошо, сказать, что ей нет нужды от меня скрываться, потому что я понимаю: не все из нас стали теми людьми, которыми хотели стать.
– Все уладится, – прошептала я вместо этого. – Мы найдем способ со всем этим справиться.
Когда Эмма вновь устремила на меня взгляд, в ее глазах стояли слезы.
– Не думаю, – сказала она. – Я никогда не буду, – она скривилась, словно испытывая отвращение, – здоровой.
– Но…
– Нет, – перебила меня она. – Это все не про меня. Я уже десять с лишним лет не та, кем была когда-то. – Она нырнула под одеяло и отвернулась к окну. – Эта гадость меня убьет, – сказала она. – Ты это знаешь, и я тоже это знаю. Ничем другим это не кончится.
– Ну же, Эмма, – возразила я. – Ты мне это брось. Ничего подобного, способы победить эту гадость есть. Уж тебе ли не знать! Ты же столько лет подряд ее побеждаешь.
Я не болтала что на ум взбредет, это могло быть правдой, некоторые люди действительно справлялись с болезнью, однако мне было известно и другое: в случае с Эммой такому не бывать. Она права: я знала это, и знала очень давно.
Эмма всегда была стойким оловянным солдатиком, и все же в какой-то момент стало абсолютно ясно, что она надломлена и что, несмотря на все усилия, ей уже не выкарабкаться. Она начала существовать где-то на краю жизни, населенном лишь больными и недоступном для всех остальных. Счетчик, скрытый в глубинах ее сознания, отсчитывал ее утекающую по капле волю к борьбе. И все мы знали, что ее почти уже не осталось.
– Ты сможешь, – не сдавалась я. – Ты сильная.
– Да, я сильная, – ответила она. – Но я больна. Одно другого не исключает. Я не собираюсь сдаваться, и понимание того, что конец уже близок, не делает меня менее храброй.
– Я знаю, – сказала я. – Я все это знаю. Просто…
– Мне становится хуже, – перебила меня Эмма. – Ты ведь сама все понимаешь, правда? Я вижу это по твоему лицу, когда ты смотришь на меня. Я больше не могу это контролировать, эта дрянь полностью подчинила меня себе.