– Мы придумаем, как с этим жить, – проговорила я – и теперь, оглядываясь назад, понимаю, что пыталась уцепиться за соломинку.
– Ты не понимаешь, – покачала головой Эмма. – И это не твоя вина, да мне и не хочется, чтобы ты понимала. Ведь эта дрянь полностью мной завладела. Она – это я.
– Неправда! – запротестовала я. – Ты – намного больше, чем твоя болезнь.
И тогда слезы хлынули у нее из глаз, и я решила, что ей, должно быть, ужасно грустно, но не исключено, что она просто испытывала невероятное раздражение, чудовищную усталость от множества людей, неспособных понять ее и недуг, который она и сама не в состоянии была понять до конца.
– Нет, – отозвалась она. – Тебе хочется так думать, но ты ошибаешься. Может быть, когда-то давно это и было правдой. Может быть. Но не теперь. Помнишь, какой ты была, когда только познакомилась с Джонатаном?
– Эмма…
– Нет. Помолчи. Дай мне договорить. Так помнишь? А я хорошо помню. Ты была поглощена им целиком и полностью. Он был во всем, что ты говорила и делала, а может, и в каждой твоей мысли. Так вот, моя болезнь – то же самое. Это как влюбленность. Она поглощает тебя целиком. Неодолимо. Это все, что составляет мою суть.
– Нет, – сказала я. – Ты описываешь какой-то ужас, настоящий кошмар. А любовь – это чудесно, Эм. Вот увидишь. Когда-нибудь ты увидишь сама.
Она засмеялась, и от ее смеха мне захотелось плакать.
– Едва ли, – проронила она. – Думаю, для меня практически все глобальные вещи уже в прошлом. Осталась одна, самая последняя, в конце пути.
Мне захотелось схватить ее и хорошенько встряхнуть. Вытрясти из нее всю эту дурь, проникнуть внутрь ее головы и вытащить наружу этого демона. Я знала, что не могу спасти ее, однако до какого-то момента это наверняка было в моих силах. Ведь должен же быть какой-то способ! Однако я не сумела остановить угасание, прежде чем ее кости стали хрупкими, мышцы истощились, а сердце начало работать с перебоями. Если моя сестра довела себя до такого конца, значит я просто-напросто упустила ее.
Мы услышали чьи-то приближающиеся шаги и умолкли. В изножье кровати появилась медсестра.
– Миссис Блэк? – спросила она. – Меня зовут Лилиан. Это я вам звонила. Ну что, Эмма, ваши документы готовы, так что вы можете уйти домой, когда захотите.
– Но… – начала я.
– Я ухожу под расписку, – сказала Эмма. – Они тут все равно ничем не смогут мне помочь.
Я пыталась убедить ее остаться в больнице. Она отказалась. Я уговаривала ее на несколько недель лечь в реабилитационный центр. Она отказалась. Я зазывала ее пожить у меня, пока она будет приходить в себя, пока она будет выздоравливать. Она отказалась.
Тогда я отвезла ее домой на такси и уложила в постель.
Я очень боялась, что вижу свою сестру живой в последний раз. Но я была слишком измотана, слишком остро на все реагировала – и, что самое важное, я ошибалась.
Было бы очень хорошо, если бы день закончился хотя бы на этом, но то был еще не конец.
Я положила телефон рядом с собой на подушку, на тот случай, если я вдруг понадоблюсь Эмме ночью, и уже почти уснула, уже почти ускользнула мыслями куда-то за зыбкую грань между сном и явью, когда он завибрировал. Моя рука немедленно дернулась к нему, точно притянутая магнитом.
Это был не звонок – вибрация быстро прекратилась, – но на иконке почтового приложения горел красный кружок. Я открыла папку «Входящие», и там было ее имя: Валери Сэндз.
«Вы жили в их квартире целую неделю», – гласило письмо.
Она не написала ничего больше, всего одно это предложение, и я уселась на постели, прислонив подушку к изголовью кровати, чтобы вникнуть в смысл послания.
Она была права, разумеется. Она практически всегда была права.
Чарльз попросил меня поливать цветы, пока он и Марни будут в отъезде, и я в точности выполнила его просьбу. Если не считать того, что всю ту неделю, когда их не было в городе, я прожила у них дома. Без их ведома.
Что из этого было уже известно Валери?
И что она намеревалась делать с этими сведениями?
Медленно, но верно я начала прозревать. Страх мучил меня лишь тогда, когда я чувствовала, что моя дружба под угрозой. Меня не особенно беспокоила перспектива нового расследования, не пугала тюрьма, потому что не было ни тела, ни мотива, ни оснований подвергать сомнению уже написанные официальные заключения. Но чем дальше, тем отчетливее я понимала: если потянуть за тоненькие ниточки, торчавшие из моей лжи, дружба с Марни неминуемо разрушится. И проблема, похоже, заключалась в том, что именно эти ниточки обладали для Валери наибольшей притягательностью. Она задалась целью вбить клин между нами.
Ложь шестая
Глава тридцать первая
Чарльз умер более полугода назад, но бессонница накатила на меня именно сейчас, причем это случилось впервые за несколько лет. В детстве особых проблем со сном у меня не было – я засыпала пусть и не сразу, но без мучений, часто зачитавшись далеко за полночь с фонариком, заткнутым под матрас. А вот в подростковом возрасте было сложно. Я могла часами лежать без сна, переворачивая подушку, пытаясь улечься поудобнее и раз за разом подливая в свой стакан еще воды, которая от духоты теплой спальни быстро становилась противной и затхлой. Должна сказать, что лучше всего мне спалось под боком у Джонатана.
Мне порой с трудом верилось, что одно-единственное простое действие могло иметь такие последствия, что он вот так просто взял и умер, что смерть оказалась делом несложным и будничным. Я поймала себя на том, что регулярно возвращаюсь мыслями к тому дню, каждый раз чуть по-новому излагая события и развивая свою роль в них, но меня это не испугало. Напротив, я находила в этом странное удовлетворение. Приятно было сознавать, что в моей собственной жизни от моих действий еще кое-что зависит.
И опять-таки внутренний голос подсказывал мне, что сейчас подобные рейды в прошлое принесут только пользу, что мне необходимо любым путем сохранить за собой контроль. Тогда я не смогла бы облечь в слова это смутное ощущение потери равновесия. После периода временной стабильности, продолжавшегося несколько месяцев, все снова пошло вразнос.
Роды у Марни начались во второй половине апреля. Это случилось в пятницу, и я была выжата как лимон. К тому же меня дважды разбудили соседи. Сначала в половине одиннадцатого вечера им взбрело в голову куда-то пойти – за стеной стоял непрерывный хохот, звон винных бутылок, гул оживленных голосов, перемежаемый тщетным шиканьем «Потише!». Все ушли, а в четвертом часу ночи ввалились обратно. В промежутке мне попеременно снились то Эмма, то Марни, то Чарльз.
Повторяющийся кошмар про труп Эммы не терзал меня со времен учебы в университете, то есть почти десять лет, но теперь эти видения вернулись, став более пугающими, более выпуклыми, чем когда-либо прежде. Они проникали в совершенно посторонние сюжеты. Мне могло сниться что-то про работу: сотни одновременных звонков и нехватка сотрудников, которые могли бы ответить на них, многочасовое ожидание, вызов в кабинет с панорамными окнами на девятом этаже, – или прокручивался один из моих традиционных снов: я стою голышом перед толпой или у меня вываливаются все зубы. А потом вдруг в канцелярском шкафу или в кабинете у стоматолога я натыкалась на безжизненное тело сестры, лежащее где-нибудь в уголке со скрюченными в предсмертной судороге руками и ногами и остекленевшими глазами.
Чарльз тоже регулярно фигурировал в моих снах. Он неожиданно возникал то в моем офисе за соседним столом, то на крутящемся табурете гигиениста, иногда в костюме с галстуком, а иногда в тех самых полосатых пижамных штанах и свитере с университетским логотипом. В этих снах Чарльз редко совершал какие-то действия или обращался ко мне прямо; он просто в них присутствовал, маячил на краю кошмара, наблюдая за тем, как развиваются события. Я задавалась вопросом: может, содеянное не дает мне покоя, может, его присутствие в моих снах – симптом скрытого чувства вины или угрызений совести? Но правда заключается в том, что его общество во сне никогда меня не беспокоило. Он просто там был, точно так же как в моей реальной жизни его просто не было.
Звонок Марни вырвал меня из пучины кошмара. Я застряла в зеркале в моем шкафу и вынуждена была смотреть, как труп Эммы гниет в моей постели. Где-то на улице взревела газонокосилка, с такой силой, что задрожала земля, и рев двигателя продолжал волнами расходиться в разные стороны, пока я наконец с трудом не разлепила глаза.
Мой телефон, с вечера поставленный заряжаться, вибрировал на прикроватной тумбочке рядом с подушкой. Пока я пыталась сообразить, что происходит, он сполз с края и с грохотом полетел на пол. Я пошарила рукой под кроватью и наконец нащупала его. Все это время он продолжал звонить.
– Алло? – произнесла я.
В горле у меня пересохло, и собственный голос показался мне похожим на кваканье. Я кашлянула, избавляясь от слизи, которая успела скопиться за ночь.
– Джейн?
Голос был женский, но я его не узнала. Он был какой-то задыхающийся, какой-то отчаянный.
Сердце у меня забилось быстрее.
Я сразу же поняла, что это не Эмма. Я слишком хорошо ее знала: голос был не ее и она не стала бы молчать в трубку, – но это мог быть кто-то из ее друзей, или еще одна медсестра, или сотрудница дома престарелых, где жила моя мать.
– Слушаю, – произнесла я в ответ излишне формальным тоном.
В трубке зашипели, как от боли.
– Одну… одну минуточку. – Потом послышался громкий выдох. – Фффух… слава богу… отпустило. Я…
– Кто это? – перебила я.
– Это же я, – произнес голос. – Ой, прости, не слишком-то это информативно. Джейн, это я, Марни.
Я окончательно перестала что-либо понимать. За окном было темно, хоть глаз выколи.
– Марни? – повторила я. – Что… Почему ты звонишь? Ночь на дворе.
– Сейчас не ночь, – сказала она. – Уже почти шесть. Я думала, ты уже встала.