По пути сюда мы видели множество больных; по больничным коридорам везли пожилых женщин, похожих на привидения и казавшихся крошечными на своих каталках. Тут же все пациентки были с огромными животами, покрытые испариной и в буквальном смысле лопающиеся от жизни.
Улыбающаяся акушерка в бело-голубой форме отвела нас в боковую комнатку.
– Ну вот, милая, – сказала она. – Вы тут пока располагайтесь, а я загляну к вам через пять минут.
Марни вцепилась в спинку кровати и принялась покачиваться из стороны в стороны, надув щеки и снова закрыв глаза.
– Ты побудешь со мной? – прошептала она. – Пока все не кончится? Пока ребенок не появится на свет?
– Ну конечно, – сказала я. – Конечно же я побуду с тобой.
Что за вопрос – куда бы я от нее делась?
Одри Грегори-Смит появилась на свет в семь часов десять минут вечера двадцать четвертого апреля. Она была маленькая и сердитая, с крохотным красным личиком и опухшими, плотно зажмуренными веками, стиснутыми почти так же крепко, как и ее кулачки. У нее были реденькие светлые волосики, складчатые локти, колени и пальчики и похожий на розовый бутон недовольный ротик.
Марни прижимала свою новорожденную дочку к груди, разрываясь между радостью и паникой, твердя, что ей сейчас, кажется, станет плохо и что она может уронить малышку, а потом вдруг неожиданно закричала:
– Эй! Кто тут за все отвечает?
Я накрыла ее руку своей:
– Ты. – Мне не хотелось ее пугать, но ведь это же была правда. – Ты теперь за все отвечаешь.
– Вот черт! – отозвалась она, потом ошалело улыбнулась. – М-да, кажется, у нас проблема. – И немедленно разрыдалась.
Я принялась гладить ее по голове, утешая.
– Где моя мама? Она уже едет? – вскинула на меня глаза Марни.
– Я не знаю, – отозвалась я.
Я считала, что ее мать не заслуживала того, чтобы присутствовать при таком важном моменте.
– Ты же позвонила ей, да? – заволновалась Марни.
– Да, – заверила ее я.
– Точно? – переспросила она.
– Абсолютно, – кивнула я.
– И она сказала, что приедет?
– Не совсем, – ответила я. – Она не взяла трубку. Я оставила ей сообщение. Думаю, она уже должна была его прослушать. Я не хотела тебя волновать. Думала, она приедет прямо в больницу. Но наверное… Давай я позвоню ей прямо сейчас? Сообщу хорошую новость.
– Нет, – сказала Марни. – Не надо.
Это был именно тот ответ, на который я надеялась. Потому что в такой момент рядом с малышкой должны были находиться только самые близкие люди.
Глава тридцать вторая
Марни оставили в больнице до утра, так что домой я поехала одна. Пока такси везло меня по узким улочкам, я размышляла о том, как сильно все переменилось за этот один-единственный день. Такие поворотные дни должны случаться в жизни разных людей постоянно. Я думала, что такие дни – знаменательные дни – это узловые точки, которые определяют судьбу: ты кого-то обретаешь или, наоборот, теряешь. У меня голова шла кругом, оттого что жизнь открыла передо мной новые возможности и круто поменяла русло, когда в ней появился этот новый человечек.
Накануне я выскочила из дому очень рано и не раздвинула занавески, поэтому в квартире было темно. Я немедленно заметила красную кнопку, мигающую на телефоне, – сообщение на автоответчике – и пошарила по стене, нащупывая выключатель.
Несколькими неделями ранее я воткнула стационарный телефон обратно в розетку и обнаружила на автоответчике все до единого сообщения, оставленные за то время, что телефон был отключен. Некоторые из них я даже прослушала: это были голоса из другого мира, из прошлого, когда наша новорожденная еще не появилась на свет. Но потом в сообщениях замелькали вопросы – про Джонатана, про Чарльза, – так что я просто все стерла.
Я нажала на мигающий треугольничек.
– У вас – одно – новое сообщение, – произнес механический женский голос. – Получено – сегодня в – двадцать – два – часа – двадцать – три – минуты.
– Привет, – послышался другой женский голос, на сей раз человеческий. Он эхом заметался по коридору, отскакивая от стен. – Думаю, вам небезынтересно будет узнать: я проверяю все, что вы сказали, и все, что произошло. – Голос у нее был глуховатый и хриплый. – И знаете, обнаруживаются очень интересные вещи. Я чувствую, что там была какая-то история – причем она до сих пор не закончилась, – и в конце концов я до нее доберусь. Я ее раскопаю, вот увидите.
Язык у нее заплетался, согласные звучали невнятно, а гласные протяжно, слова склеивались, как будто она весь день только и делала, что пила. Я посмотрела на часы. Было почти одиннадцать вечера.
– Ладно, не суть важно, – произнесла она. – Я знаю, что вы пробыли там больше часа. Я читала полицейский отчет: вы сказали, что ждали вашу подругу. А вам известно, что соседка из квартиры снизу будто бы слышала чьи-то крики? Так она утверждает. Это было чуть раньше, и тем не менее. Странно, если подумать. Ведь он же умер мгновенно, да? Так что времени на крики у него было не слишком много. Но это еще не все, правда? Время, которое вы провели там… Зачем кому-то нужно так долго находиться в чужом доме? А то, что произошло за неделю до этого?.. Просто прогулка под дождем? Мне слабо в это верится. Что-то тут не так, верно? Мы обе это знаем. Можете не перезванивать.
– У вас – нет – новых сообщений, – произнес автоматический голос, металлический и невыразительный.
Теплая радость, которая переполняла меня весь день, мгновенно улетучилась, скиснув, как молоко.
Что там слышала соседка? Я прошла в кухню и открыла кран. В ладони мне потекла холодная вода.
Кто жил в квартире снизу? Я сняла плащ и повесила его на спинку высокого стула, задвинутого под барную стойку.
Чарльз кричал, и его кто-то услышал за те несколько часов, что прошли после его падения? Я включила радио и выкрутила регулятор громкости, чтобы было не так тихо. По комнате разлилась какая-то песня, какая-то мелодия, которая ни о чем мне не говорила.
Это ставило под сомнение время смерти.
Я включила телевизор. Пульт от него был потерян несколько месяцев назад, поэтому, для того чтобы прибавить звук, пришлось нажимать кнопки сбоку от экрана.
Я опустилась на диван. Внутри стремительно разрасталась паника, грудь точно перехватило тугим обручем, не дававшим вздохнуть. Валери Сэндз подбиралась ко мне все ближе и ближе; я почти чувствовала, как она дышит мне в затылок, отчего крохотные волоски на моей шее сзади вставали дыбом; я ощущала ее приближение всей кожей спины, вдруг ставшей невыносимо чувствительной. Меня охватила нервная дрожь, мое тело протестовало против этого резкого перехода от ликования к ужасу. Внутри меня росло и ширилось что-то, не имеющее названия, и, поддавшись отчаянному желанию дать этому выход, я взревела, усугубляя какофонию воды, музыки и голосов из телевизора.
Дальше я какое-то время сидела молча.
Мне стало немного лучше: я почувствовала себя чище, свежее, легче.
Я поднялась, выключила воду, радио и телевизор и опять села на диван.
Мне необходимо было сосредоточиться.
Я велела себе успокоиться.
Значит, кто-то что-то слышал.
Это был не лучший вариант.
Но возможно, еще не катастрофа.
Потому что любой, кто когда-то жил в окружении других, знает, что люди – существа шумные, иногда очень шумные. А десятки квартир, втиснутые в один многоквартирный дом, всегда казались мне перебором. Где-то вечно плакали дети, и их утешали матери, и играла музыка, и слышался застольный смех, и бешено вибрировали стиральные машины, и хлопали двери, и топали чьи-то ноги, и звонили будильники или телефоны. А кому из нас не доводилось быть невидимым свидетелем чужой семейной ссоры, когда градус взаимных претензий становится все выше, а перепалка все ожесточеннее и с обеих сторон начинают сыпаться все эти дежурные «ты меня не слушаешь», «что ты меня вечно пилишь» и «ну почему ты не можешь хотя бы попытаться поставить себя на мое место»?
Не исключено, что кто-то в самом деле слышал, как Чарльз кричал, но это не имело никакого значения. Никаких весомых доказательств того, что он умер не мгновенно, не было. Крик падающего мужчины вполне мог на поверку оказаться визгом расшалившегося ребенка или возмущенными воплями недовольного жизнью подростка. Раздраженный рык и гневные восклицания с тем же успехом могли быть шумным скандалом между супругами, по горло сытыми друг другом, поженившимися слишком рано и слишком давно.
Ничего нового в этом не было. Равно как и ничего, заслуживающего внимания.
Ни одно из маленьких открытий Валери ничего не изменит. Все это в лучшем случае – косвенные улики, которые, скорее всего, были бы признаны несущественными. Поэтому я принялась избавляться от остатков своей паники, методично разбирая ее по косточкам и по очереди отбрасывая каждую ее составляющую.
Куда большую проблему – она определенно требовала решения, однако с ней так легко не разделаешься – представляла собой настойчивость Валери. Необходимо было избавиться от нее, заставить ее замолчать, сбить ее со следа, чтобы она, при всем старании, не сумела дотянуться до фактов, способных поставить под угрозу мою дружбу.
Я пошарила по кухонным шкафчикам в поисках чего-нибудь съестного. День выдался очень длинный, я валилась с ног от усталости, к тому же у меня болела голова, ломило лоб, боль, казалось, была сконцентрирована где-то в пространстве перед моим лицом. На одной из полок обнаружился завалявшийся пакет с остатками хлеба. Я соскребла плесень и запихнула их в тостер – все четыре куска. Потом положила на них масло, толстое и желтое, и смотрела, как оно тает, становясь прозрачным. Я была хозяйкой положения и намерена была ею оставаться. Я полила тосты жидким медом и, взяв один, наклонила его, чтобы мед распределился по поверхности. Тягучий янтарный мед на поджаристом тосте напомнил мне о Марни.
Я взяла тарелку в постель и аккуратно все съела, памятуя Эмму, которая терпеть не могла крошек. Потом отправила сообщение Питеру, объяснив, чем было вызвано мое сегодняшнее отсутствие на работе, и практически сразу же получила от него в ответ «Поздравляю!». Почему-то это меня обрадовало: кто-то счел, что я тоже заслуживаю поздравлений.