Моя мать шлепнула себя ладонью по бедру. Потом уставилась на меня, желая что-то сказать, но ничего произнести не могла, не могла отыскать в памяти нужные слова, чтобы выразить то, что хотела.
– Ну, что такое? Ваша дочка приехала вас навестить. Это так мило с ее стороны.
Медсестра присела перед ней на корточки и взяла ее за руки, крепко их сжимая, чтобы она прекратила себя бить.
– Ключ, – прошипела моя мать. – Ключ.
Медсестра вопросительно поглядела на меня, и я пожала плечами.
– Боюсь, я понятия не имею, почему она так разволновалась, – сказала я.
– Ох ты боже мой, – захлопотала медсестра, принимая на себя ответственность за этот хаос. – Боюсь, у меня тоже нет никаких мыслей по этому поводу. Что же могло так ее растревожить? Давайте-ка подышим, моя хорошая, – проворковала она успокаивающим тоном. – Вот так. Мы со всем разберемся, но сначала давайте все вместе успокоимся. У нас была такая славная неделька, правда? К нам приходил парикмахер и сделал из нас настоящую красотку, да? – Она сделала широкий жест в сторону матери. – Вы же рассказали об этом Джейн? Так что теперь мы все готовы принимать гостей, да, ведь правда же?
– Ключ, – не унималась моя мать, по-прежнему буравя меня взглядом.
– Ну хорошо, хорошо, – согласилась медсестра, снова присаживаясь на корточки. – Что вам нужно? Вы хотите ключ? Хотите, чтобы я открыла окно, я угадала?
Мать думала обо мне худшее: что ключ был у меня все это время, а сейчас я просто сказала ей неправду.
Она ударила ладонью по тележке, и та, перевернувшись, опрокинулась на пол, так что бумажные платочки, графин и картина в рамке полетели в разные стороны.
Медсестра посмотрела на меня:
– Может, лучше будет…
– Ничего страшного, – сказала я, поднимаясь. – Не беспокойтесь. Я приеду через неделю. Возможно, она просто не выспалась или еще что-нибудь произошло.
Я теряла терпение, теряла контроль, делала одну ошибку за другой.
Раньше я говорила матери, что у меня нет ключа от квартиры Марни. И – более того – я сказала, что, если бы он у меня был, я воспользовалась бы им, чтобы спасти жизнь Чарльза. Это было полной чушью. Я воспользовалась этим ключом, чтобы отнять у него жизнь, и, возможно, мать это поняла.
Я не лгала сейчас, но солгала прежде, и она поймала меня в мои же собственные сети.
– Папа? – произнесла моя мать, и я обернулась к ней.
Она спрашивала про него, потому что нуждалась в нем. Она хотела, чтобы он вмешался, чтобы он повел себя как мой отец. Она знала, что мне нельзя доверять, и понимала, что слишком слаба и немощна, чтобы все исправить.
– Ты же знаешь, что он не придет, – сказала я как можно более сочувственным тоном. – Мы же с тобой об этом говорили. Он больше тут не живет. Ты забыла? Он уже много лет назад ушел из нашей семьи.
И с этими словами я направилась к двери.
Лишь потом, по дороге домой, мне пришла в голову мысль: а может, она вовсе не пыталась устроить мне выволочку, наказать меня, может, она была вовсе не сердита, а перепугана? Может, она пыталась меня защитить? Предостеречь меня, сказать, чтобы я была осторожнее, осмотрительнее, не выдала себя?
Разве не так поступила бы любая мать?
Она боялась за меня. Она заглянула внутрь меня и увидела там червоточинку, заметила гнильцу и признала, что я, возможно, не самый лучший человек на свете. И, несмотря на все это, она все равно хотела защитить меня.
Глава тридцать восьмая
Вернувшись домой, я позвонила Эмме, но она не взяла трубку, поэтому я посмотрела подряд три фильма, заказала на дом еду с доставкой, а потом отправилась в постель. На следующее утро я позвонила сестре еще раз и снова не дозвонилась, но ничего такого не заподозрила, потому что она, скорее всего, просто спала – она была очень слаба и часто испытывала упадок сил, – кроме того, у нее было обыкновение замыкаться в своей раковине и ни с кем не общаться, когда жизнь казалась слишком невыносимой.
В понедельник после работы я опять позвонила ей, и снова мой звонок остался без ответа. Тогда я решила заехать к ней и привезти что-нибудь из фруктов – время от времени Эмма съедала несколько ломтиков яблока, даже в свои худшие недели, – и напомнить, что я люблю ее и хочу помочь.
За эти три дня мне ни разу не пришло в голову, что сестра в беде, в опасности, что с ней что-то не так.
Я добралась до ее дома и постучала в дверь. Ответа не последовало.
Впоследствии полицейские спрашивали меня, чувствовался ли в тот момент какой-нибудь запах, но тогда я ничего не заметила, хотя до конца своих дней буду помнить эту чудовищную вонь.
Тем не менее мне стало страшно. В ту минуту я уже поняла, что дело плохо.
Я спустилась и отыскала охранника. Его наняли обходить окрестности, после того как на парковке по соседству зарезали молодого парня. Охранник сидел на невысокой каменной оградке и преспокойно смотрел на своем телефоне какой-то фильм, когда я окликнула его и попросила о помощи. Он тяжело вздохнул и сообщил, что ничего не может сделать и что тут нужна полиция.
Я немедленно позвонила туда и принялась сбивчиво объяснять, что у моей сестры серьезные проблемы со здоровьем, что всего несколько месяцев назад она лежала в больнице, что она практически не выходит из дому и с ней никак не связаться. Потом было томительное ожидание, во время которого я расхаживала туда-сюда перед охранником, не давая ему досмотреть фильм.
При этом чувствовала я себя довольно-таки глупо, потому что в глубине души опасалась – и надеялась тоже, – что переполох поднят зря. Но мысль о том, что случилось нечто непоправимое и ужасное, сверлила мой мозг.
Приехали полицейские, и, думаю, они мало сомневались в том, что здесь имеет место смертельный случай. По их настоянию охранник связался с управляющим жилым комплексом, и тот с запасным ключом вместе с нами поднялся к квартире.
– Если хотите, можете подождать здесь, – сказала женщина-полицейский. – Мы войдем первыми.
Я покачала головой.
– Все в порядке, – заверила я. – Я хочу при этом присутствовать.
Я понимала, что слабая надежда не оправдалась, что Эммы больше нет, и не хотела на сей раз проявлять трусость, прятать голову в песок от страха.
Дверь вскрыли, я переступила порог, и в нос мне немедленно ударил этот запах. Я вошла в комнату и увидела на диване ее, распухшую до таких размеров, каких она никогда не была при жизни, с сизой, уже пошедшей пятнами кожей и широко раскрытыми невидящими глазами. Рой жирных мух кружил над ней, а одна сидела у нее прямо на веке.
Я застыла как вкопанная, не в силах отвести взгляд, а женщина-полицейский бросилась мимо меня пощупать пульс Эммы, хотя и без того было понятно, что его нет. Управляющий у меня за спиной издал булькающий звук и бросился на балкон. Его рвало.
Я многие годы знала, что она умрет.
Звучит мерзко, и, может, так оно и есть, но она страдала смертельной болезнью. Неизлечимой. Это был единственно возможный исход.
Женщина-полицейский поднялась и, покачав головой, подошла ко мне. Она обняла меня за талию, развернула в противоположном направлении и вывела на площадку.
Мне не было страшно. Я знала, чего ожидать. Я предвидела горе и была к нему готова.
– Если хотите, я могу кому-нибудь позвонить, – предложила она.
Но на этот раз звонить было некому.
Вот небольшой перечень тех вещей, которые ты воспринимаешь как должное, когда в твоей жизни есть другие люди, – вещей, которых я теперь лишена: постоянное ободряющее фоновое присутствие тех, кому не все равно, что с тобой и где ты; инстинктивное желание поделиться с ними, выговориться, когда что-то летит в тартарары; номера тех, кому ты можешь позвонить с обочины дороги, из больницы, из полицейского участка; знание, что ты не будешь неделями лежать мертвым в постели, потому что кто-то вовремя хватится и начнет тебя искать.
Каково это – жить без всего этого? Без любви, смеха, дружбы и надежды?
Я не хочу этого знать.
Я не хочу жить такой жизнью.
Я делаю выбор – это заявление звучит дерзко и воспринимается как дерзость – вернуть в свою жизнь все эти вещи во что бы то ни стало, любой ценой, потому что иначе и жить незачем.
Во всяком случае, я отказываюсь так жить.
А это значит, что есть вещи, которым придется измениться.
Ложь седьмая
Глава тридцать девятая
Эмма умерла меньше чем неделю назад.
Совсем недавно, верно?
Я все еще не отошла от шока. Так и должно быть.
И в то же время, кажется, я уже достигла пресловутой последней стадии горя. Я понимаю, что ее больше нет, я в состоянии принять этот факт.
Наверное, я всегда знала, что она не доживет до старости. Я никогда не предполагала, что она превратится в одну из этих иссохших старух с пергаментной кожей, лежащих на больничных каталках. Такая картина с ней никак не вязалась. Наверное, потому, что она уже во многих отношениях напоминала этих старух в больничных коридорах.
Она много времени проводила в одиночестве. Никогда прежде я не видела ее такой слабой, как в эти последние несколько недель. Ее кости казались совсем хрупкими. У нее болела спина, а суставы были распухшими и артритными. Подняться по лестнице на свой этаж было для нее практически непосильной задачей. Это все тазобедренные суставы, утверждала она. Она страдала таким сложным букетом заболеваний, что бо́льшую часть своей взрослой жизни буквально балансировала на грани жизни и смерти.
Потому-то я уже очень давно знала, что это случится. Об этом мне каждую ночь говорили звезды, бесстрастно сияющие с неба. Они предвещали этот миг. Что ж, это далеко не самый худший способ потерять близкого человека.
Внезапная смерть, которая поражает без предупреждения, как молния в ночи, гораздо хуже. Ты выглядываешь в окно – и она внезапно раскалывает твой мир пополам, вспыхивая ярче любых звезд, с неумолимой стремительностью. У тебя нет времени ни подготовиться, ни даже ухватиться за воздух, прежде чем земля уйдет из-под ног.