Глава 21
На похоронах было многолюдно. Коллеги Чарльза, в большинстве своем мужчины с волевыми подбородками и в строгих черных костюмах, привели с собой жен как под копирку: хорошеньких блондинок в облегающих черных платьях и лаковых туфлях на шпильке. Их сопровождала секретарша Чарльза Дебби, единственная в этой компании женщина, которая весила больше девяти стоунов и была ниже пяти футов[3], — дама за шестьдесят, коренастая, полная, с коротко стриженными седыми волосами. Ее элегантный жакет слегка морщил на пуговицах. Я уже видела ее раньше у Чарльза с Марни: она как-то раз заходила к ним в пятницу вечером занести какие-то документы.
Друзья Чарльза по школе и университету подъехали одновременно, все до одного в темных очках, поднятых на макушку, и в узких черных галстуках. Они топтались у церковных ворот, докуривая свои сигареты, туша их о прутья ограды и давя каблуками о плиты мостовой. Кто-то приехал с детьми, маленькими мальчиками в черных брючках и белых рубашках. Трое мальчишек устроили шумные игры, заливаясь неуместно веселым смехом. Я вдруг поймала себя на том, что задаюсь вопросом: а Чарльз в своем гробу тоже лежит в галстуке, повязанном вокруг свернутой шеи?
Сестра Чарльза Луиза прилетела из Нью-Йорка, впервые оставив на мужа и младших близнецов, и старшую дочь, и разрывалась между паническим беспокойством за их благополучие — будут ли они вовремя накормлены, помыты, переодеты? — и попытками продемонстрировать, что она страдает сильнее всех присутствующих. Мне лично слабо в это верилось. И тем не менее она усиленно изображала невыносимое горе. Судя по всему, у нее при себе был неиссякаемый запас бумажных носовых платков, она беспрестанно подкрашивала ресницы и то и дело громко всхлипывала. Мать Чарльза тоже планировала присутствовать. По словам Луизы, самочувствие матери чуть улучшилось, но потом внезапно оказалось, что это вовсе не так и она слишком слаба для столь долгого и утомительного путешествия. Зато были родители Марни. Мы думали, что ее брат прилетит тоже, но на него навалилась уйма работы, и вырваться у него не получилось, к тому же лететь из Новой Зеландии было очень дорого, и он пообещал, что непременно приедет, но чуть попозже, когда все немного уляжется.
Марни, судя по всему, не возражала. В эти несколько дней перед похоронами она была совсем притихшей, скользила из моей спальни в кухню, а из кухни в ванную, точно призрак, или неподвижно, как изваяние, сидела на диване, уставившись на подарочные коробки с дисками, — мы с ней смотрели эти фильмы сто лет назад, когда они только вышли. Она практически не плакала, зато по ночам не раз с криком подскакивала в постели, потом просыпалась и, извинившись, немедленно укладывалась обратно. Марни все еще находилась в глазу урагана, и, пока реальность вокруг нее бешено вращалась, она беспомощно стояла в центре, дожидаясь, когда этот беспощадный вихрь подхватит ее, чтобы выплюнуть.
В первые недели после потери она вообще не заходила в Интернет, отключив все уведомления и игнорируя сообщения, просочившиеся через этот барьер. Впрочем, пару дней она пыталась отвечать всем — убитым горем, переживающим и подозревающим, — и это оказалось ей не по силам. Голосов было слишком много, а времени слишком мало. Она отошла не только от своей работы и от телефонного общения, но и от большого мира вокруг нас. Она просто сидела и смотрела перед собой, как будто ждала указаний. За две недели она ни разу не переступила порога квартиры; первым ее выходом были похороны.
Бо́льшую часть гостей я помнила по свадьбе, но были и такие, кто оказался мне незнаком. Мое внимание привлекла женщина приблизительно одних со мной лет, в темных брюках, сапогах на высоком каблуке и стильном темно-синем джемпере. Она была высокая и худая, как манекенщица, и стояла так неподвижно, что была практически невидима. У нее были очень короткие иссиня-черные волосы, пронзительнейшие зеленые глаза, пальцы, унизанные множеством серебряных колец, а на шее сзади — вытатуированный маленький символ, что-то вроде нотного знака. Судя по всему, она пришла одна. Незнакомка держалась в задних рядах на протяжении всей прощальной церемонии и похорон — а вот теперь и на поминках. На плече у нее висела на ремешке черная сумка, и я как минимум дважды видела, как она доставала оттуда маленький красный блокнотик и что-то в него записывала.
— Ты знаешь, кто это такая? — спросила я Марни, указывая на женщину, когда та отлучилась в фойе.
Поминки проходили в небольшом зальчике с огромными окнами на реку, в частном клубе, который на самом деле куда больше напоминал конференц-центр.
Марни покачала головой.
Она присутствовала тут лишь физически, слегка покачиваясь на своих слишком высоких каблуках и смаргивая пелену слез, то и дело застилавших взор. Мыслями же она была где-то далеко, снова и снова переживая те мгновения, когда поникла над телом своего мертвого мужа, те невыносимо долгие минуты, на протяжении которых старалась убедить себя в том, что еще есть надежда. С дрожащими руками и ногами, крепко сжатыми губами и влажными от слез щеками, она была как перепуганный ребенок.
Похороны моего мужа я помню словно снятые через «рыбий глаз». Образы, которые сохранила моя память, причудливо искажены, раздуты, точно воздушный шар, пугающе выпуклы. Я вижу скорбные лица собравшихся: их склоненные головы, их слабые улыбки, их стеклянные глаза, — они то вплывают в поле моего зрения, то вновь исчезают из него, они слишком близко, некомфортно близко ко мне, я чувствую чье-то теплое дыхание, сочувственные пожатия чужих рук. Интересно, что все они тогда видели, когда смотрели на меня? Неужели я тоже выглядела такой же хрупкой, такой же оглушенной и потерянной?
Поминки подходили к концу. Мы с Марни сидели рядышком и смотрели, как школьные друзья Чарльза открывают стеклянные двери и выходят покурить во внутренний дворик, как его университетские друзья пьют в память о нем, а Луиза бурно рыдает, уткнувшись в плечо какого-то дальнего родственника. Я изо всех сил пыталась быть общительной, перекинуться словечком с теми, кого видела раньше, принести свои соболезнования и поделиться воспоминаниями, но не могла отделаться от ощущения, что все они предпочли бы поговорить с кем-то другим. Мне казалось — как казалось всю жизнь, — что я из тех людей, которые постоянно слышат: «Приятно было с вами поговорить, но мне надо найти моего приятеля», или «Рад был увидеть вас снова, а сейчас, пожалуй, пойду-ка я в бар и выпью еще чего-нибудь», или «О, я вижу там Ребекку. Вы позволите?». Поэтому я вздохнула с облегчением, когда Марни поднялась, ухватила меня за локоть и потащила к выходу, умоляя, чтобы я отвезла ее домой.
В такси мы ехали молча. В заднее стекло било заходящее солнце — теперь, когда надвигалась осень, оно садилось раньше, — и в том, как оранжевый закат пламенел в зеркалах заднего вида, было что-то такое… такое эпическое. Это выглядело как заключительная сцена из какого-нибудь фильма и действовало на меня ободряюще, будто мир был мне благодарен за вмешательство.
Мы вошли в мою квартиру, и Марни сразу же отправилась переодеваться из платья в мою любимую пижаму.
— Я не понимала… — сказала она, появляясь вновь и устраиваясь на табурете перед барной стойкой. — Я не понимала, какой это ужас. Когда ты переживала все это, я не понимала, какой это на самом деле был ужас.
— Ты делала все, что могла, — заверила ее я, наливая кипяток в кружки. — И вообще…
— Я не понимала, — настаивала она. — Спасибо тебе за то, что пытаешься меня разубедить. Но мы с тобой обе знаем: тогда я не понимала этого.
Я поставила на столешницу перед ней кружку чая с молоком.
— Вот, выпей, — сказала я. — Тебе станет получше.
Она кивнула и обняла ладонями бока теплой керамической кружки.
Когда-то давно, еще до того, как погиб Джонатан, я спрашивала себя: всегда ли человек, переживший тяжелую утрату, становится более сострадательным? Теперь, после происшедшей в моей жизни трагедии, могу с полной уверенностью заявить, что, если такое вообще возможно, ответ на этот вопрос одновременно и «безусловно, да», и «определенно, нет». Я обрела бо́льшую способность к состраданию и в то же время не находила в себе склонности к эмпатии. Я понимала всю глубину горя Марни, но при этом не испытывала практически никакого сочувствия к Луизе с ее показной скорбью, истерическими рыданиями и прочими ужимками.
И пожалуй, когда Марни сравнила наши с ней утраты, мое сочувствие к ней самой тоже слегка ослабло. Я понимала, что она испытывает искреннее, глубокое и мучительное горе. Но одно дело потерять мужа, который был добрым, хорошим и любящим человеком, и совсем другое — того, кто никогда не был достаточно хорош.
Глава 22
Хочу рассказать тебе о неделях, последовавших за гибелью моего мужа. Они были, без сомнения, худшими в моей жизни, и все слова кажутся мучительно бесцветными, неспособными хоть сколько-нибудь передать это состояние. Не существует понятий, которые могли бы в достаточной мере описать те толчки, что сотрясают тебя в результате ужасной утраты. Да, смерть окружает тебя все время, она в каждом воспоминании, и каждый миг ты остро ощущаешь, что любимого больше нет. Но это лишь один столп горя. В общем и целом, ты теряешь нечто неизмеримо большее, чем человека; ты теряешь всю свою жизнь.
В эти первые месяцы я отчаянно и безутешно оплакивала мгновения, которые не случились, все то, чему уже никогда не суждено сбыться. Если за одним плечом у меня были воспоминания о прошлом: о нашем знакомстве, о нашей свадьбе, о нашем медовом месяце, то за другим — воспоминания о том, что еще не создано. Я имею в виду нашу совместную жизнь: детей, которые должны были у нас родиться, дома, где мы могли бы жить, места, куда поехали бы вместе. Я застряла между прошлым и будущим, и если первое было переполнено чувствами, то второе представлялось мне начисто их лишенным.
Я была раздавлена масштабом этого переворота и не могла понять, что мне дальше делать со своей жизнью; я металась, пытаясь найти хоть какое-то подобие мира внутри себя. Сидеть, вспоминая и оплакивая Джонатана, я не могла. У меня не получалось сосредоточиться на каком-то одном моменте, потому что этих моментов было много и каждый казался концом света. Мысли у меня путались, настроение скакало, и даже сейчас я не всегда могу точно восстановить в памяти все события того периода, потому это была не совсем я.
Но эти несколько недель играют в нашей истории очень важную роль. В каком-то смысле именно тогда все и началось.
В тот вечер, сразу же после того, как умер мой муж, я поехала в бывшую нашу с Марни квартиру в Воксхолле. И обнаружила в моей старой комнате чьи-то чужие вещи: грязную одежду, брошенную на стуле в углу, джинсы, явно мужские, и три рубашки на вешалках. Поэтому я забралась в постель Марни.
Мои растрескавшиеся губы были солеными на вкус. Горло пересохло, мозг пульсировал в черепе, в глазницах давило и стучало. Лицо у меня опухло от слез, кожу стянуло. Я смотрела в потолок, расчерченный причудливым узором, который создавал свет уличных фонарей, пробивающийся сквозь жалюзи, и отчаянно пыталась заставить себя не чувствовать, не думать, не шевелиться. Я старалась вообразить себя в другом месте, но идти мне было некуда, и некого было искать, и негде…
Проснулась я от голосов в коридоре за дверью. Потом в замке щелкнул ключ, и в прихожей послышались шаги и смех. Я немедленно узнала хихиканье Марни, но второй голос, более низкий, звучный, явно исходивший из глубины широкой груди, принадлежал мужчине.
Они направились в кухню. Я слышала, как они о чем-то негромко переговариваются за стеной.
Хлопнула входная дверь, потом в кухне заиграло радио. Я вошла туда и увидела Марни. Склонившись над картонной коробкой, она упаковывала в пузырчатую пленку бокалы для шампанского.
— Быстро ты, — произнесла она, распрямляясь, и обернулась. — Ой! Что ты тут делаешь? Что случилось? Эй! Что такое? Что стряслось?
Чарльз вернулся через полчаса.
— Я раздобыл еще коробок, — крикнул он из прихожей. — Целых шесть штук. Думаешь, этого хватит? Можно было взять больше, но я не был уверен, что это нужно, и к тому же… — Он как вкопанный остановился на пороге и произнес лишь: — О…
Мы с Марни, обнявшись, лежали на диване. Я не уверена, что смогла бы сказать тебе, где проходила граница между нашими телами. Моя голова покоилась на ее груди, ее рука обнимала меня за плечи, а ноги переплетались, точно щупальца.
Тогда я впервые его и увидела. Он был высокий, красивый и элегантный. У него были широкие плечи и тщательно отутюженная рубашка в бело-розовую полоску, заправленная в джинсы. Верхняя пуговица была не застегнута, и в вырезе ворота виднелись темные волосы. У него был волевой подбородок, точеный нос, а брови казались почти черными. В темно-каштановых волосах поблескивала первая седина.
— Одну минуточку, — прошептала Марни мне в волосы и выскользнула за дверь.
В коридоре послышались приглушенные голоса, потом входная дверь вновь хлопнула, и Марни вернулась.
Некоторое время я его не видела. Насколько помню, пару недель я не выходила из квартиры. Но Марни считала необходимым, чтобы я начала вставать, чтобы не лежала целыми днями в постели, на несвежем белье, потея, плача и растравляя себя, и в конце концов начала отправлять меня за всякой ерундой на улицу. То ей нужно было масло, чтобы испечь торт, то молоко к кукурузным хлопьям на завтрак, то блокнот из магазинчика на углу.
Через месяц я как-то раз вернулась из супермаркета и застала его на пороге квартиры. Он собирался уходить. На нем был костюм с фиолетовым шелковым галстуком.
— Добрый день, — произнес он, придерживая дверь. — Вы, должно быть, Джейн, да? Что ж, мне пора. Рад был познакомиться. И примите мои соболезнования, ну, в общем, по поводу того, что случилось.
Он аккуратно обошел меня и удалился по коридору.
Я успела ухватиться за дверную ручку за считаные секунды до того, как дверь захлопнулась.
После этого он начал появляться более регулярно, заскакивал по вечерам после работы, то занести что-нибудь, какую-нибудь посылку, которую доставили на его адрес, то что-то взять — его вещи были повсюду: джемперы, туфли, часы. Иногда он оставался на ночь. Марни как-то упомянула — примерно пару месяцев назад; думаю, тогда я еще жила в Ислингтоне, — что она с кем-то встречается. Но в то время Марни постоянно с кем-то встречалась. Она без конца ходила по свиданиям и писала мне сообщения про своих мужчин, в которых она мгновенно влюблялась без памяти и потом так же быстро остывала.
Но вскоре он уже проводил больше времени с нами, чем без нас, а однажды ночью я услышала, как они с Марни спорят яростным шепотом. Черт побери, возмущался он, у них есть новая квартира, и, когда она предлагала ему купить что-нибудь вместе, он не думал, что будет жить там один и что все это затянется так надолго, и вообще, как она видит себе дальнейшее развитие ситуации?
Тогда я впервые почувствовала к Чарльзу нечто иное, нежели безразличие.
До того я практически не обращала внимания на его присутствие. Разумеется, я замечала его в квартире, но по большому счету для меня не существовало ничего, кроме моего горя.
Но тот миг был поворотным, он все изменил. Он зажег внутри меня пламя. Внезапно я воспылала ненавистью, которая затмила мое горе. Гнев был чувством новым и восхитительным: я впервые за много месяцев почувствовала себя сильной и энергичной. Я не могла поверить, во-первых, что взрослый мужчина способен быть настолько бесчувственным. Во-вторых, что он ставит свой жизненный комфорт выше моего горя, выше факта гибели моего мужа. И наконец, что я все это время находилась для этого ужасного, отвратительного человека где-то на самой дальней периферии его существования и даже не подозревала этого.
Я полагала, что дальше все будет развиваться очень просто. Марни выскажет ему все то, о чем я думала: он ведет себя как себялюбивая, эгоистичная свинья, и, если его отношение ко мне не изменится, они никогда не смогут жить вместе, пусть зарубит себе это на носу, и вообще, как у него язык повернулся — он в своем уме? — требовать от нее поставить его на первое место, когда мы с ней дружим много лет — целую вечность! — он что, не понимает, что хочет невозможного?!
Я представила, как мы с ней вечером будем над этим смеяться. Мой гнев быстро улетучится, и вместе с тем буря, которую вся эта история подняла в моей душе, заставит меня встряхнуться. В конце концов приятно будет испытать что-нибудь, кроме опустошенности, печали и паники.
Однако же разговор пошел совершенно не в ту сторону. Я слышала, как она что-то вполголоса втолковывает ему, отнюдь не на повышенных тонах и без малейшего намека на гнев в голосе, стараясь говорить тихо. Но совсем тихо у нее не получалось.
«Я знаю, знаю… — разобрала я. — И я тоже хочу жить с тобой. Ты же понимаешь. Я тоже этого не планировала».
На следующий вечер Марни приготовила мне ужин. Она объяснила, что в тот вечер, когда погиб мой муж, она помогала своему новому бойфренду паковать вещи для переезда. А на следующее утро они намеревались заняться ее квартирой. Она признавала, что они знакомы совсем не так долго, но она же видела, как счастливы были мы с Джонатаном, а ведь наши отношения тоже развивались стремительно, так ведь? Они с Чарльзом внесли залог за квартиру в другой части города. Да, они вместе всего несколько месяцев, но, когда встречаешь своего человека, сразу понимаешь, что это он, сказала она. К тому же все случилось спонтанно: они увидели квартиру с улицы, когда проходили мимо, и там как раз находился агент, он только что закончил показывать ее другой паре, так что они просто заглянули внутрь и даже не думали, что их предложение примут, ведь сумма, которую они озвучили, была маленькой, слишком маленькой, но его приняли — и после этого все закрутилось с бешеной скоростью. Она как раз собиралась позвонить мне и сообщить эту новость. Она хотела пригласить нас на ужин, чтобы мы стали самыми первыми их гостями в новой квартире. Она была миленькая. Ну или обещала в конечном счете такой стать. Она мне понравится, пообещала Марни.
Да, ей пришлось попридержать эти новости, — разумеется, она просто не могла поступить по-другому из-за всего того, что произошло. Но для нас обеих настало время двигаться дальше. Ей очень нелегко, сказала она, одновременно платить арендную плату за эту квартиру и свою долю ипотечной ссуды за новую, и вообще, ей давно пора подумать о том, чтобы перебраться туда; там нужно столько всего сделать, а ничего не делается. Быть может, я захочу снимать эту квартиру вместо нее? Но если нет — никаких обид, она поможет мне подыскать что-нибудь другое.
Наверное, я давно знала, что когда-нибудь она влюбится и захочет уехать из этой квартиры. И тем не менее решение Марни стало для меня шоком. Я не верила, что это произойдет так скоро. И уж точно не таким образом.
В тот же день я покинула Воксхолл и поселилась у Эммы. Но ее странный мирок был слишком уж странным для меня: пустой холодильник, причудливые правила. И я сняла себе отдельную квартиру. Впервые в жизни я стала жить одна. Дом был построен лет десять назад, и каждая квартира представляла собой идеальный квадрат: спальня, санузел и кухня-гостиная, пригнанные друг к другу, как фигурки в тетрисе. Предыдущему жильцу разрешили покрасить стены: в спальне они были синими, в санузле — оранжевыми, а за диваном — желтыми. Квартира располагалась в хорошем месте, стоила приемлемых денег и была вполне подходящей. Но я ненавидела там находиться. Я хотела быть с Марни. Поэтому я постоянно кляла Чарльза. Я винила его во всем: в моем одиночестве, в моей печали, в моем горе — отчасти потому, что позволяла себе это, а отчасти потому, что, откровенно говоря, считала тогда и считаю сейчас, что он в самом деле виноват в чудовищном злодеянии.
Если бы можно было предугадать, что очень скоро моя жизнь потечет привычным чередом, только уже без него, ненавидела бы я его так сильно? Или нашла бы утешение в знании, что чаши весов в итоге придут в равновесие?
Наверное, мне даже было за что его поблагодарить. Пожалуй, справедливо будет сказать, что он заставил меня вновь встать на ноги. Я к тому моменту не работала уже почти два месяца, и его себялюбие вынудило меня найти в себе силы, которые, как мне думалось, я утратила. За многие годы — да что там, за всю свою жизнь — я не провела ни одной ночи в одиночестве, а он отнял у меня компаньонку и вынудил уйти. Мои сторонники, мои вдохновители, мои советчики остались в прошлом. Не было никого, кто позаботился бы обо мне, никого, чья любовь была бы всеобъемлющей и безоглядной, никого, кто считал бы меня центром вселенной. Ничего этого не могло быть в моей жизни без Джонатана. И уж точно — без Марни.
Глава 23
Вскоре я узнала имя загадочной женщины, присутствовавшей на похоронах. Валери Сэндз — тридцать два года, разведенная, журналистка. Вот уже десять лет она писала для местной газеты, в свободное время вела свой сайт, который местами откровенно отливал желтым, и была исполнена решимости раскопать какую-нибудь реальную историю, что-то по-настоящему впечатляющее, что-то серьезное — то, что могло бы изменить ее репутацию.
ЛЮБОВНИЦЫ-ЛЕСБИЯНКИ РАСПРАВИЛИСЬ СО СВОИМИ МУЖЬЯМИ
Таков был придуманный ею заголовок. Он был набран большими буквами, темно-красным шрифтом, который на белом фоне ее блога выглядел как капли крови. Мы не догадывались ни о том, что публикация должна появиться в Интернете, ни о том, что кто-то вообще ведет расследование, пока не вышла статья в газете. Это обнаружилось недели через две после похорон, когда уже казалось, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, Марни вновь вернется к нормальной жизни. Ее начинало понемногу отпускать, осознание масштаба потери ширилось, но концентрация горя уменьшалась, как разбавленный сироп, мы даже пару раз смеялись над чем-то вместе. Я кидалась в крайности, переходя от абсолютного спокойствия (ведь доказать мою причастность к смерти Чарльза было невозможно) к удушающей панике (а вдруг все-таки докажут?). Тем не менее похороны остались позади, и, по мере того как дни складывались в недели, я начала ощущать себя более уравновешенной и панические атаки испытывала нечасто.
Ни у кого не возникло особых вопросов, вернее, поначалу кое-какие вопросы мне все же задавали, но все они были несущественными, и самая очевидная версия случившегося вполне устроила всех в качестве правды. У Чарльза был приступ мигрени, ему зачем-то понадобилось спуститься с лестницы, у него закружилась голова, он оступился и упал, сломав себе шею; смерть его была практически мгновенной. И у Чарльза действительно в то утро была мигрень: Марни подтвердила это в присутствии парамедиков. А приступы головной боли у него нередко сопровождались дезориентацией, помутнением в глазах и головокружением.
Вопросы, которыми сыпали все: его друзья и близкие, знакомые и те, кто вообще нас не знал, но был потрясен, — были скорее риторическими, нежели фактическими. Как мог молодой мужчина свернуть себе шею, просто упав с лестницы? Что он чувствовал, когда падал? Каковы были шансы на выживание? Почему ему так не повезло, ведь миллионы людей оступаются и падают с лестниц и при этом остаются в живых?
Но я отдавала себе отчет и в том, что фактических вопросов не избежать. Однако, к счастью, предварительные результаты вскрытия поддержали все теории. В тот день Чарльз практически ничего не ел: в желудке у него обнаружилось лишь небольшое количество кофе и таблетки — в дозировке, несколько превышающей рекомендованную, — от вестибулярной мигрени. В процессе падения он получил тяжелые травмы — перелом лодыжки и вывих плеча, но непосредственной причиной смерти послужил перелом второго шейного позвонка. Также у него были множественные ушибы мягких тканей и, как оказалось, трещина в скуле, полученная, видимо, от удара о ступеньку во время падения. Однако ничего подозрительного вскрытие не показало, так что тело зашили и передали гробовщикам, а в официальном заключении написали, что это был всего лишь крайне неудачный несчастный случай.
По крайней мере, я стала чувствовать себя немного спокойнее. Я не боялась ни полиции, ни тюрьмы, ни того, что всплывет правда. Потому что никто из официальных лиц — ни парамедики, ни патологоанатом, проводивший вскрытие, — не обладал даже намеком на развитое воображение. Ну разве это не забавно? Нет, конечно, я нисколько не возражала. Но потом, после похорон, после той статьи, страх вновь закрался в мою душу. Потому что нашелся тот, кто был полон решимости поставить факты под сомнение, кто задавал вопросы, кто заподозрил, что со смертью Чарльза все далеко не так просто.
Валери искала историю, которая помогла бы ей повернуть карьеру в иное русло. Думаю, поначалу ей нравилось делать репортажи, но она проработала в газете слишком долго, целых десять лет, к тому же ей всегда поручали освещать никому не интересную мелочовку: выставки собак, благотворительные распродажи домашней выпечки, — и лишь изредка Валери выпадала удача написать про какую-нибудь звезду, замеченную в одном из модных ресторанов. Наверное, ей хотелось чего-то большего. Должно быть, она была вне себя от радости, когда в один прекрасный день долгожданная история сама приплыла к ней в руки. В буквальном смысле вошла в дверь и села перед ней на диван.
Валери развелась с мужем, с которым много лет жила не то чтобы несчастливо, а просто никак, и вот уже три года снимала квартиру пополам с другой девушкой, Софи. Соседки быстро сдружились. Софи училась на парамедика, и Валери нравилось слушать истории о жизни, смерти и страданиях: об исключительных мгновениях в человеческой судьбе. Софи, возможно, рассказала о том, что провела весь день с бригадой парамедиков, один из которых был потолще, а второй помоложе. Они поехали на вызов в престижный дом (полагаю, примерно так она это описала; во всяком случае, это то, что сказала бы я), где произошел несчастный случай: молодой мужчина упал с лестницы, — и когда его жена и ее лучшая подруга пришли домой, они обнаружили его бездыханное тело, в неестественной позе распростертое на полу в прихожей. И эти две молодые женщины, добавила, вероятно, Софи, показались ей странноватыми.
Валери была заинтригована.
Она дала волю своему любопытству и попыталась превратить свои подозрения в историю. Потому что понимала: если она хочет, чтобы эта история стала переломной в ее карьере, нужно найти ответы, задать правильные вопросы правильным людям, накопать как можно больше грязных подробностей и вскрыть неприглядную правду.
Однако же поначалу Валери ничего не нашла. Она побывала на похоронах и не заметила ничего предосудительного. Она завязала разговор с секретаршей Чарльза Дебби, и та немедленно выложила, что ее шеф действительно страдал мигренью. Она крутилась перед домом Марни — Джереми засек ее на камерах видеонаблюдения, — но моя подруга в то время там не жила, и Валери пришлось уйти ни с чем. Самая очевидная версия по-прежнему казалась самой вероятной.
Видимо, именно тогда она сбросила со счетов Марни и решила повнимательнее присмотреться ко мне. Однажды я видела ее у себя на работе: она кокетничала с охранником, сидевшим за стойкой в холле. Это был лысеющий мужчина в возрасте, с намечающимся брюшком, и в сравнении с этаким увальнем она, со своей стрижкой и высокими скулами, выглядела еще моложе и стройнее. Она склонилась над стойкой, демонстрируя ложбинку в глубоком вырезе свитера, и преувеличенно весело смеялась. Растянутые в улыбке губы открывали ровные белые зубы, и я еще, помнится, удивилась: и чего ей от него надо?
Кроме этого случая, больше никаких проявлений ее интереса к моей жизни я не замечала, но это еще не значило, что она мной не интересовалась. В Интернете тоже можно было найти много сведений, если знать, где искать, — а Валери, скорее всего, знала. Она могла прочесть статьи, которые я в свое время написала для университетского журнала, и раскопать упоминания о Джонатане — о его участии в марафоне и его гибели; в Сети до сих пор были доступны кадры съемки, сделанной впоследствии. Помимо того, на сайте моей компании в паре статей обсуждались улучшения в обслуживании клиентов и в связи с этим упоминалось мое имя.
Видимо, среди моря информации Валери нашла нечто такое, что побудило ее продолжать поиски. Быть может, она искренне считала, что разгадала загадку. Но публикация на ее сайте породила еще одну ложь. Там говорилось, что я убила Джонатана, толкнув его под приближающийся автомобиль. После этого я продала его квартиру, неплохо на этом наварилась, а также получила страховку. Убив своего мужа, я, по словам Валери, заработала целое состояние.
Но это было еще не все. Дальше в своем блог-посте она продолжала разводить инсинуации, не подкрепленные никакими доказательствами и не имевшие под собой абсолютно никаких оснований. Она утверждала, что мы с Марни — беспринципные мерзавки и тайные любовницы — сочли такую стратегию столь успешной, что решили незамедлительно провернуть этот план во второй раз.
СВАДЬБА. СМЕРТЬ. СОСТОЯНИЕ.
Эти слова рдели в самом низу страницы. Валери писала, что сейчас мы с Марни живем припеваючи, купаясь в роскоши, оплаченной кровью наших мертвых мужей.
Глава 24
Наверное, мы никогда не услышали бы о Валери и не прочли ее блог-пост, если бы его не перепечатал крупный национальный таблоид. У сайта Валери было несколько тысяч подписчиков — главным образом молодых лондонцев, — и, возможно, в конце концов мы случайно наткнулись бы на эту публикацию или узнали о ней от кого-то из фанов Марни. Но не исключено, что никто не нарушил бы наше блаженное неведение.
К несчастью, сей бред попал на первую полосу газеты, распространяемой на территории всей страны, он был использован в статье, которая возвещала о растущей одержимости нации идеальными преступлениями. В Интернете тысячи блогов, сотни подкастов. Но в качестве примера была выбрана именно наша история.
Там говорилось, что злополучный блог-пост стал вирусным. Им поделились на «Фейсбуке» и в «Твиттере» более ста тысяч раз, что было хотя и не исключительным, но определенно примечательным. Возможно, это и в самом деле было так, людей действительно заинтересовала история двух молодых женщин, которые убили своих мужей. Я не могу их винить; меня бы она, наверное, тоже заинтересовала. Но мой внутренний циник настойчиво нашептывает мне, что этот прием был просто прикрытием, хитрым способом публиковать клеветнические истории и зарабатывать на шумихе и сенсациях, не подвергая себя при этом реальному риску получить судебный иск. В газете привели несколько цитат с сайта Валери, однако при этом ссылались на «предполагаемое убийство» и нас с Марни ни в чем прямо не обвиняли.
Сама статья, кстати, была напечатана на одной из внутренних страниц, но на первой полосе был помещен провокационный заголовок, так что друзья и родные немедленно начали бомбардировать меня и Марни сообщениями. Все страшно переживали — не из-за наших мифических преступлений, конечно, а за нас самих. Никто не поверил ни единому слову, утверждали наши знакомые. И кому только в голову могла прийти такая чушь? Куда катится мир, в прессе теперь проверять факты перед публикацией уже не обязательно? Нас наперебой заверяли, что ни один нормальный человек никогда в жизни не обратит внимания на подобные бредни.
На тот момент мы еще не видели статьи и не подозревали о существовании сайта, поэтому я выскочила в магазинчик на углу купить газету — как была, во фланелевой пижаме аляповатой расцветки, накинув поверх длинный черный плащ. Вернувшись домой с газетой, я раскрыла ее на барной стойке. Мы с Марни принялись читать, синхронно бегая глазами по строчкам, кривясь в одних и тех же местах и одинаково хмуря брови на одном и том же вранье.
Завершалась статья цитатой из блога Валери. Там говорилось: «Я прекрасно понимаю, какой притягательностью могут обладать подобные истории, но полагаю, что не стоит делать упор на кровопролитие и считать, что читателей привлекает смерть. Для меня, равно как и для большинства моих подписчиков, главное — это правда, а не мелодрама и не скандал». В конце была приведена ссылка на веб-сайт.
Я вытащила из-под дивана свой ноутбук и водрузила его на барную стойку. Сайт никак не хотел грузиться — видимо, мы были не единственными, у кого возникло желание ознакомиться с оригиналом, — но в конце концов на экране появился красный заголовок.
Откровенно говоря, логикой в публикации Валери даже не пахло. Предложенная ей версия событий никак не согласовывалась с фактами. Я не убивала Джонатана. Его убил водитель такси, мужчина за пятьдесят, который сейчас отбывал срок за совершение в состоянии алкогольного опьянения ДТП, повлекшего по неосторожности смерть человека. Далее, после выплаты остатка ипотечного кредита за квартиру от денег, вырученных за ее продажу, у меня практически ничего не осталось, в основном благодаря экономическому кризису и последовавшему в результате падению цен на недвижимость. А из страховых денег я не потратила ни пенни.
Валери намекала, что этот ошеломляющий успех так воодушевил нас — это опять-таки были ее слова, — что мы, выждав всего каких-то четыре года, вновь прибегли к тому же самому плану.
«Каким образом они проделали это во второй раз? — писала она. — Должна признаться, меня очень подмывало на этом и закончить сегодняшнюю статью. Я подумывала сохранить интригу до следующей недели. Но я просто не смогла этого сделать, настолько мне не давала покоя эта история. И тем не менее я сейчас оставлю внизу пустое пространство и возьму небольшую паузу, чтобы вы могли самостоятельно поломать голову над тем, что же они придумали во второй раз».
Я прокрутила страницу вниз.
«Наркотики? — продолжала Валери. — Это вы предположили? Если вам в голову пришел какой-нибудь более прямолинейный вариант, думаю, вы недооцениваете этих женщин. Джейн Блэк не несет прямой ответственности за смерть ее мужа: не она сидела за рулем машины, сбившей его. Она просто выстроила ситуацию таким образом, чтобы получить желаемый результат. То же самое относится и к Марни Грегори-Смит. Она не сталкивала своего мужа с лестницы: мы знаем, что во время его смерти она находилась в библиотеке, — но она могла тайком бросить в его утренний кофе несколько лишних таблеток».
Это была полная чушь.
Но правда не имела никакого значения. Потому что, как я уже говорила, даже самый безумный вымысел может выглядеть абсолютно достоверно. И состряпать правдоподобную ложь не такая уж сложная задача. Это была блестящая история. Вот что самое главное.
Надо сказать, тогда я отреагировала на эту публикацию отнюдь не так спокойно. Хладнокровие мне изменило. Я рвала и метала. Злость жгла меня изнутри — так вспыхивает изжога, и ты понимаешь, что съела какую-то дрянь, — а по телу толчками расходились волны странного адреналинового возбуждения. Меня захлестывала ярость, почти как в тот момент, когда я начала ненавидеть Чарльза. Мне казалось, Марни тоже должна разозлиться, но, посмотрев на нее, я увидела, что она плачет.
— Как она могла? — прошептала она таким тихим и бесплотным голосом, что он прозвучал практически как выдох. — Как она могла написать такую… такое?.. Это же неправда. Как она могла так нас оболгать? Она утверждает, что… О господи, как ей такое только в голову пришло? Кто эта женщина?
Она ткнула пальцем в строку посередине экрана. Палец дрожал. На экране, выделенные жирным шрифтом, чернели слова, вынесенные в отдельный абзац.
«Они всегда были очень близки, — утверждает источник, знакомый с обеими молодыми женщинами. — Всегда держались очень обособленно. Можно даже сказать, были неразлучны».
— А это вообще кто такой? — Марни грохнула пустой кружкой о столешницу. — Откуда, черт подери, эта брехня? Это же кем надо быть, чтобы… Наши мужья мертвы. И какая-то сучка осмелилась… Кто это сделал, Джейн? Кто — и за каким хреном?!
— Марни… — пробормотала я, слегка напуганная, потому что ни разу за все двадцать лет нашей дружбы не видела, чтобы она вышла из себя. Она всегда отличалась сдержанностью, а сейчас кипела от злости. — Давай не будем спешить с выводами.
— Не будем спешить? Мы не можем себе этого позволить. Джейн, об этом уже говорят повсюду. Эта чертова статья лежит в почтовых ящиках по всей стране, во всех супермаркетах, на газетных лотках и в аэропортах! А потом все полезут в свои ноутбуки — мы же с тобой полезли, правда? Эта гадость уже у всех на экранах планшетов, черным по белому!
— Марни, пожалуйста, давай просто…
Видеть ее в состоянии такого неистовства было некоторым образом даже захватывающе.
— Думаешь, мои родители уже это видели? — вопросила она. — О господи! Они это прочитали… А если даже и нет, то скоро к ним постучится кто-нибудь из соседей или придет вежливое сообщение от кого-то из приятелей по гольф-клубу. «О, про вашу семью пишут в таблоидах, очень сочувствую, какая неприятность, хи-хи». Тогда они обо всем и узнают. Это же Интернет! Родители просто взбесятся. И их коллеги тоже это прочитают. Боже, Джейн. Что нам делать?
А потом так же внезапно, как и появилась, эта незнакомая мне Марни исчезла, и она снова заплакала, закрыв лицо руками и сотрясаясь всем телом, а вся эта клокочущая ярость растворилась в воздухе вокруг нее.
Тогда-то ко мне и вернулся страх. Он нарастал во мне, как лихорадка. Начало ему положила ее вспышка гнева. Я видела его форму, чувствовала его вибрации. И понимала, что когда-нибудь может настать день, когда этот гнев обратится против меня. А потом пришло осознание, что где-то есть человек, которого не убедили самые очевидные ответы, который не поверил фактам, вопреки тому, что они были официально подтверждены.
В тоне статьи, в формулировках Валери сквозило нечто неизмеримо более зловещее, нежели в самих словах. Уже тогда у меня появилось предчувствие, что все только начинается. И зародилось сплетенное со страхом подозрение, что худшее ждет впереди.
Глава 25
Несколько часов спустя на нас обрушился шквал звонков из других средств массовой информации. Въехав в эту квартиру, я установила стационарный телефон, потому что за это давали существенную скидку на Интернет, но теперь мне пришлось пожалеть о своем решении. Сообщения на автоответчике все множились и множились — многословные и цветистые, короткие и язвительные… Их было столько и приходили они так быстро, что мы не успевали их стирать. А вскоре нас начали заваливать электронными письмами и сообщениями на мобильные. Наша история завладела воображением их читателей, их слушателей, их зрителей. Что мы можем сказать по этому поводу? Не хотим ли мы тоже дать свои комментарии? Нас заверяли — абсолютно все, — что они не такие, как остальные репортеры, или радиоведущие, или телевизионщики. Всем остальным нужен лишь охват, драма, сенсация. А они? Нет, они совсем не такие! Им важно, чтобы восторжествовала справедливость. И сейчас у нас есть шанс — «ваш эксклюзивный шанс», говорили все они, — внести в это дело ясность.
Не смейся. Тут нет ничего смешного. Над чем ты смеешься? Над словами «внести ясность»? Ну да, пожалуй, это все-таки немного смешно. Я-то уж точно не собиралась ничего никуда вносить.
Как бы то ни было, мы с Марни знали, что эта ложь — фантастическая история про двух убийц-лесбиянок — была куда более интригующей, чем правда. Ну или, во всяком случае, предполагаемая правда. Кому не интересно прочитать про сладкую парочку живущих в грехе вдовиц, чье коварство сделало бы честь самому Макиавелли?
Поэтому мы не стали ничего комментировать. Мы выдернули телефон из розетки, отключили мобильные, а все электронные письма с неизвестных адресов автоматически отправляли в папку для спама. После этого мы заперли на ключ входную дверь и следующие две недели никуда не выходили из квартиры, раз в несколько дней заказывая продукты с доставкой на дом и смотря новые фильмы, скачанные с пиратских сайтов. Начальнику я не звонила, но, видимо, кто-то в офисе видел статью, потому что я получила короткое сообщение, в котором говорилось, чтобы я объявилась, когда буду морально готова вернуться на работу.
Мы с Марни были уверены, что рано или поздно шумиха уляжется и про нас все благополучно забудут. В конце концов, в мире полным-полно более интересных историй. К счастью, фотография, которую использовали в той злополучной статье, была ужасно размытой. Мы снялись вместе в наш первый приезд домой из университета на летние каникулы, и наши роскошные наряды по моде того времени, хотя и, бесспорно, сексуальные, делали нас практически неузнаваемыми. Впрочем, фоток Марни в Интернете было довольно много — на ее собственном сайте и в соцсетях, — а если хорошенько порыться, то в недрах моего корпоративного сайта нашлась бы и моя физиономия, но, судя по всему, в Сети засветился единственный снимок, где мы были вдвоем. Нам следовало просто запастись терпением.
Однако же, несмотря на все это, мне хотелось побольше узнать о той странной женщине, которая столь бесцеремонно влезла в нашу жизнь, поэтому я принялась перекапывать Интернет в поисках информации. Так я узнала о ее браке: о ее бывшем муже, его новой жене и их свадебном сайте. Я излазила его вдоль и поперек, пока не нашла заведение, где они отмечали свадьбу, и расписку, которую они выдали организаторам свадебного банкета. Я отыскала фотографии ее дома в «Инстаграме»: на них была съемная квартира, в которой она сейчас жила, ее соседка, которую я немедленно опознала, балкон, на котором они в летнее время сидели, попивая вино. Я смогла разглядеть название кафе, расположенного напротив, и без труда нашла его в Интернете. Так я определила ее адрес. В последние несколько недель она начала ходить на занятия чечеткой и даже выложила несколько видео: шестерка танцоров кружилась, подскакивала и отбивала ритм как заводная. Легче всего, пожалуй, оказалось выяснить, где она работает: эту информацию я почерпнула из предыдущих записей на ее сайте, причем ни одна из них не была столь же интригующей, как посвященная нам.
Тогда мне еще не приходила в голову мысль проследить ее жизненный путь на протяжении предыдущих десятилетий — это случилось позже, — но я была поражена количеством данных, которые я без труда раздобыла посредством всего нескольких щелчков мышкой. Мысль о том, что любой желающий может точно так же раздобыть и все мои данные, что моя жизнь — открытая книга, была пугающей. В последующие несколько недель я наблюдала за тем, как Валери публикует в Интернете фотографии из тех мест, где бывает, с метками местоположения, пишет о своих планах на ближайшее время и вывешивает объявления о грядущих мероприятиях в округе.
Я была совершенно уверена, что она тоже за мной наблюдает.
Возможно, шумиха и улеглась бы, если бы мы продержались еще несколько недель. Но Марни сломалась. Не выстояла. Вымысел, опубликованный в Интернете, не давал ей покоя: убийство, таблетки, смерть Чарльза. С каждым днем этот сюжет казался ей все более и более правдоподобным. Он преследовал Марни в ее снах. Ею поочередно овладевали то апатия, то беспокойство, спала она урывками, потому что едва стоило ей заснуть, как ее начинали одолевать кошмары. Она уже будто бы помнила, как бросила таблетки ему в кофе. Она во всех подробностях видела, как, приподнявшись на цыпочки, доставала упаковку из аптечки над раковиной, извлекала таблетки из блистера и высыпала в чашку, намереваясь отравить своего мужа. А потом, после многодневной бессонницы, у нее начались странные галлюцинации, и она стала думать, что, может быть, сама столкнула его с лестницы. Может, она все это время находилась там? Может, она стояла на лестничной площадке у него за спиной? Она видела все это как наяву — постеры, висящие в рамах на стенах, и ковер под ногами — и отчетливо помнила, что чувствовала, когда прикоснулась к Чарльзу, провела пальцами между его лопатками, положила ладонь ему на спину. Она перестала есть, но при этом много пила. Она перестала спать и совершенно извелась, не находя себе места. Ей необходимо было восстановить истину в том виде, в каком она была ей известна, пока ложь не завладела ею целиком и полностью.
— Это все было не ради меня, — говорила она потом. — Я сделала это не ради себя самой. Я смогла бы с этим жить. Но Чарльз? Он никогда не женился бы на женщине, которую они пытались из меня сделать. Они все выставили его наивным дураком, а он таким никогда не был. Я не могла допустить, чтобы о нем осталась такая память.
Это и побудило ее встретиться с Валери всего через пару недель после публикации той злополучной статьи. Марни вытащила газету из макулатуры, нашла имя журналистки и, зайдя на ее сайт, отправила ей письмо. И получила предложение позавтракать утром следующего дня в кафе на первом этаже моего дома.
Я не знала об этом, иначе остановила бы ее. Но к тому времени, когда я проснулась, ее место в постели рядом со мной уже успело остыть.
Подозреваю, Марни сильно разочаровала Валери. Та наверняка рассчитывала на какие-нибудь скандальные подробности и откровения, подтверждающие ее версию событий. Например, Марни могла бы признаться, что это она в то утро давала мужу таблетки, что она не слишком внимательно прочитала инструкцию, а то и вообще ее не читала, что устала и заработалась, поэтому в спешке ошиблась с количеством. Но разумеется, ничего подобного Марни не говорила.
Я могу лишь предполагать, что ее рассказ оказался неожиданно скучным. Марни, скорее всего, принялась твердить о том, какие ужасные у Чарльза были приступы мигрени. Упомянула — как минимум дважды — о своих опасениях, что у него может быть опухоль мозга. Но доктор — очень приятный человек и врач отличный, они ему доверяли — твердо стоял на своем: это всего лишь мигрень. Чарльз плохо переносил приступы, они всегда были довольно тяжелыми. Ей следовало остаться дома. Она могла бы позаботиться о нем. Она принесла бы ему стакан воды, или сэндвич, или то, за чем ему понадобилось спуститься на первый этаж. Она могла бы спасти его.
И Валери посмотрела бы на Марни — бледную и тоненькую до прозрачности, со спутанными волосами и темными подглазьями, еле заметно дрожащую — и поняла бы, что ее статья, при всей занятности, никак не могла быть правдой. Эта женщина, капающая слезами в свой кофе, такая хрупкая и подавленная, была не способна на убийство.
Валери наверняка была раздосадована. Она уж точно не на это рассчитывала. Ей хотелось написать продолжение, часть вторую, в которой часть первая получила бы развитие: больше подробностей, больше драмы, больше страстей. А вместо этого получила несоответствие фактам. Обвинение не выдерживало критического анализа.
Она наверняка клокотала от ярости. Но она не была дурой. И потому в ход пошло все. Она извратила их беседу, подав незначительные оговорки и крохотные обрывки фактов, которые ей удалось выудить из убитой горем вдовы, таким образом, чтобы состряпать из них еще одну жареную сенсацию.
Марни вернулась домой со свежими круассанами — мы постоянно лакомились ими по субботам и воскресеньям, когда жили в Воксхолле, — и я восприняла это как знак того, что она начала оживать, потихоньку двигаться в сторону возвращения к нормальной жизни — в тех условиях, которые теперь были ее новой нормой. Я ни о чем не подозревала до тех пор, пока на следующее утро мне не позвонила Эмма. Она подписалась на обновления на сайте Валери и спозаранку получила на электронную почту уведомление о том, что в блоге появилась новая публикация. Там говорилось, что Валери переработала свою прошлую статью с учетом неких «новых обстоятельств». На этот раз она узнала настоящую и куда более шокирующую правду, которая проливала свет не только на отношения этих двух женщин с их покойными мужьями, но и на подробности их отношений друг с другом.
Я открыла свой ноутбук и зашла на сайт.
Валери написала, что я ревновала Марни и завидовала ей. Она утверждала, что брак Марни — вопреки моим ожиданиям — оказался очень счастливым и мне невыносимо было видеть ее счастье с кем-то другим. Я, по всей видимости, совершила убийство ради нее и пришла в ужас, когда она не захотела сделать то же самое ради меня. Статья была длинной, путаной, в основном — полный бред. Но главный ее смысл, который Валери хотела донести до читателя, заключался, судя по всему, в том, что вся вина лежала на мне. Марни не могла убить Чарльза, потому что, «похоже, она по-настоящему его любила», написала Валери. Поэтому я предприняла необходимые действия, чтобы не дать ей отвертеться от изначального уговора. Это я дергала за ниточки, осуществляя коварные замыслы. Это я была истинной злодейкой. Это я убила его.
«К тому же, в то время как у Марни Грегори-Смит есть алиби, о ее подруге Джейн Блэк этого сказать нельзя. Выводы предоставлю каждому из вас делать самостоятельно, — писала Валери, — но лично мне кажется, что эта загадка близка к разрешению».
Ты знаешь, каково это, когда тебя обвиняют в убийстве, которое ты совершила? Это невероятно страшно.
Что?
Почему ты так на меня смотришь?
А, понимаю. Ты хочешь, чтобы я признала, что она подобралась к истине куда ближе, чем все остальные: полиция, патологоанатом, наши друзья и близкие. И ты задаешься вопросом: права она или нет? Может, она докопалась до правды? Ты хочешь знать, действительно ли я завидовала Марни?
Нет. Я могу с полной ответственностью заявить, что никогда не завидовала — ни ее жизни, ни всем тем безделушкам, которые украшали ее повседневность. Да, я восхищалась ее уверенностью в себе, ее теплотой, ее добротой и порой жалела, что сама не обладаю всеми этими качествами, но это совсем не одно и то же. Я ответила на твой вопрос?
А вот вопрос, который тебе следовало бы задать: завидовала ли я Чарльзу? И ответ, пожалуй, будет «да». Знаю, это звучит глупо, и, возможно, я не совсем это имею в виду, но он завладел чем-то, что принадлежало мне, — любовью, которая когда-то была моей, любовью, которая выбрала меня.
В публикации не упоминалось впрямую о том, что Валери говорила с Марни. Но где-то между «новыми обстоятельствами» и описанием заливающейся слезами вдовы, прижимающей чашку с остывшим кофе к груди и безуспешно пытающейся между всхлипами сделать глоток, до меня дошло, что случилось.
Я пошла в гостиную и обнаружила на диване рыдающую Марни с ноутбуком на коленях.
— Я все испортила, — судорожно всхлипывая, прерывистым голосом произнесла она. — Теперь она вцепилась в тебя. Это все я виновата. Она написала, что ты убила его. Ты это читала? Прости меня, Джейн. Прости меня, пожалуйста. — Она захлопнула ноутбук и поставила его на кофейный столик. — Я думала, она увидит, что я говорю правду. Хотелось дать ей понять, что она ошибалась, и — господи, ну надо же быть такой дурой! — я думала, что она опубликует у себя опровержение или что-нибудь в таком роде и все уладится. — Марни закрыла лицо руками. — Я даже надеялась, что, может, она извинится.
Из-за прижатых к лицу ладоней голос ее прозвучал приглушенно.
— Это не твоя вина, — отозвалась я, хотя, должна признать — раз уж пообещала быть честной, — была слегка раздосадована. Я же объяснила Марни, как мы должны себя вести, а она проигнорировала все мои инструкции. Но она действовала из благих побуждений; она думала, что сможет положить всему этому конец. — Ты же не знала.
Я пыталась сохранять спокойствие. Марни сидела на диване в своей фланелевой пижаме, скрестив ноги в закатанных штанах. Пуговицы на груди были расстегнуты, в вырезе краснели пятна крапивницы. Ей нужно было, чтобы я была сильной, чтобы я позаботилась о ней.
По правде говоря, я не ожидала осложнений. А после вскрытия и похорон начала чувствовать себя увереннее. У полиции не было никаких причин выходить за рамки фактов в том виде, в каком они их изначально обнаружили. Но я знала, что где-то все еще скрыты частицы правды. И эта странная женщина, которая так неожиданно появилась в нашей жизни, была, судя по всему, исполнена решимости рыть носом землю, пока не найдет то, что покажется ей более похожим на истину.
До того момента я еще надеялась, что изложенная Валери версия событий быстро забудется, уступив место слухам, новостям и другим выдумкам. Но теперь, после второй публикации, я не была уже в этом уверена. Я не знала, как далеко готова зайти Валери в поисках правды.
Меня так и подмывало отправить ей сообщение, вступить с ней в конфронтацию, донести до нее, что ее поведение просто неприемлемо. Но я понимала, что нельзя провоцировать ее: есть риск, что она лишь еще больше укрепится в своей решимости не отступать.
Я набрала полную грудь воздуха. Я знала, что нам следовало делать. Надо хранить молчание и нигде не светиться, пусть вера в несчастный случай укрепится за следующие несколько недель, пока не превратится в единственное объяснение, единственно возможную правду, пока смерть от падения с лестницы не станет неопровержимой.
И в тот момент я была так сосредоточена на том, чтобы исправить ситуацию с Валери, что не заметила, как под носом у меня назревает другая проблема.
Марни всегда была одной из самых сообразительных, умных и энергичных людей среди всех, кого я знала, и ни горе, ни слезы, ни хаос ничего этого не изменили. У нее всегда была поразительная способность, связанная, думаю, с ее творческой натурой, — превращать расплывчатые идеи в нечто оформленное, складывать головоломку из разрозненных кусочков. И я внезапно поняла, что она сейчас занята именно этим.
— Зачем я только вообще с ней связалась, — продолжала Марни, и ее тон менялся с каждым словом. — Могла бы сообразить, что ей нельзя доверять. Вечно я думаю о людях лучше, чем они того заслуживают. Ну почему так?
— Прекрати, — сказала я, опускаясь рядом с ней и взяв ее руку в свои. — Ты только еще больше себя растравляешь. Что сделано, то сделано, без толку теперь заниматься самобичеванием.
— К тому же во всем этом нет вообще никакой логики, — заметила Марни. По щекам у нее тянулись дорожки от слез. — Как, по ее мнению, ты должна была убить Чарльза? То, что она написала в своей первой публикации, было хотя бы теоретически возможно. Я могла сыпануть таблеток ему в кофе. Ну, то есть я этого не делала, однако теоретически могла бы. Но тебя-то даже не было в доме, когда он умер. Ты ничего не слышала. Это просто чушь собачья!
— Марни, хватит, — сказала я. — Оставь уже эту тему.
— Что ты, по ее мнению, сделала? Столкнула его с лестницы и пошла домой? А потом что? Вернулась обратно уже вечером? Да ты даже не знала, что он плохо себя чувствует. Ты должна была думать, что он на работе.
— Вот именно, — пробормотала я, хотя сердце у меня забилось чуть быстрее, а в горле стоял ком. Миндалины, казалось, внезапно распухли и пересохли, перекрывая доступ воздуха в легкие. Ладони, державшие ее руки, стали холодными и липкими.
— И вообще, зачем тебе могло это понадобиться? Ну да, я знаю, вы с ним не были лучшими друзьями, и это еще слабо сказано, а в последнее время все стало еще хуже — я про то ужасное недоразумение, — и все равно это просто бред какой-то!
Ее голос становился все громче и громче, начинал дрожать, и в нем то и дело проскальзывали пронзительные нотки. Она жестикулировала как сумасшедшая, лихорадочно взмахивая руками. На бледных щеках пылали красные пятна гнева.
— Ты бросила его умирать на полу в коридоре. Это она хочет сказать? Пришла, убила его и ушла? А потом? Вернулась обратно несколько часов спустя, чтобы посмотреть, как я его найду? Да эта женщина просто не в своем уме!
Она не могла остановиться, и я тоже не могла ее остановить. Она все сильнее горячилась, перечисляя многочисленные логические нестыковки, причины, по которым все это никак не могло быть правдой и было совершенно невозможно, а я слушала, как она отбрасывает примеры того, как я могла — то есть не могла — умертвить ее мужа. Болтология Валери всколыхнула в голове моей подруги все эти вопросы, и теперь я не знала, как заткнуть этот фонтан. Я пыталась увести Марни от темы, но она упорно гнула свою линию, и мне казалось, что моя грудная клетка стала слишком маленькой для моих легких, они не вмещались в нее и распирали ребра изнутри, и я не знала, хватит ли у меня выдержки не выдать себя, если Марни придет к правильному выводу.
— Мы были безумно влюблены друг в друга. Она на это намекает, да? Ты и я. Поэтому мы взяли и убили твоего мужа. Ну да, разумеется. Вполне логично. А потом я влюбилась в Чарльза. — Сквозь ее гневную речь прорвалось негромкое рыдание. — И тогда ты убила его, чтобы не делить меня с ним? Так, по ее мнению? Да?
Я ожидала, что она и дальше будет возмущаться, высказывать свое недоумение. И это само по себе было бы достаточно пугающе. Но она не стала. Умолкла. И устремила на меня взгляд.
— Так, по ее мнению? — после паузы повторила она дрожащими губами, широко распахнув глаза и решительно вскинув подбородок. — Она ведь на это намекает?
Я покачала головой, изображая возмущение, ужас и отвращение разом. Марни молчала, поэтому я подала реплику, отчаянно пытаясь свернуть этот разговор.
— Представь себе, — произнесла я и, вскинув брови, выдавила из себя смешок. — Нет, ты только себе это представь.
Мне оставалось лишь гадать, что она видит. Мои раскрасневшиеся щеки? Мои испуганные глаза? Слышит мое прерывистое дыхание? Читает правду, написанную на моем лице, такую же жгучую, как ее слезы?
— Представь себе… — повторила она негромко.
— Я знаю, — сказала я, — это просто бред. Можно подумать, я могла бы такое сделать. Я никогда бы ничего такого не сделала.
Это была пятая неправда, которую я сказала Марни. Я сказала ей, что никогда бы не сделала того, что уже совершила. Я сказала ей, что никогда не смогла бы причинить ей боль, хотя уже ее причинила. И, сидя рядом с ней и пытаясь всем своим видом ввести ее в заблуждение, я надеялась, что она поверит мне. И она поверила. Она медленно покачала головой и вздохнула, откинувшись на подушки и запустив пальцы в волосы.
Не думаю, что она действительно пыталась прижать меня к стенке. Ее вопросы были риторическими, и никакого ответа на них она не ожидала. Но страшно было уловить в ее тоне тень сомнения, пусть даже смутную. Правда костью стояла у меня в горле, она просилась наружу. Где-то в глубине моей души шевельнулось нечто такое, что требовало заявить о себе, язык чесался сказать: «Да, так. Именно так все и произошло. И я сделала это ради тебя».
И тем не менее я знала, что снова солгу и снова буду защищать то, что у нас с ней было.
— Нам с тобой надо решить, что мы будем делать, — произнесла я наконец.
Марни вытерла глаза и промокнула пальцы о пижаму. Пижамная рубашка у нее задралась, и Марни одернула ее.
— Мы все равно ничего не сможем сделать, — сказала она и, поднявшись, пошла в кухню. Она уже слегка успокоилась и взяла себя в руки. — Статья опубликована. И поверь мне, Джейн, — добавила она, — не стоит выяснять с ней отношения. Она просто напишет в Интернете какую-нибудь новую ерунду, но ведь мы-то с тобой знаем правду, и наши друзья и родные тоже знают, так разве на самом деле не это главное? Да, с нами поступили несправедливо. Да, я тоже в бешенстве. Честное слово. И меня тошнит оттого, что она может безнаказанно писать все, что взбредет ей в голову, не думая о людях, по которым ударит ее ложь. Но мне нужно, чтобы все это утихло.
— Ладно, — отозвалась я. — Тогда давай просто переждем.
Адреналин мало-помалу начинал выветриваться, и я наконец выдохнула до конца и подумала, что была, как никогда, близка к обмороку, потому что Марни практически вплотную — разве нет? — подобралась к правде.
Хочешь секрет? Эта пятая ложь напугала меня. Именно тогда я в полной мере осознала тот риск, на который пошла, — да, пусть и неосознанно, но все равно пошла. И, кроме того, мне стало ясно, каким образом это решение неминуемо скажется на моей будущей жизни. Следовало быть очень осторожной и держать себя в руках.
Я стала читать газеты. О нас снова все писали и говорили: экспертные мнения, высосанные из пальца новости и анонимные источники. Но в конце концов шумиха все же улеглась: на первые полосы вышел другой политический скандал и не сходил с них несколько месяцев.
Я хранила вырезки о нас под кроватью в коробке из-под обуви. Они напоминали мне о моей уязвимости. Они напоминали мне, чтобы я постоянно была начеку. Они напоминали мне, чтобы я продолжала лгать.
Глава 26
Я убеждена, что одни женщины созданы для материнства, а другие — нет. Это спорная точка зрения, знаю, и, наверное, кому-кому, а тебе я не должна была такого говорить. Но считаю, упомянуть об этом стоит.
Я всегда мечтала стать матерью. В детстве я баюкала своих пластмассовых пупсов, купала их и катала в игрушечной коляске с розовым матерчатым сиденьем, которое перекручивалось, как гамак. Я укладывала их в ряд, по очереди меняла им подгузники и наряжала в яркие хлопчатобумажные комбинезончики, застегивая их на кнопки между ножками. Куклы были практически неотличимы друг от друга: все как на подбор с твердыми круглыми животиками, розовыми щечками и ярко-голубыми закрывающимися глазами, — но моей любимицей была Абигайль. Она была лысой, и руки с ногами у нее не двигались. Один глаз у нее открывался и закрывался, а другой заедал — пластмассовые ресницы слиплись. Он открывался и потом упорно отказывался закрываться, глядя прямо перед собой, в то время как второй угрожающе мигал. Но я все равно ее любила.
В конце концов я переросла кукол и переключилась на младенцев. Я заглядывала в коляски на улицах и в кафе не упускала ни одной мамаши без того, чтобы не поумиляться вслух и не задать все полагающиеся вопросы: ой, какой сладкий малыш, а сколько вам, ой, ну какой же он миленький! Я участвовала в этих ритуальных танцах для взрослых вполне добровольно и была совершенно уверена, что когда-нибудь тоже буду гулять с коляской, а другие женщины будут наперебой умиляться и задавать мне вопросы.
А потом в какой-то момент — уже после гибели Джонатана — это воображаемое будущее перестало казаться мне таким уж очевидным. Действительно ли мне хочется гулять с коляской? Приятно ли будет выслушивать сюсюканье, вопросы и мнения окружающих? Не странно ли, что частица моего сердца навсегда поселится вне моего тела? Есть ли у меня желание делать все то, что полагается делать родителям: кормить, лечить и воспитывать? Нет. Мне этого не хотелось. Без Джонатана все это теряло смысл.
Если бы ты попросила, я могла бы написать на листке бумаги имена всех моих знакомых женщин и провести линию между теми, кто создан для материнства, и теми, кто не создан. Мы с Эммой оказались бы по одну сторону этой линии. А Марни — по другую.
Перспектива покоя оказала благотворное воздействие на психологическое состояние Марни. Она стала менее нервной, менее дерганой и уже не так сильно боялась неизвестности и пустоты, наступающих вслед за потерей. Мы нашли способ сосуществования, при котором нам обеим было спокойно и уютно. Она нередко плакала, но и смеялась тоже, и готовила, и даже написала несколько коротких статеек для своих любимых изданий. Почту свою она распорядилась пересылать на мой адрес, и я испытывала странное удовлетворение, каждый день глядя на ее имя рядом с моим на нашем почтовом ящике. А когда главный спонсор прислал Марни розовый керамический подарочный набор из новой коллекции, она даже записала несколько видеороликов.
Время от времени она поворачивалась ко мне — обыкновенно это происходило за завтраком или когда мы поздно вечером валялись на диване в пижамах, оттягивая необходимость ложиться спать, — и говорила:
— Смерть — это очень долгий процесс, правда?
— О да, — отзывалась я. — Ужасно долгий.
— Потому что прошел уже месяц, а потом он превратился в шесть недель, а потом в два месяца, а я до сих пор не могу осознать, что вот это теперь — моя жизнь. Я не могу поверить, что, сколько бы еще месяцев я ни прожила, сколько лет или даже десятилетий ни прошло, он все это время будет мертв.
Я чувствовала себя экспертом. И до некоторых пор мое покровительство было ей нужно. Я была очень рада тому, что она вернулась в мою жизнь. И нам было хорошо вместе, очень хорошо. Мы знали друг друга как облупленных, как самих себя — со всей нашей подноготной вплоть до мельчайших подробностей. Мы жаловались друг другу на родителей, которые уезжали, заболевали и не обращали на нас внимания. Мы смеялись над моей сестрой и ее братом — одна была целиком и полностью зависима от родных, а второй сбежал от них на край света. Мы вспоминали о приключениях, под знаком которых прошли наши с ней подростковые годы, — о первых, о последних и о «больше никогда». У нас двоих было столько общего, что мы снова стали почти единым целым.
Я наблюдала за тем, как она постепенно приходит в себя; говорить о полном восстановлении было рано, но прогресс сказывался в каких-то важных мелочах. Волнующе было видеть, как она снова готовит. Она красила ногти и досадовала, когда на следующее утро лак скалывался. Однажды днем она внимательно посмотрела на себя в зеркало, потом приподняла пряди пальцами и нахмурилась. В тот же вечер она куда-то вышла и вернулась домой с аккуратно подстриженными кончиками волос. Она слушала музыку. Она смотрела новости. Она регулярно плакала — постоянно, — но мгновения невыносимой печали перемежались чем-то лучшим.
А потом все снова переменилось. Состояние Марни ухудшилось, вернулся хаос самых первых недель. Она перестала спать. Ее одолевала слабость. Она плохо себя чувствовала. Ничего не ела. Если же ей все-таки удавалось заставить себя что-нибудь проглотить — пусть что-то совсем несущественное, тост или какой-нибудь фрукт, — ее начинало так яростно выворачивать наизнанку, что я просто перестала покупать в дом еду, чтобы не подвергать нас обеих этому кошмару. Ее мучил голод. Но хуже всего была постоянная усталость. А без пищи и отдыха у Марни не было сил бороться с непонятным недугом.
Во всяком случае, тогда мы считали это недомоганием.
Однажды ранним вечером я и Марни сидели рядышком за барной стойкой. На улице был салют, и мы подняли жалюзи, чтобы его посмотреть. Мы ели пустой рис — тот, который варится прямо в пакетике, быстро и просто, по порции на каждую, — и наше молчание не было неловким. У нас снова появилась привычка ужинать вдвоем, наши миры, как прежде, тесно переплелись, и мы больше не были случайными гостьями в жизни друг друга, а представляли собой, пожалуй, своеобразную пару.
— У меня задержка, — произнесла она, положив вилку на стол. — Я думала, это все стресс, ну, сама понимаешь, из-за того, что случилось. Но прошло уже три месяца, а месячных у меня до сих пор нет.
— Ну конечно, это все стресс, — заверила ее я. — К тому же ты нездорова. Ты теряешь вес, непонятно, в чем вообще душа держится, да еще эта твоя постоянная тошнота… о-хо-хо.
— Мне нужно сделать тест, — сказала она.
Я закашлялась, пытаясь избавиться от комка риса, застрявшего в горле, и встала из-за стола. Ни слова не говоря, я отправилась в прихожую и взяла с вешалки сумку. Потом вышла из квартиры, села в лифт и двинулась на улицу. Без пальто сразу стало холодно, но до ближайшего магазинчика на углу идти было всего ничего.
Меньше чем через десять минут я вернулась с тестом.
Марни сидела там же, где я ее оставила. Она согнулась над тарелкой, поставив локти на стол и обхватив голову ладонями.
— Держи, — сказала я. — Сделай его прямо сейчас.
Она молча взяла тест и поплелась в ванную. Маленький полиэтиленовый пакетик безжизненно болтался у нее на запястье.
Излишне говорить тебе, что результат оказался положительный.
Я напилась. Я пила текилу прямо из бутылки и рюмка за рюмкой запивала ее ромом, таким древним, что он не имел вкуса и был просто липким. Марни, уже чувствовавшая себя матерью, заливала свою тревогу и страх яблочным соком из одноразовых стопок. В два часа ночи мы вдвоем забрались в горячую ванну, в странном и излишнем припадке скромности предварительно натянув купальники. В три мы решили перекусить тостами с медом и сами не заметили, как прикончили целую буханку. После этого мы погрузились в нечто среднее между горем, шоком и истерией, и рыдали, и смеялись до тех пор, пока не уснули, но сон наш длился не слишком долго, и большую часть следующего утра мы с ней по очереди обнимались с унитазом.
Понимаешь, никто не ожидает от своей жизни такого вот оборота. Я была вдовой, работала без перспективы карьерного роста и едва сводила концы с концами. Марни была вдовой, чья райская жизнь только что кончилась, и к тому же беременной.
— Мне пора возвращаться, — заявила Марни на следующий вечер. — Пора привести свою жизнь в порядок. Мне нужно пойти к врачу, снова начать работать и вернуться в свою квартиру.
Тут же, не выходя из-за стола, она позвонила своей уборщице. Квартира должна быть вылизана до блеска, сказала она. И чтобы все вещи Чарльза были сложены в коробки и убраны в кладовку: его зубная щетка, его одежда — все, что напоминало бы о нем.
Мы наведались туда пару дней спустя. И были потрясены, обнаружив, что уборщица положила на полу в прихожей толстый белый ковер с черным узором. Мне не давал покоя вопрос, что там под ним: бурое пятно засохшей крови, царапины на лакированных половицах или просто въевшийся запах смерти, — но я не поддалась искушению приподнять краешек и посмотреть. Часть вещей Чарльза исчезла — его пальто, висевшее за дверью, и ботинки, аккуратным рядком стоявшие вдоль стены, — но он все равно присутствовал в этой квартире повсюду. В книгах на полках, в репродукциях на стенах, в длинном черном зонте, по-прежнему стоявшем в коридоре рядом с зонтом Марни.
— Ты не передумала? — спросила я, пытаясь угнаться за ней по квартире.
Она нахмурилась и двинулась по лестнице на второй этаж.
— Я имею в виду, не передумала ли ты возвращаться сюда, — пояснила я. — Ты точно этого хочешь? Может, лучше тебе куда-нибудь…
— Нет, — отрезала она, остановившись на верхней ступеньке и обернувшись ко мне. — Я должна остаться здесь. Так будет правильно. Я хочу, чтобы этот малыш, — она положила ладонь на живот, — хоть что-то знал о своем отце. А это был наш с ним общий дом. Так будет правильно. Я остаюсь здесь. — Она устремила взгляд куда-то поверх меня. — Это то самое место, — сказала она. — Возможно, я сейчас прямо на нем стою. Тут он сделал свой последний вздох. Это такая вещь, которую его ребенку следует знать, ты не считаешь?
А как считаешь ты? Хотелось бы тебе знать, где именно умер твой отец? Я, например, была бы убита горем, если бы мне позвонили и сообщили, что мой отец умер. Не потому, что скучала бы по отцу нынешнему: изменщику и предателю. Я скучала бы по тому человеку, каким он когда-то был.
В первые десять лет моей жизни он был моей константой, моей каменной стеной, надежной и нерушимой. Он всегда оказывался рядом, готовый меня поддержать, и, несмотря на то что с ним произошла метаморфоза и он перестал быть хорошим отцом, до того момента его нельзя было назвать эгоистичным. Слабый человек со своими недостатками, он тем не менее был полон решимости не дать своим худшим качествам взять над собой верх. А потом что-то изменилось. Проблемы, что десятилетиями назревали, как нарывы под кожей, — раздражительность, неуверенность и неустойчивость — словно прорвались наружу.
Захочу ли я побывать в том месте, где он умрет? Вряд ли. Для меня он умер перед входной дверью, с чемоданом в руке, когда с улыбкой объявил нам, что уходит.
— Может, лучше будет начать все с чистого… — начала было я.
— Я хочу вернуться домой к Рождеству, — перебила меня Марни.
— Но оно ведь практически на носу!
— Я хочу устроить праздник, — заявила она. — Я украшу дом, буду готовить — нужно будет купить елку и индейку — и сделаю так, чтобы это Рождество нам запомнилось.
— Это будет нелегко, — сказала я. — Марни, мне будет нелегко все это переварить, а тебе — все это провернуть.
— Я все решила, — отрезала она. — Ты приглашена. И Эмма тоже.
— Мы будем у…
— У вашей мамы. Ну да, правильно. Вы же с утра к ней поедете, да? Ну вот, а оттуда сразу ко мне.
— Я…
— Это не обсуждается, — произнесла она, и лицо ее внезапно окаменело, а глаза расширились. — Я приглашаю тебя отпраздновать Рождество вместе со мной. Примешь ты мое приглашение или нет — решать тебе. Но я буду отмечать его здесь — и жить к тому времени я тоже буду здесь.
У нас с Марни очень мало общих черт. Она открытая, теплая, нежная и бесстрашная. Я замкнутая, холодная, злая и трусливая. Она свет, а я — тьма. Но мы с ней обе исключительно упрямы. И я прекрасно знаю, что есть вещи, относительно которых она будет стоять насмерть: ее ни умаслить, ни переубедить, ни заставить.
— Ну тогда ладно, — сказала я. — Я с радостью приду.
— А ты поможешь мне переехать?
— Ну конечно.
— Вот и хорошо. Тогда давай начнем прямо сейчас. Я хочу снять мерки для новой кровати.
Именно этим мы и занялись. Мы записали мерки для новой кровати — хотя Марни планировала поселиться в квартире своего покойного мужа, мысль о том, что ей придется спать в его кровати, нагоняла на нее ужас. В тот же день Марни заказала небольшую двуспальную кровать («все равно я буду спать в ней одна», — сказала она) с ярко-розовым стеганым изголовьем («он никогда в жизни не согласился бы на розовое») и вместительным выдвижным ящиком («для пеленок, подгузников и всех прочих принадлежностей, которые будут нужны для малыша»).
Она переехала ровно две недели спустя, в тот же самый день, когда привезли кровать, и я пыталась быть прагматичной, но все равно не могла отделаться от ощущения, будто у меня снова что-то отняли. Я собрала ее чемоданы, упаковала посуду, которая успела расползтись по всей моей кухне, и сложила в коробки ее туфли, стоявшие за входной дверью. Утром мы погрузили весь этот скарб в такси, распихав сумки себе под ноги и поставив на колени, и она съехала от меня.
Я излишне драматизирую, да, знаю. Меня опечалил отъезд Марни, но я убеждала себя не грустить, утешаясь тем, что мне приятно видеть ее такой целеустремленной и довольной. Мне в радость было нянчиться с ней, заботиться о ней и быть для нее опорой, но всю жизнь так продолжаться не могло.
В мире множество уязвимых людей. Они висят на шее у окружающих, вечно рассчитывая на чью-то поддержку, на дополнительный костыль. Эмма, к примеру, невероятно уязвима. А вот Марни — нет. Несколькими днями ранее она снова начала работать: включила телефон, стала снимать свои видеоролики, писать в блоге и взаимодействовать с миром, который воздвигла вокруг себя. Казалось, она строит прочный фундамент для здания своей жизни и это делает ее сильнее.
— Ну все, ты можешь идти, — сказала она, когда мы втащили коробки в холл и потихонечку, в несколько приемов, перевезли на лифте в квартиру. — Думаю, дальше я справлюсь сама.
— Но надо же еще разобрать вещи, — возразила я. — Разве тебе не нужна помощь?
— Не нужна, спасибо, — сказала Марни. Она стояла в дверном проеме, за порогом своей квартиры, упираясь ладонью в косяк и твердо поставив ноги на деревянный пол, а я оставалась в коридоре. — Я уже в порядке, — продолжила она. — Но все равно спасибо.
— Но…
— Я позвоню тебе завтра. — И с этими словами она закрыла дверь.
Я была сердита и одновременно горда.
И отчасти обескуражена. Я оглянулась по сторонам, но в коридоре не было никого, кто мог бы стать свидетелем моего изгнания. Я стояла и смотрела на то место, где сидела почти три месяца назад. Казалось, это происходило с другим человеком, из другого времени и другого мира. А потом я отправилась домой.
Вот какая штука. У Марни была семья, как у всех нас, — но я никогда не воспринимала ее как настоящую семью. В детстве я была уверена, что семья — это нечто незыблемое, нерушимое, нечто постоянное и она никогда никуда не денется. У меня была сестра, которая, как я полагала, всегда будет моей сестрой, и родители, которые, как я опять же полагала, всегда будут моими родителями. И лишь гораздо позднее, когда отец ушел, а мать отреклась от меня, я поняла, что заблуждалась. Семья вовсе не являлась чем-то неизменным. Но в те годы, когда я формировалась как личность, это было именно так. Я довольно долго не понимала, что когда-нибудь мне понадобится собственное гнездо, свой дом. Я не отдавала себе отчета в том, что мне придется стать таким человеком, которого кто-то захотел бы полюбить.
А вот Марни усвоила этот урок в гораздо более раннем возрасте. Ее семья была величиной переменной — сегодня родители рядом, а завтра нет — и потому совершенно непредсказуемой. Она же хотела создать семью, в которой все будет иначе. У нее были творческие силы, связующие нити, чтобы свить свое гнездо, построить дом своей мечты. Именно это она и собиралась сделать.
Глава 27
Я всегда любила осень. Мне нравится ощущение приближающегося финала или, вернее, его отсрочки. Я люблю огонь, горящий в камине, задернутые шторы, толстые шерстяные свитеры и прочные ботинки, в которых ступня и пальцы надежно защищены. Люблю пронизывающий ветер, бегущие по небу клочковатые серые облака и чувство блаженства, когда входишь в тепло с холода. Лето — это всегда как-то слишком: слишком много завышенных ожиданий, слишком сильно на тебя давят со всех сторон, требуя радоваться жизни, быть веселым и счастливым. А зима слишком мрачная, даже для меня.
А вот декабрь в нашем городе всегда был странным месяцем, аномалией, не вписывающейся в календарь. В декабре даже сама материя города как-то видоизменяется. По мере того как приближаются самые темные и короткие дни в году, во всем облике Лондона, в его атмосфере, в людях, которые просачиваются на улицы, начинает сквозить что-то непривычное.
Часть этих изменений происходит медленно, за несколько недель. Между зданиями повисают гирлянды, ярко сияющие во тьме, и она с каждым вечером опускается на город все раньше. Витрины магазинов преображаются, празднично украшенные игрушками, елками, санками и фальшивым снегом. Толпы народу на улицах заметно редеют. Чем меньше времени остается до конца месяца, тем более массово рабочий люд — тот, что весь год трясется в вагонах, наводняет тротуары и по утрам ручейками вливается в крутящиеся двери офисных зданий, а по вечерам так же дружно устремляется в обратную сторону, словом, такие же бедолаги, как я, — берет отпуска вдобавок к государственным выходным и остается дома валяться на диване. Туристы в красных шапках с белыми помпонами, обвешанные пакетами с покупками, фотокамерами и малышами в рюкзачках-кенгурушках, стадами рыщут по магазинам игрушек, катаются на коньках на импровизированных катках, которые в зимнее время заливают на незанятых пятачках, и толпятся на эскалаторах с неправильной стороны. Но даже при всем при том их недостаточно много для того, чтобы уравновесить отсутствующих, заполнить полупустой город, чьи обитатели не высовывают носа из дому.
Другие изменения практически мгновенны: внезапно мы начинаем улыбаться случайным попутчикам, потом заводим на офисной кухне вежливые разговоры с коллегами, интересуемся их планами на выходные, спрашиваем, кто и что будет готовить, ужасаемся количеству детей, которым придется провести в замкнутом пространстве целых два дня, и риторически вопрошаем, кому же под силу такое вынести. А потом сами не успеваем опомниться, как вдруг начинаем направо и налево желать счастливого Рождества всем на своем пути: охраннику у входа, вечно чем-то недовольному, а теперь вдруг прицепившему на лацкан пиджака праздничную светящуюся булавку, директору в лифте, который пугающе улыбается во весь рот, бариста в кафе, куда ты каждое утро заскакиваешь купить кофе, мусорщику, уборщику, женщине, моющей кружки в кухонной раковине. Структура города изменяется, и внезапно все мы становимся лучше, чем были прежде: добрее, счастливее, оптимистичнее, — мы становимся наилучшими версиями самих себя.
Мы не замечаем коллегу, чья семья распалась, чьи дети празднуют Рождество где-то в другом месте, чьи родители давным-давно умерли. Мы по-прежнему игнорируем бездомную женщину, что сидит на обочине дороги на своем видавшем виды спальном мешке, кутаясь в рваное одеяло, чтобы защититься от пробирающего до костей холода. Мы не можем заставить себя признать печаль, которая по-прежнему существует среди всеобщего праздничного веселья.
В тот период моей жизни я могла быть как в одном лагере, так и в другом. Я могла нести как печаль, так и радость. У меня была лучшая подруга, решившая устроить рождественский обед, и замечательная сестра, а в придачу отсутствующий отец, погибший муж и мать, страдающая деменцией.
Думаю, в нынешнем году радости от меня будет мало, одна печаль. Я не могу от нее отделаться, понимаешь? И становится только хуже. Все хуже и хуже.
Пожалуй, если задуматься, это был мой последний год, в котором еще оставалось место для радости. В рождественскую ночь я позвонила Эмме сразу же после полуночи. Мы договорились, что с утра поедем навестить нашу мать. Ни одна из нас не готова была признаться в этом вслух, но я знала, что нам обеим хочется разделаться с визитом к матери как можно раньше, чтобы не думать о нем весь остаток дня. Я знала, что Эмме не хочется туда ехать, что это пугает ее до чертиков, и ожидала, что она будет изобретать всевозможные отговорки и искать способы отвертеться. Я набрала ее номер и, слушая длинные гудки, гадала, возьмет она трубку или предпочтет проигнорировать звонок, проигнорировать меня, лишь бы избежать поездки к матери.
— Ну и какой у нас план? — спросила я, когда Эмма наконец взяла трубку. — Встретимся там на станции? А оттуда пойдем пешком?
— Ей стало лучше, ты не знаешь? Они не говорили? — отозвалась Эмма.
— Они сказали, что она еще не до конца выздоровела, но, думаю, на часик заехать можно.
— О, ну, если она еще…
— Эмма, — оборвала ее я, — хватит.
— Я не знаю, Джейн, — с преувеличенной тревогой в голосе протянула она. — Если она еще нездорова… Не дай бог, мы еще подхватим от нее заразу… Может, лучше отложить поездку? Например, до следующей недели?
— Эмма, она наша мать. И сейчас Рождество.
— Пожалуй, я в этот раз не поеду, если ты не возражаешь, — сказала Эмма. — Увидимся тогда у Марни? Часика в два-три? Ты пришлешь мне адрес?
— Эм…
— Спасибо, Джейн. Люблю тебя. С Рождеством! — И она повесила трубку.
Я посмотрела на телефон. Я была сердита на нее, но этот разговор с незначительными вариациями за прошедшие годы повторялся столько раз, что неожиданностью для меня он не стал.
Эмма была — и вполне заслуженно, как я считала, — зла на мать, ведь та не оказала ей практически никакой поддержки в самые сложные годы ее жизни. Но и я тоже злилась. И имела на это ничуть не меньше, если не больше, оснований. От меня не просто в какой-то момент отреклись, бросив на произвол судьбы, — меня игнорировали большую часть моего детства. Эмма же всегда была любимицей. Но она никогда об этом не задумывалась, никогда не пыталась взглянуть на это с моей колокольни. Эмма всегда была тревожной, всегда на грани нервного срыва, всегда по уши поглощена собственными проблемами и зациклена на своих переживаниях, и это делало ее эгоистичной. Она могла себе позволить не навещать мать, потому что знала: я так не поступлю. Я никогда не смогла бы так поступить и никогда не поступала. Это было бы жестоко.
Но что, если бы я начала разговор с Эммой иначе? Мол, не могу найти в себе мужества поехать, не могу заставить себя на час проглотить свою злость, и на сей раз эту обязанность придется взять на себя ей. Что, если бы я последовала ее примеру? Если бы я перестала быть ее опорой и попросила ради разнообразия сменить меня на этом посту?
Я до сих пор не знаю ответа на эти вопросы. Способен ли человек, который всю жизнь зависел от окружающих, подставить плечо кому-то другому? Не уверена. Думаю, когда ты добровольно принимаешь на себя роль покровителя в чьей-то жизни, нужно заранее смириться с тем, что подопечный всегда будет ставить свои интересы на первое место и изменить сей расклад будет уже невозможно. Он скорее позволит тебе упасть, чем пожертвует собой, чтобы поддержать тебя.
Приехала я раньше времени, потому что таксист — по случаю праздника он содрал с меня за поездку по тройному тарифу — везде, где только мог, превышал скорость. Это было ужасно — бешеная езда, тряска, ощущение полной беспомощности и полной зависимости от другого человека.
Когда я вошла в комнату матери, она сидела в постели в оранжевой футболке и ярко-синей кофте, спадающей с левого плеча. Кофта была со сборчатым воротником, и к одной из его складок была приколота рождественская брошка в виде елочки, украшенной разноцветными шариками. Они поблескивали розовыми и желтыми огоньками.
— Доброе утро, — произнесла я с улыбкой и переступила через порог, пройдя под веткой омелы, подвешенной к притолоке. — Ну, как дела?
— Хорошо, — ответила она. — У меня все хорошо.
Я придвинула стоявшее в углу кресло к ее постели и присела рядышком. Когда мать поместили в это заведение, я наняла водителя с фургоном — визитка красовалась в витрине почтового отделения, — чтобы перевез из дому кое-какие ее вещи. Это кресло было самым значительным дополнением к здешнему интерьеру. И хотя кое-кто из медсестер такого самоуправства явно не одобрял, я настояла на том, что кресло совершенно необходимо. Также я прихватила четыре подушки из тех, что украшали дома кровать матери, несколько репродукций в рамках, торшер с кистями на абажуре, стопку книг и шкатулку с украшениями. Со временем в комнате появились и другие милые мелочи, например нескользящая подставка под графин, с напечатанной на ней фотографией времен моего детства. Пестрая серая ваза для цветов — накануне я купила в цветочном ларьке на вокзале рождественский букет — и планшет, чтобы мать могла смотреть фильмы, проигрывать старые семейные видео, а иногда, если она чувствовала себя на подъеме, писать мне письма по электронной почте. В последнее время я получала их все реже и реже.
Сейчас я оглядываюсь на себя и сама себе удивляюсь. Я столько времени посвящала заботам о матери, даже — возможно, это не совсем правильное слово, но тем не менее — нянчилась с ней. В детстве я пыталась всеми силами заслужить одобрение: отлично училась в школе, выигрывала всевозможные призы и получала похвальные грамоты; помогала по хозяйству: накрывала на стол, разгружала посудомойку и меняла постельное белье; пыталась быть веселой и жизнерадостной, заряжая всю семью позитивом. Все эти украшательства последнего пристанища матери и еженедельные посещения были всего лишь последними примерами многочисленных способов, которыми я пыталась привлечь к себе ее внимание.
Я натянула сползшую кофту ей на плечо, и она недовольно покосилась на меня. Зрачки у нее были расширены. Ее явно чем-то напичкали — то ли от простуды, то ли успокоительным, — и, к счастью, ее затуманенное лекарством сознание не уловило отсутствия Эммы. Оно осталось целиком и полностью незамеченным. И все же, несмотря на воздействие препаратов, в тот день мать проявила ко мне необычайно живой интерес, выспрашивая у меня подробности моей поездки и выпытывая мои планы на остаток дня.
— Ты поедешь к Марни с Чарльзом? — спросила она.
— Просто к Марни, — ответила я.
— Без Чарльза? — уточнила она и свела брови к переносице.
— Без, — сказала я, склонив голову набок, и озадаченное выражение на ее лице сменилось озабоченным, потому что это движение никогда ничего хорошего не предвещало. — Я же тебе говорила. Ты не помнишь? — Я вздохнула. — Чарльз умер.
— Он умер? — Она пришла в ужас, голос стал пронзительным, а лицо исказилось от потрясения, как это бывало каждый раз, когда я пыталась донести до нее эту информацию. — Когда?
— Несколько месяцев назад.
— От чего?
— Упал с лестницы. Я тебе уже рассказывала. Ты просто не хочешь об этом помнить.
— Нет, — заявила она. — Быть такого не может. Это ужасно.
— Да, — отозвалась я, — я присутствовала при этом. — Не знаю, зачем я это сказала, раньше мне в голову не приходило посвящать ее в подробности. Наверное, я просто хотела, чтобы она признала: это горе не имеет к ней отношения. — Мы с Марни нашли его на полу у лестницы в прихожей. Мы его видели.
— Мертвого? — уточнила она.
— Да.
— Он умер в одиночестве. — Она произнесла это с грустным видом, как будто это обстоятельство было особенно невыносимым. И тогда я вдруг осознала, что мы с ней никогда не обсуждали смерть, вернее, обсуждали, но не углубляясь в эту тему, не выходя за пределы простого факта, простой утраты. — Подумать только!
— Боюсь, — проронила я, — не исключено, что в тот момент, когда это произошло, я находилась за дверью их квартиры. Я ждала, когда вернется Марни. Она была в библиотеке. А я проторчала у них под дверью около часа, сидела в коридоре, читала книгу.
— Наверное, ты могла бы что-нибудь сделать, — сказала она, и это был наполовину вопрос, наполовину утверждение.
— Может, и могла бы, — пожала плечами я. — Если бы что-нибудь услышала. И если бы у меня был ключ.
Не знаю, зачем я это сказала. Хотя, наверное, все же знаю. Я хотела, чтобы она защитила меня, вгляделась в меня и увидела, что со мной что-то неладно. Пусть исправит поломку! Ведь таков материнский долг. А если это ей не под силу, если она не может ни увидеть, ни залатать эти трещины, тогда пусть считает меня человеком, который способен спасти другому жизнь, а не отнять ее. Пусть мать думает, что я могла бы что-то сделать и непременно сделала бы. И если бы я могла быть лучшей версией себя, то была бы.
— Ключ, — повторила она.
— Он, кстати, у меня когда-то был, — сказала я. — Я поливала цветы в их квартире, когда они уезжали в отпуск. Но сейчас у меня его нет. Я его вернула.
Она кивнула.
— Помнишь Дэвида? — спросила она. — Он жил с нами по соседству. Он поливал наши цветы, когда мы уезжали.
До Марни я добралась в самом начале третьего. В ее квартире толпилась куча народу, от которого исходило ощущение невероятной смеси веселья, горя и притворства. В прихожей стояла наряженная серебряными шарами елка с блестящим ангелом на макушке. Ведущая наверх лестница была со вкусом украшена, а на столике стояло блюдо с крошечными сладкими пирожками. Из динамиков лились рождественские мелодии, а вокруг шеи у Марни был обмотан обрывок мишуры.
Меня охватило неодолимое желание удушить ее этой мишурой.
— Джейн! — воскликнула она при виде меня, застывшей на пороге перед раскрытой входной дверью. — Раненько ты! Как поживает твоя мама? Входи, входи. Принести тебе что-нибудь? Выпить? Вина? А может, шерри?
Я протянула ей маленький подарочный пакетик. Я всю голову себе сломала, придумывая, что бы такое ей подарить — одновременно сентиментальное и сдержанное, что-то уважительное. В конечном счете я остановила свой выбор на формочках для печенья — стоили они, по моему мнению, каких-то невменяемых денег. Набор привлек ее внимание год назад в магазине по соседству с нашей первой квартирой. «Прелесть же, скажи?» — восхитилась Марни.
Формочки были сделаны в виде грудей самых разнообразных форм и размеров, к ним прилагались отдельные выемки для всевозможных сосков. Я тогда совершенно не поняла, чем они ей так понравились.
— Спасибо, — поблагодарила она меня и, даже не заглянув внутрь, поставила мой пакетик на пол у радиатора, в общую кучу к остальным подаркам. — Проходи. Эмма уже здесь. Кажется, она была в кухне. Она немного… Когда ты в последний раз ее видела? Ты сказала, будешь вино?
— Кто все эти люди? — спросила я.
Среди этих двадцати или тридцати человек, которые набились в ее квартиру, не было ни одного знакомого мне лица.
— Здорово, правда? — отозвалась Марни. — Отличная компания. Это Дерек. — Она кивнула мужчине средних лет в клетчатой рубашке и галстуке с оленем. — Он живет тремя этажами ниже. Его жена не так давно умерла. Рак. Так что у нас с ним много общего. А это Мэри и Иэн. — Она указала на пожилую чету, обоим было как минимум по девяносто лет. Он пытался съесть пирожок, но лишь усыпал весь пиджак крошками. У нее были восхитительные седые волосы, красиво заколотые таким образом, что ниспадали на одно плечо. — Они живут на первом этаже. Я встретила их вчера в подъезде и пригласила прийти. А вон там Дженна. Она моя маникюрша. А это Изобел. Она убирает мою квартиру. Ты, возможно, ее даже видела. Она ушла от мужа и собиралась праздновать в одиночестве, а я подумала, что это неправильно, и пригласила ее прийти. Здорово, да?
— Да, Марни. Очень здорово. Но ты точно уверена, что… Как ты себя чувствуешь? Тебе чем-нибудь помочь?
— Все под контролем. Две индейки в духовке. Чувствуешь, как пахнет? Будет вкусно. И закусок разных я целую кучу наготовила. Ты взяла телефон? Может, пофотографируешь? Я хочу сделать большой материал для блога о том, как устроить сборную рождественскую вечеринку.
— А как малыш? Ты достаточно отдыхаешь?
— Уже становится заметно, видишь? — Она повернулась ко мне боком. — Представляешь?
— Джейн! — Эмма подскочила ко мне и, схватив меня за руку, крепко обняла. — С Рождеством! Как ты?
Она попыталась отстраниться, но я не спешила ее отпускать. Когда я обняла ее, обвив руками за талию, мои ладони коснулись локтей противоположных рук. Так плохо она не выглядела уже давно. Я отступила назад и посмотрела на нее. Щеки у нее были запавшие, ввалившиеся настолько, что, казалось, еще немного — и сквозь кожу начнут просвечивать зубы. Из рукавов мешковатого свитера торчали руки-спички, а облегающие джинсы болтались на бедрах.
— Тот мужчина, — продолжала она. — Вон тот, видите? В свитере цвета лососины? Он двадцать минут ездил мне по ушам, еле вырвалась. Без обид, Марни, может, он отличный друг или еще кто-нибудь, но…
— В красных вельветовых брюках? — уточнила Марни.
— И в бумажной короне, — кивнула Эмма.
— Понятия не имею, кто он такой. Он ничего не говорил о… Так, минуточку, — произнесла она и решительно двинулась через кухню, чтобы представиться.
— Пирожок будешь?
Я протянула ей блюдо.
— Я уже съела несколько штук, — сказала Эмма, потирая свой живот, как будто хотела убедить меня, что он полон. — Надо оставить еще местечко для индейки.
Наши глаза встретились, и между нами в одно мгновение произошло несколько безмолвных диалогов сразу.
— Ты ничего не ешь.
— Ем.
— Ты врешь.
— Не вру.
— Не ври мне.
— Как ты смеешь обвинять меня во лжи?
Или:
— Ты ничего не ешь.
— Я не хочу.
— Ты не можешь не хотеть есть. Съешь что-нибудь.
— Хватит мне указывать.
Или:
— Ты ужасно выглядишь.
— Отстань от меня.
— Я серьезно. Когда ты в последний раз ела?
— Не твое дело.
Произносить все это вслух не было ровным счетом никакой нужды.
— Не надо, — сказала она только.
Я кивнула:
— Я могу чем-то тебе помочь?
— Нет, — отозвалась она. — Как мама?
— Нормально, — вздохнула я. — Чувствует себя все еще не очень, но уже намного лучше.
— Она сердилась? На меня. За то, что я не приехала.
Хотелось ответить, что мать сердилась, что она чувствовала себя несчастной, даже брошенной, и таким образом выставить себя лучшей дочерью. И в то же самое время меня так и подмывало сообщить, что наша мать даже не заметила ее отсутствия. Пусть Эмма думает: она забыта, ее утянуло в пучины деменции.
Но мы с ней обе знали, что я никогда не была любимой дочерью.
— Нет, — проговорила я. — Она была в нормальном настроении.
Эмма с облегчением кивнула:
— Ну что ж, тоже неплохо, наверное. Прости меня. За то, что не поехала с тобой. Я просто… не могла.
— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила я и задумалась: неужели в других семьях тоже много линий на песке — слов, которые нельзя произносить вслух. — На тебе ее старый джемпер? — спросила я.
— Да! — заулыбалась Эмма. — Ты его помнишь? Он всегда напоминает мне о том Рождестве, когда папа переоделся Санта-Клаусом, пробрался в нашу комнату, а потом споткнулся о ящик с игрушками, упал и устроил такой тарарам, что мы с тобой проснулись, и в итоге дело закончилось поездкой в больницу.
— Я помню, — откликнулась я.
— Мы с тобой были в пижамах, а мама в этом джемпере, и все остальные в приемном покое были пьяные, веселые и тоже покалеченные. Помнишь? А того мужика, который порезал себе руку до кости диспенсером для скотча, помнишь?
— И медсестру, которая угостила нас конфетами посреди ночи?
— С розовыми волосами.
— Да!
— Мне после этого всегда хотелось тоже выкраситься в розовый.
— Так выкрасись, — сказала я.
— Может, и выкрашусь, — усмехнулась Эмма.
— Все в порядке, — сообщила Марни, снова подходя к нам. — Я его все-таки знаю. Он работает в почтовом отделении при офисе Чарльза, и вообще, кризис предотвращен. Так, дайте-ка я гляну, как там поживают наши индейки. Ты, кажется, собиралась фотографировать?
Тот день был проникнут грустью. Она исходила от двух фотографий, стоявших рядышком в рамках на каминной полке. От деревянной елочной игрушки с гравировкой «Наше первое семейное Рождество». Очевидно, кто-то подарил ее Марни с Чарльзом на свадьбу. Кто тогда мог знать, что их брак не продлится и года? Грусть исходила от призраков, которые сопровождали каждого из нас: Марни, меня, прочих гостей, неприкаянно бродивших по квартире, — среди них не было ни одного, кто не привел бы с собой тень утраченной любви, невосполнимой потери.
Но тот день был расцвечен и радостью. И немалой. Поэтому я решила не зацикливаться на том, чего нельзя было изменить, и сосредоточилась на еде, разговорах и играх, в которые мы играли весь остаток дня, — незнакомцы, азартно выкрикивающие ответы и торжествующе хлопающие по рукам товарищей по команде. Я выиграла в шарады, если в них вообще возможно выиграть. И проиграла в «Эрудита». Иэн составил три слова из восьми букв и набрал пятьсот с лишним очков. Мы с Эммой побили Дженну с Изобел в канасту.
К семи часам бо́льшая часть гостей разошлась. Марни сняла фартук и присела на диван, накрыв ладонью явственно выпирающий животик.
— Давай я…
— По-быстренькому? — улыбнулась Марни.
Наша дружба зиждилась на «порядке по-быстренькому». В первый год нашей учебы в средней школе, когда мы подружились с Марни, наш класс вела миссис Карлайл, особа, помешанная на чистоте и порядке. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что наша училка страдала довольно тяжелой формой невроза навязчивых состояний. Тогда же мы считали, что она просто патологическая аккуратистка, но истина никогда не бывает очевидной в данный момент.
Практически каждое утро — а иногда и не по разу — она требовала, чтобы весь класс «по-быстренькому навел порядок». Это означало повесить куртки и свитеры на вешалки в конце класса, поставить рюкзаки под стульями ровно и поправить учебники на партах, собрать волосы обратно в хвост, если они вдруг распустились, — и чтобы никаких резинок на запястьях, никаких сбившихся воротничков, развязавшихся шнурков, закатанных рукавов. Ну и еще куча всяких придирок по мелочи.
Мы всегда подчинялись, однако эта ее команда стала у нас кодовой, шуткой для своих, одной из первых наших общих фраз, которых окружающие — наши родители, брат с сестрой, ученики других репетиторских групп и других школ — не в состоянии были понять.
Марни с Эммой уселись смотреть какой-то рождественский фильм — сначала один, потом второй, бок о бок, под одним одеялом, чувствуя себя вместе так же непринужденно, как в те времена, когда мы все были детьми, а я тем временем принялась сновать по квартире, собирая тарелки и стаканы, очистила их, загрузила в посудомойку и запустила ее, протерла все столешницы и, лишь когда порядок был восстановлен, забралась к ним под одеяло. Помню, несмотря на то что мы сидели в молчании, в квартире казалось шумно. Гудела посудомоечная машина, непонятно где капала вода. Звук будто разносился вдоль плинтусов и по лестнице, и я сделала телевизор погромче, чтобы заглушить его.
Когда на экране замелькали кадры заставки третьего фильма, я почувствовала, как телефон у меня в кармане завибрировал. Я вытащила его — не знаю даже, что я ожидала там увидеть, наверное, сообщение от отца, — но вместо него обнаружила имейл от Валери Сэндз.
В строчке «Тема» значилось: «НЕ УДАЛЯТЬ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧИТАЙТЕ».
Несмотря на подозрительность, я была заинтригована. С тех пор как Валери опубликовала вторую свою статейку, от нее не было ни слуху ни духу, и моя тревога немного улеглась. Ее молчание я восприняла как знак того, что она оставила нас в покое. И вот пожалуйста, она не нашла более подходящего случая объявиться снова, кроме как вечером самого тихого дня в году, дня, посвященного семье и друзьям, дому и счастью, послать имейл человеку, которого даже не знала толком.
Я перестала регулярно следить за ее жизнью через Интернет, лишь время от времени, чтобы быть в курсе, поглядывала, чем она занята. Я видела, что она присутствовала, хотя и не выступала сама, на представлении, организованном танцевальной студией, где она теперь занималась как минимум пару раз в неделю. И что она написала несколько статей на рождественскую тематику для газеты: о том, что на временном катке растаял лед, о том, что в нашем районе была замечена на шопинге какая-то очередная звездулька-однодневка, а также довольно серьезный материал о бездомности и одиночестве. Но я больше не отслеживала ее каждодневные передвижения по городу и не пробивала по Интернету все заведения, указанные в метках местоположения. Похоже, несмотря на то что я расслабилась, ее интерес к нам по-прежнему не угас.
Я открыла письмо, держа телефон под одеялом, чтобы не бросался в глаза светящийся экран. Ей известно, писала Валери, что первая ее статья была не вполне точной; как только она встретилась с Марни, ей немедленно стало совершенно очевидно, что она поспешила с выводами. Второй раз она такой ошибки не сделает и желает мне веселого Рождества. «Но, — писала она, — я думаю, что ваша история, ваша версия событий тоже не вполне точна». В той картине, что составила она, определенно недоставало кое-каких фрагментов, но она раскопала их достаточно, чтобы сделать вывод, что это не вся картина целиком и надо копать дальше, так как она полна белых пятен. Валери призывала меня пойти на диалог, заполнить эти пробелы, высказать наконец всю правду. Потому что, писала она, и я могу быть в этом совершенно уверена, она не успокоится, пока не найдет ответы на все свои вопросы.
Я засунула телефон в щель между двумя подушками. Все вернулось: липкий страх, паника, вновь разрастающаяся внутри.
Но тут Марни вскинулась, одеяло соскользнуло с ее плеч, и рука метнулась к животу.
— Я что-то почувствовала, — сказала она. — Мне кажется, я что-то почувствовала.
— Что? — спросила Эмма. — Что ты почувствовала?
— Не знаю. Может, малыш пошевелился? Это было как бабочка. Как бабочка у меня в животе.
— Дай мне, — попросила Эмма, убирая руку Марни и прижимая к ее животу свои ладони. — Я ничего не чувствую. Вообще ничего такого.
— Все, уже прекратилось.
— Ну вот, — с разочарованием в голосе произнесла Эмма. — В следующий раз говори сразу, как только начнется, я тоже хочу это почувствовать.
На протяжении последующих нескольких месяцев мне довелось наблюдать за тем, как живот Марни становился все больше и больше, разбухая и натягивая кожу, пока не стал походить на большой надувной мяч, засунутый под юбку. Я видела, как она изменяется, точно анимированная картинка, сантиметр за сантиметром, неделя за неделей, по мере того как наша жизнь постепенно возвращалась в привычную колею, с непременным ужином в конце каждой недели. Прекрасно и странно было наблюдать за тем, как эта женщина, которую я знала еще девочкой, у меня на глазах превращается в мать. И на каждой стадии этого превращения я оберегала и защищала ее. Сначала от родителей, потом от бойфрендов, затем от начальника. А потом от недостойного мужа.
И неизменно — даже сейчас — от правды.
В ту ночь мы с Эммой остались у Марни. Мы спали в одной постели, и у меня было ощущение, будто мы вновь стали детьми и ночуем в доме на колесах на побережье. За завтраком Эмма спросила про Валери, и Марни принялась объяснять, что один раз с ней встретилась и тем самым невольно спровоцировала появление второй статьи, что это все из-за нее и что я была права: нам следовало просто терпеливо ждать. Я не стала участвовать в этом разговоре под предлогом того, что мне нужно снять постельное белье, поскольку с похмелья следить за языком было выше моих сил. А потом, когда мы уже уходили, Эмма посмотрела на ковер у подножия лестницы и ляпнула:
— Ой, глядите, это здесь она бросила твоего мужа умирать! — И закатила глаза.
Шутка получилась мрачной, жестокой и бестактной, но Марни рассмеялась, обезоруженная этой прямотой. И я тоже попыталась выдавить из себя улыбку, наравне со всеми поучаствовать в веселье.
Но в глубине души я отдавала себе отчет в том, что все еще может рассыпаться, что правда может найти меня. Она была рядом, всегда где-то поблизости, на расстоянии вытянутой руки — и никогда не отступала в прошлое.
Глава 28
По утрам было темно, по вечерам тоже, а по ночам еще темнее. Воцарился холод, и с грязно-белесого неба сыпался снег. Деревья стояли без листвы, с голыми ветками, готовыми, казалось, вот-вот обломиться, и воздух был обжигающе морозным. Кожа у меня так пересохла, что постоянно зудела и шелушилась, оставляя мертвые чешуйки на постельном белье, полотенцах и одежде, когда я раздевалась в конце каждого дня.
С самого начала месяца я работала сверхурочно, замещая отпускников: родителей, которые не могли выйти на работу раньше середины января, когда у детей возобновлялись занятия в школе, а также высокое начальство, которое должно было появиться только в конце месяца, потому что начало года — идеальное время для отдыха на Карибах и в большей части Юго-Восточной Азии.
Каждое утро, приходя на работу, я перечитывала письмо Валери и мысленно пыталась придумать ответ. Я жонглировала словами, сочиняя то вежливое послание, убеждавшее ее оставить меня в покое и найти себе другую жертву, то резкое и гневное, бросающее ей вызов, а иногда, еле слышным шепотом, признательное. Но потом начинался рабочий день, и я сознательно отвлекала себя вопросами, решить которые было проще.
Я знаю, это прозвучит глупо, но у меня было ощущение, что она наблюдает за мной. Временами я видела ее, или, по крайней мере, мне казалось, что видела: рядом с моим домом, у меня в офисе, иногда из окна вагона метро, или на платформе, или в следующем вагоне. Короткостриженые женщины бросались мне в глаза повсюду, и я всегда напрягала зрение, пытаясь разглядеть, нет ли у них сзади на шее татуировки.
Я поймала себя на том, что прокручиваю в памяти смерть Чарльза. Но сосредоточиваюсь при этом не на своих чувствах: волне адреналина, предвкушении, облегчении, — а трезво пытаюсь просчитать, не всплывут ли где-нибудь какие-нибудь улики. Отпечатков пальцев не было. Свидетелей тоже. Равно как и подозрений — ни у кого, кроме Валери. Даже тела больше не было, оно гнило в могиле в шести футах под землей.
Меня швыряло от абсолютной уверенности — нечему там всплывать, Валери в конце концов оставит меня в покое — к острой панике. Но должна признать, что страх становился все сильнее и сильнее. В глубине души у меня поселилась уверенность, что в конце концов она найдет ту зацепку, которая позволит ей доказать мою причастность.
Я ответила на ее имейл в конце месяца. Это была пятница. Я должна была идти к Марни, но в понедельник она позвонила мне и сказала, что ее пригласили на открытие нового ресторана, поэтому наши планы придется перенести на следующую неделю. Я засиделась на рабочем месте допоздна, а когда вся работа была переделана — совсем вся, даже задачи, которые я многие месяцы откладывала в долгий ящик, — я открыла письмо Валери.
«Прошу прощения, — написала я, — за то, что так долго не отвечала. Но спасибо за извинения».
Что скажешь? По-твоему, это было слишком льстиво? Я хотела ей понравиться.
«Меня беспокоит, — продолжала я, — что вы одержимы нами, хотя на самом деле мы не стоим того, чтобы вы тратили на нас свое время».
Совершенно очевидно было, что ее интерес к нам носит более чем академический характер.
«Ничего нового вы не узнаете, — написала я. — Мой муж погиб в результате трагического несчастного случая. То же самое относится и к Чарльзу, который, как вам известно, был мужем моей лучшей подруги. Ужасное, чудовищное совпадение, но и только. Я надеюсь, что разъяснять вам это к настоящему моменту уже не требуется».
Но особых надежд я не питала.
«Я уверена, что ваше расследование привело вас именно к такому заключению. Так что, вероятно, моя просьба будет излишней, но я была бы вам крайне признательна, если бы вы прекратили свое расследование и больше ничего о нас не писали, потому что нам обеим совершенно необходимо найти способ вернуться к нормальной жизни».
Едва я успела нажать кнопку «Отправить», как пришел ответ.
«Давайте встретимся», — написала она.
«Нет, спасибо», — написала я.
«У меня есть кое-что, что вас заинтересует».
«Думаю, это маловероятно, — ответила я. — Но расскажите мне, что это такое, и я подумаю».
Я обвела взглядом безлюдный офис. Было уже почти девять вечера, и все остальные давным-давно разошлись по домам. Я слегка потрясла телефон, как будто ожидала, что оттуда вывалится новое сообщение. Но в папке «Входящие» по-прежнему было пусто. Я принялась водить большим пальцем по экрану телефона, снова и снова обновляя почту. Потом, оставив его с включенным экраном на тумбочке в офисной кухне, тщательно вымыла кружку. Я держала его в руке, пока отключала компьютер. Потом выключила мобильный и немедленно включила снова, после того как надела пальто, будто за это время что-то могло случиться. Я держала его перед собой в руке всю дорогу к выходу из здания и пока шла к станции.
Спать я в ту ночь улеглась, положив трубку рядом с собой на подушку и включив звук на максимум. Я подскакивала от каждого сообщения, которых оказалось на удивление много: автоматическое обновление статусов по жалобам клиентов, пришедшее поздно ночью, имейлы от магазинов, заполучивших мои данные без моего согласия, оповещение об изменениях в работе общественного транспорта на следующий день.
Ответа от Валери не было.
Я все ждала и ждала, но, видимо, в конце концов все-таки уснула, потому что следующее, что я помню, — это звонок будильника; пора было вставать и ехать к матери. Дальше все происходило как обычно: поход в туалет, душ, сборы. Именно тогда, разумеется, и пришло письмо от Валери.
Я обнаружила его, когда десятью минутами позже вернулась в спальню, завернутая в полотенце и с тюрбаном на голове. И принялась читать, стараясь сохранять хладнокровие.
«Что-то произошло за неделю до того, — писала она. — Не знаю, что именно. Но ваши соседки (очень, кстати, компанейские девушки) выходили из дому после полуночи, направляясь в клуб, и видели, как вы откуда-то возвращались. Они сказали, что на вас нитки сухой не было и лицо у вас было такое, как будто вы плакали. Ни для кого не секрет, что по пятницам вы всегда ходили в гости к Марни с Чарльзом. Девушки сказали, что обычно вы возвращались около одиннадцати. Так что же произошло в ту пятницу?»
— Ничего, — произнесла я вслух. И тут же выругалась: — Черт!
Я понимала, что нужно ответить: молчание могло быть неверно истолковано. Но я не знала, что написать. Признаваться в нашей ссоре нельзя, поскольку в этом случае у меня сразу возникал мотив. И меня пугало не только содержание письма, но и сам способ получения информации или так называемых улик. Валери побывала у меня в доме. Прямо под дверями моей квартиры. Она разговаривала с моими соседками.
Я опустилась на кровать, и полотенце, намотанное вокруг головы, развязалось. С мокрых волос по спине потекли холодные капли.
«Плакала? — написала я. — Нет. Но девушкам могло так показаться, ведь я действительно промокла до нитки. В тот вечер я решила прогуляться пешком от квартиры друзей до дому. Потому и пришла намного позднее и вся вымокшая. И ничего более».
Я нажала кнопку «Отправить».
Не надо так на меня смотреть. Это невежливо. Разве ты не знаешь, что есть люди, которые в самом деле любят гулять под дождем? Это освежает. И позволяет быть ближе к природе.
Валери ничего не ответила.
Я несколько раз перечитала ее вчерашние сообщения и щелкнула по ссылке в подписи одного из них. Она привела меня прямо на ее сайт. А там, набранные все теми же большими кроваво-красными буквами, рдели слова: ТЕРПЕНИЕ. ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ.
Глава 29
Наступил и прошел февраль, а Валери больше не объявлялась, и новых публикаций на ее сайте тоже больше не было. Я по-прежнему работала все светлое время суток и, даже когда часы перевели вперед, не видела солнца. В тот месяц я практически ни с кем не общалась, если не считать Марни. Она готовила для меня, как это было у нас заведено, и рассказывала о своей беременности, о том, что ощущает физически: растущий не по дням, а по часам живот, все эти боли, тут кольнет, там потянет, — и эмоционально: груз ответственности за новую жизнь.
— Так странно быть здесь без Чарльза, — говорила она каждый раз, когда мы встречались. — Я прямо-таки ощущаю его присутствие. Иногда даже чувствую его запах: будто пахнет лосьоном после бритья и вдруг повеет этим типично мужским, чуть мускусным ароматом, который всегда напоминает мне о Чарльзе. Но сейчас для меня главное, — неизменно добавляла она, — сосредоточиться на будущем. — Марни рассказывала мне о новых возможностях: ей прислали детские тарелочки на присосках, которые крепились к столу, и она подумывала, не завести ли на сайте рубрику с рецептами для детей. — Не могу же я все время упиваться своим горем, — повторяла она. — Я должна построить новую жизнь для себя и для ребенка.
Она частенько заводила речь о ближайшем будущем и о более дальних перспективах, о том, как может сложиться ее жизнь без Чарльза. И порой казалось, забывала отвести место в этом будущем для меня. Я считала своим долгом напомнить ей о себе.
— Я могла бы пожить с тобой какое-то время, — предложила я.
— О, это очень мило с твоей стороны, — отозвалась она. — Но, думаю, это излишне.
— Я могу каждый день к тебе заходить, — не сдавалась я. — Буду помогать тебе по возможности.
— Конечно, — сказала она. — Хотя, наверное, в первые несколько недель нам будут нужны тишина и покой.
Я была совершенно уверена, что Марни передумает. Когда-то я тоже планировала завести детей и не сомневалась, что семейная жизнь по-прежнему будет для Марни важнее всего прочего. Я представляла, как мы будем вместе ходить в кафе, гулять в парке с коляской, передавать ребенка друг другу. Я была совершенно уверена, что буду нужна ей. Ведь все вокруг только и твердят о том, как тяжело с новорожденными, что ребенку необходимы свежий воздух и деревенские продукты, что без поддержки родных и близких в этот период не обойтись…
Мне не приходило в голову, что я могу быть не слишком подходящей подругой для этого нового этапа ее жизни.
На работе дел было невпроворот. Я набрала пятерых новых сотрудников: двух женщин и троих мужчин. Бизнес стремительно рос — с каждой неделей заказов становилось все больше и больше, все новые и новые продавцы переходили на нашу платформу, и все постоянно пребывали в панике, поскольку наши системы, наш штат и наша структура оказались не готовы к такому резкому увеличению нагрузки.
Я сидела во главе стола в отделе клиентской поддержки. Мой стол именовался «Зейди». По всей видимости, женские имена заставляли окружающих чувствовать себя более комфортно, более расслабленно, поэтому все рабочие места в здании, от погрузочных площадок до офисов на девятом этаже, именовались в женском роде. Что интересно, «Джейн» среди них не встречалось. Думаю, директор предпочитал более игривые, более женственные варианты, имена, которые оканчивались на «и».
Мои новые сотрудники сидели на скамьях по обе стороны от «Зейди». Женщинам было за пятьдесят, обе недавно развелись и отчаянно нуждались в регулярном заработке. Двое пареньков, вчерашние выпускники, рассчитывали по-быстрому срубить деньжат, чтобы потом путешествовать: ходить под парусом, заниматься сёрфингом, нырять с аквалангом, кататься на лыжах и охмурять наивных восемнадцатилетних девушек, решивших перед поступлением в университет посмотреть мир. Третьему мужчине было сорок с небольшим. Его звали Питер. Он десять с лишним лет проработал в банке, получая шестизначную зарплату и соответствующие премии, пока в один далеко не прекрасный день его не прихватило на службе. Два года назад Питер, как обычно, сидел за столом в своем просторном кабинете в здании из красного кирпича, расположенном в деловой части города, и внезапно у него началось сердцебиение. Сердце колотилось все быстрее и быстрее, словно готово было разорваться в груди, оно бухало о ребра, сбиваясь с ритма. Питеру казалось, что легкие его наполняются водой, глаза готовы были выскочить из орбит. Он схватился за грудь, дыхание у него стало поверхностным, и в конце концов он потерял сознание.
После череды анализов, тестов и сканов ему сообщили, что он абсолютно здоров, не к чему придраться, хоть завтра в космос. Он вернулся на работу, и в тот же день сердце у него взорвалось снова. Ровно то же самое повторилось и назавтра. И на следующий день. Так продолжалось, пока Питер не прекратил ходить на работу и не засел дома. Его врач диагностировал у него стресс и отправил на больничный. «Как будто это было какое-то заболевание, — сказал Питер на собеседовании, — а не состояние психики». После этого панические атаки прекратились. Зато началась тяжелая, затяжная депрессия.
Питер был обезоруживающе честен и рассказал, что месяцы больничного растянулись на год и наконец он нашел в себе мужество обратиться к психотерапевту. Двенадцать сеансов проходили в тесном кабинетике небольшого пригородного дома. Пациент изо всех сил пытался сосредоточиться на аляповатых обоях и нарисованных синих птицах, застывших в движении, или на скрипе кожаного стула под ним, или на тонких седых волосках над верхней губой дамы-психотерапевта, на ее длинных сережках, которые касались плеч. Но она перехитрила его, и он против воли принялся выкладывать ей правду о себе: тайны, десятилетиями хранившиеся под спудом, свое истинное отношение к миру, людям и жизни (открыл даже те мысли, которые можно было бы счесть предосудительными).
Меня сразу безотчетно потянуло к нему. Он обладал всеми необходимыми навыками, такими как умение разговаривать с клиентами и вводить данные в компьютер, и сказал, что хочет начать все заново с самых низов, опять совершить восхождение по карьерной лестнице, но на этот раз более постепенно. Меня до глубины души поразило то, что он не пытался ни на кого переложить ответственность за свои неудачи. И при этом был честен не только с самим собой, но и со мной, человеком абсолютно незнакомым, к тому же потенциальным работодателем. Для меня это было что-то немыслимое. Зачем ему понадобилось говорить правду?
Тогда еще я не могла предвидеть, что настанет момент, когда я буду исповедоваться перед тобой, честно рассказывая обо всем этом нагромождении лжи.
Из пятерых новичков Питер был моим любимым сотрудником. И самым толковым. Он обладал прирожденным талантом улаживать проблемы. Клиенты его любили. И компьютеры слушались, а это нередко представляло собой самую большую сложность. В его присутствии я чувствовала себя более счастливой, компетентной, успешной, энергичной и уверенной. Я была рада, что взяла его на работу.
В последний день марта — ровно через шесть недель после того, как мои новенькие приступили к работе, — я пришла в офис в самом начале девятого и, открыв рабочую почту, обнаружила там имейл от моего начальника, отправленный в половине седьмого утра. Меня вызывали в кабинет для важного и безотлагательного разговора.
Я вернулась к лифтам и втиснулась в кабинку с десятком других сотрудников в строгих деловых костюмах и пиджаках в тонкую полоску. Лифт двинулся вверх. Подошвы моих кроссовок скрипели на натертом полу. Когда на шестом, седьмом и восьмом этаже кто-то выходил, я ловила на себе взгляды, в которых явственно читался вопрос: что я вообще забыла на девятом этаже? Наверное, эти люди тоже полагали, что меня сейчас уволят.
Мой начальник занимал кабинет с роскошным видом на город, открывавшимся из панорамного окна, которое тянулось от одной стены до другой. Он сидел за столом. Развязанный галстук болтался у него на шее, под глазами темнели круги, смуглая кожа казалась землистой, как будто из него выкачали все жизненное тепло. Дверь была открыта, но я все равно постучалась пониже таблички с его именем. Дункан Брин. Директор службы по работе с клиентами.
Вздрогнув от неожиданности, он вскинул голову.
— Джейн, — произнес он, — входите. Присаживайтесь. Хотите чего-нибудь? Может, кофе?
Я покачала головой.
— Рано вы. Впрочем, я не удивлен. Я слышу о вас массу хорошего.
Я почувствовала, как мои плечи расслабляются, как разжимается ледяная рука, стиснувшая внутренности, и опустилась в чересчур низкое кресло, которое на самом деле оказалось обыкновенным офисным креслом, замаскированным под нечто более изысканное, и неожиданно сделало попытку крутануться вокруг своей оси. Я уперлась ногами в пол, чтобы удержаться на месте.
— На самом деле, я не только слышу о вас массу хорошего, но и своими глазами вижу результаты ваших усилий. Вы понимаете, о чем я говорю? Думаю, понимаете. Количество звонков заметно возросло, как вам известно, но и количество клиентов тоже увеличилось, и это для нас хорошо, так что удивляться тут нечему. С этим ничего особенно не сделаешь. Но что мы можем сделать — и вы справляетесь с данной задачей, — это снизить процент клиентов, которые звонят повторно, потому что недовольны тем, как мы отработали их первоначальную жалобу. И более того, процессы, которые вы внедряете на основе данных, собранных вашими подчиненными, значительно снижают число звонков с претензиями. В отношении к общему числу заказов в первом квартале этого года мы получили на треть меньше звонков в сравнении с первым кварталом прошлого. Неплохо, правда? И это заслуга вашей команды. Ваша личная заслуга. И ваших новобранцев. Мы хотели выразить вам свою признательность. Не пугайтесь так. Это хорошая новость. Речь идет о повышении. — Он сунул руку в ящик стола и протянул мне конверт. На нем мелким черным шрифтом было напечатано мое имя. — Все подробности внутри, но суть в том, что мы хотели бы видеть вас старшим менеджером отдела по работе с клиентами. Вы будете заниматься стратегией. Цифрами. Продолжайте делать то, что делаете, — доведите свою команду до совершенства! — и, кроме того, вам придется взять на себя новые обязанности. Справитесь?
Я молча кивнула. Вставить хоть слово в его речь было практически невозможно, да я и не знала, что сказать, даже если бы могла.
— Ну что ж, возьмите эти бумаги, проверьте, все ли вас устраивает, подпишите и верните в отдел кадров. Приказ вступает в силу немедленно. Так держать, Джейн. Энергичные и инициативные сотрудники — вот кто нам нужен! А теперь — за работу. Вас ждут новые свершения!
Не стану кривить душой, этот разговор не вызвал у меня ничего, кроме недоумения. Дункан Брин был весьма своеобразным человеком. Говорил он исключительно короткими, рублеными фразами, а нередко и выкрикивал их, к тому же слова свои сопровождал самыми причудливыми жестами. Но, несмотря на все это, мне было приятно.
Тут я что-то значила. Тут мои усилия замечали и ценили. Тут я не была пустым местом. Я вернулась за свой стол и сообщила новости моим новобранцам. В обеденный перерыв Питер вышел на улицу и принес мне коричневый бумажный пакет из кондитерской.
— Это вам, — сказал он. — Праздничный маффин. В честь вашего успеха.
Глава 30
Хотела бы я, чтобы день на этом закончился. Но так не вышло.
Мы с Питером засиделись на работе допоздна. Я уже многие месяцы разрабатывала новую программную платформу, и до начала внедрения оставалось всего несколько недель. Остальные четверо сотрудников разошлись между пятью и шестью, спеша к своим детям и родителям, в паб к друзьям или к трансляции последнего футбольного матча. Питеру же спешить было не к кому — жена ушла от него где-то в разгаре его депрессии, — да и меня тоже дома никто не ждал.
— Ну и дура же вы, Джейн, — произнес Питер, выглядывая из-за монитора.
— Прошу прощения? — спросила я, решив, что мне послышалось.
— Вы дура, Джейн, — повторил он.
Его слова меня ошарашили, но я не чувствовала себя оскорбленной. Несомненно, во многих отношениях я была той еще дурой. А Питер производил впечатление человека очень умного, и мне не терпелось услышать, что он скажет. Мне хотелось отвлечься.
Он с улыбкой кивнул на большие белые часы, которые висели над дверью. Стрелки показывали полночь.
— Не дошло? — спросил он.
Я покачала головой.
— С первым апреля! Я вас разыграл.
Он ухмыльнулся, и я почувствовала себя одновременно разочарованной и глупой из-за того, что испытываю разочарование, и вместе с тем его дурацкое чувство юмора меня позабавило.
— Ну, дура так дура, — произнесла я. — Хотя я могу ровно то же самое сказать про вас. Мы с вами оба торчим тут как дураки, вместо того чтобы заниматься чем-то более интересным в другом месте.
Мы с минуту смотрели друг на друга, и это было приятно. Наконец-то среди всего того дерьма, которое всплывало на поверхность, появилось хоть что-то хорошее. Впервые за долгое время начальство отметило мой вклад в работу, и более того, нашелся человек, испытывавший ко мне достаточно теплые чувства для того, чтобы поддразнивать меня. Я даже начала думать, что, возможно, это лето будет не слишком ужасным и мне в кои-то веки удастся быть веселой, оживленной и жизнерадостной. Но приятные предчувствия длились недолго. Ты ведь уже знаешь, что обычно так и бывает?
Потому что потом у меня зазвонил телефон, и мы с Питером подскочили от неожиданности в своих креслах, напуганные не только внезапным шумом, но и самим этим тревожным звуком, этим пронзительным треньканьем, слишком звонким и легкомысленным в такой неурочный час.
— Наверное, надо ответить, — сказала я и поднесла трубку к уху. — Слушаю.
— Я пытаюсь дозвониться до миссис Джейн Блэк, — произнес отрывистый женский голос. У звонившей был аристократический выговор и сухой официальный тон. — Но меня все время… В общем, я успела поговорить со множеством людей, исключая миссис Джейн Блэк. Удалось ли мне?.. Вы?..
— Да, Джейн — это я, — подтвердила я и развернулась на своем стуле так, чтобы больше не сидеть лицом к Питеру. — Вы дозвонились по адресу. Прошу прощения, — добавила я в тон ей, — за доставленные вам неудобства.
— Меня зовут Лилиан Браун. Я медицинская сестра и звоню из больницы Святого Томаса. Вы указаны в качестве контактного лица в документах у… — Пауза, которая повисла в трубке, показалась мне вечностью: Лилиан зашуршала какими-то бумагами, перелистывая их, видимо, искала нужное имя. — У мисс Эммы Бакстер. Все верно?
Мне вдруг стало нечем дышать.
— Да, я ее сестра. Что случилось? Она… Что с ней?
— У нее был обморок. Сейчас она чувствует себя неплохо, учитывая все обстоятельства, но у нас имеются некоторые опасения. Вы не могли бы приехать? Она только что поступила в отделение. Боюсь, мы пока не можем ее отпустить. Но она очень настойчиво этого добивается.
— Я уже еду. Через полчаса буду у вас. Скажите ей, что я сейчас приеду, ладно?
— Спасибо, миссис Блэк. Мы будем вам очень признательны.
В трубке воцарилась тишина.
— Мне надо идти, — сказала я Питеру.
Я должна была уходить последней, погасив свет и проверив, все ли в порядке, но у меня не было времени ждать, пока Питер выключит свой компьютер и сходит в туалет вымыть чашку.
— Вы выключите? — махнула я рукой в сторону потолка. — Когда будете уходить?
— Конечно, — заверил меня он. — Надеюсь, у вас все хорошо.
Я кивнула и потянула со спинки стула пальто.
— Спасибо, — сказала я.
В больнице было тихо. Белые стены, выложенные плиткой полы и характерный запах дезинфекции производили эффект библиотеки, и посетители тянулись по коридорам в молчании, так что тишину нарушал лишь скрип подошв по полу и шорох одежды при ходьбе.
Понизив голос практически до шепота, я обратилась с вопросом в справочное, и меня отправили в смотровое отделение на четвертом этаже. Я пошла по указателям и, чтобы отвлечься от невеселой действительности, принялась рассматривать развешенные по стенам фотографии лысых от химиотерапии улыбающихся детей, пожилых женщин, машущих руками, и матерей, прижимающих к груди новорожденных младенцев.
За свою жизнь я навещала Эмму во многих больницах, но на протяжении последних пяти лет она балансировала в состоянии, которое с небольшой натяжкой можно было даже назвать сносным. Я вошла в коридор отделения и остановилась перед постом медсестры. Она разговаривала по телефону: отменяла назначенный на следующее утро внутрибольничный перевод пациента, поскольку тому потребовалась экстренная операция, после которой нужен полный покой.
Я молча стояла, дожидаясь окончания разговора и одновременно в глубине души желая, чтобы он продолжался как можно дольше. Мне отчаянно хотелось оттянуть неизбежное.
— Ну, дорогая, теперь ваша очередь, — произнесла она наконец. — Вы к кому?
— К моей сестре, — ответила я. — К Эмме Бакстер.
— Палата номер два, — отозвалась медсестра. — Вон за той дверью.
— Спасибо, — поблагодарила ее я, но она уже отвернулась к своему компьютеру и груде бумаг, что высилась рядом с ним.
В палате номер два стояло шесть кроватей, пять из них были заняты пациентами. Тишину то и дело нарушало негромкое похрапывание, мерное попискивание аппаратуры и приглушенное бормотание телевизора. Две пожилые женщины крепко спали, до подбородка укрытые одеялами, которые кто-то бережно подоткнул со всех сторон, чтобы защитить их хрупкие тела. Еще одна женщина помоложе, лет тридцати-сорока, лежала с подвешенной к потолку ногой, держа прямо перед собой мобильный телефон. Одна кровать пустовала — ни постельного белья, ни кресла для посетителей, ни тележки рядом. Еще одна была скрыта за голубой занавеской, и оттуда доносились негромкие свистящие вздохи, а по диагонали напротив, у самого окна, я увидела свою младшую сестренку.
Она заметила меня не сразу, поскольку уткнулась в телефон. Экран отбрасывал на ее лицо бело-голубые отблески, подчеркивающие его костлявость: слишком большие глаза в темных провалах глазниц, запавшие щеки, жилы, выступающие на шее. Ее пальцы, сжимавшие телефон, казались слишком длинными, костяшки — распухшими, а кости запястий грозили прорвать кожу.
Я медленно выдохнула, и в животе у меня заурчало, — видимо, сжавшиеся в узел внутренности начали потихоньку расслабляться.
Эмма вскинула глаза и улыбнулась.
— Ты приехала, — сказала она и положила телефон на столик.
— Ну разумеется, — отозвалась я и, придвинув к кровати деревянный стул, села рядом с ней. — Что случилось?
— Я упала в обморок, — сказала Эмма, и я, должно быть, закатила глаза или подняла брови, потому что она насупилась, а потом принялась оправдываться. — Нет, серьезно. Подумаешь, небольшой обморок. Устроили из этого целое событие. Да еще эта медсестра — Браун, кажется, ее фамилия, это она тебе звонила? — раскудахталась как я не знаю кто.
— Она просто добросовестно исполняет свою работу.
— Если бы это было так, она бы уже давным-давно отправила меня домой.
— Тебя привезли сюда на «скорой»?
— Да.
— Значит, это был не просто обморок. Иначе к тому моменту, как приехали парамедики, ты бы уже пришла в себя.
— Ой, Джейн, хватит уже. Пожалуйста, не начинай.
— Твое состояние им явно не нравится, — сказала я, — в противном случае тебя бы здесь не оставили.
— Со мной все в порядке, — упрямо буркнула Эмма.
Я вздохнула и накрыла ее руку своей. Как бы мне хотелось, чтобы сестра доверилась мне, не пытаясь утаить правду, и была при этом так же уверенна и откровенна, как несколько недель назад Питер!
— Что именно им не нравится? — спросила я.
— Мое сердце, — отозвалась Эмма.
Она отвела взгляд, смущенная, и мне захотелось обнять ее и пообещать, что все будет хорошо, сказать, что ей нет нужды от меня скрываться, потому что я понимаю: не все из нас стали теми людьми, которыми хотели стать.
— Все уладится, — прошептала я вместо этого. — Мы найдем способ со всем этим справиться.
Когда Эмма вновь устремила на меня взгляд, в ее глазах стояли слезы.
— Не думаю, — сказала она. — Я никогда не буду, — она скривилась, словно испытывая отвращение, — здоровой.
— Но…
— Нет, — перебила меня она. — Это все не про меня. Я уже десять с лишним лет не та, кем была когда-то. — Она нырнула под одеяло и отвернулась к окну. — Эта гадость меня убьет, — сказала она. — Ты это знаешь, и я тоже это знаю. Ничем другим это не кончится.
— Ну же, Эмма, — возразила я. — Ты мне это брось. Ничего подобного, способы победить эту гадость есть. Уж тебе ли не знать! Ты же столько лет подряд ее побеждаешь.
Я не болтала что на ум взбредет, это могло быть правдой, некоторые люди действительно справлялись с болезнью, однако мне было известно и другое: в случае с Эммой такому не бывать. Она права: я знала это, и знала очень давно.
Эмма всегда была стойким оловянным солдатиком, и все же в какой-то момент стало абсолютно ясно, что она надломлена и что, несмотря на все усилия, ей уже не выкарабкаться. Она начала существовать где-то на краю жизни, населенном лишь больными и недоступном для всех остальных. Счетчик, скрытый в глубинах ее сознания, отсчитывал ее утекающую по капле волю к борьбе. И все мы знали, что ее почти уже не осталось.
— Ты сможешь, — не сдавалась я. — Ты сильная.
— Да, я сильная, — ответила она. — Но я больна. Одно другого не исключает. Я не собираюсь сдаваться, и понимание того, что конец уже близок, не делает меня менее храброй.
— Я знаю, — сказала я. — Я все это знаю. Просто…
— Мне становится хуже, — перебила меня Эмма. — Ты ведь сама все понимаешь, правда? Я вижу это по твоему лицу, когда ты смотришь на меня. Я больше не могу это контролировать, эта дрянь полностью подчинила меня себе.
— Мы придумаем, как с этим жить, — проговорила я — и теперь, оглядываясь назад, понимаю, что пыталась уцепиться за соломинку.
— Ты не понимаешь, — покачала головой Эмма. — И это не твоя вина, да мне и не хочется, чтобы ты понимала. Ведь эта дрянь полностью мной завладела. Она — это я.
— Неправда! — запротестовала я. — Ты — намного больше, чем твоя болезнь.
И тогда слезы хлынули у нее из глаз, и я решила, что ей, должно быть, ужасно грустно, но не исключено, что она просто испытывала невероятное раздражение, чудовищную усталость от множества людей, неспособных понять ее и недуг, который она и сама не в состоянии была понять до конца.
— Нет, — отозвалась она. — Тебе хочется так думать, но ты ошибаешься. Может быть, когда-то давно это и было правдой. Может быть. Но не теперь. Помнишь, какой ты была, когда только познакомилась с Джонатаном?
— Эмма…
— Нет. Помолчи. Дай мне договорить. Так помнишь? А я хорошо помню. Ты была поглощена им целиком и полностью. Он был во всем, что ты говорила и делала, а может, и в каждой твоей мысли. Так вот, моя болезнь — то же самое. Это как влюбленность. Она поглощает тебя целиком. Неодолимо. Это все, что составляет мою суть.
— Нет, — сказала я. — Ты описываешь какой-то ужас, настоящий кошмар. А любовь — это чудесно, Эм. Вот увидишь. Когда-нибудь ты увидишь сама.
Она засмеялась, и от ее смеха мне захотелось плакать.
— Едва ли, — проронила она. — Думаю, для меня практически все глобальные вещи уже в прошлом. Осталась одна, самая последняя, в конце пути.
Мне захотелось схватить ее и хорошенько встряхнуть. Вытрясти из нее всю эту дурь, проникнуть внутрь ее головы и вытащить наружу этого демона. Я знала, что не могу спасти ее, однако до какого-то момента это наверняка было в моих силах. Ведь должен же быть какой-то способ! Однако я не сумела остановить угасание, прежде чем ее кости стали хрупкими, мышцы истощились, а сердце начало работать с перебоями. Если моя сестра довела себя до такого конца, значит я просто-напросто упустила ее.
Мы услышали чьи-то приближающиеся шаги и умолкли. В изножье кровати появилась медсестра.
— Миссис Блэк? — спросила она. — Меня зовут Лилиан. Это я вам звонила. Ну что, Эмма, ваши документы готовы, так что вы можете уйти домой, когда захотите.
— Но… — начала я.
— Я ухожу под расписку, — сказала Эмма. — Они тут все равно ничем не смогут мне помочь.
Я пыталась убедить ее остаться в больнице. Она отказалась. Я уговаривала ее на несколько недель лечь в реабилитационный центр. Она отказалась. Я зазывала ее пожить у меня, пока она будет приходить в себя, пока она будет выздоравливать. Она отказалась.
Тогда я отвезла ее домой на такси и уложила в постель.
Я очень боялась, что вижу свою сестру живой в последний раз. Но я была слишком измотана, слишком остро на все реагировала — и, что самое важное, я ошибалась.
Было бы очень хорошо, если бы день закончился хотя бы на этом, но то был еще не конец.
Я положила телефон рядом с собой на подушку, на тот случай, если я вдруг понадоблюсь Эмме ночью, и уже почти уснула, уже почти ускользнула мыслями куда-то за зыбкую грань между сном и явью, когда он завибрировал. Моя рука немедленно дернулась к нему, точно притянутая магнитом.
Это был не звонок — вибрация быстро прекратилась, — но на иконке почтового приложения горел красный кружок. Я открыла папку «Входящие», и там было ее имя: Валери Сэндз.
«Вы жили в их квартире целую неделю», — гласило письмо.
Она не написала ничего больше, всего одно это предложение, и я уселась на постели, прислонив подушку к изголовью кровати, чтобы вникнуть в смысл послания.
Она была права, разумеется. Она практически всегда была права.
Чарльз попросил меня поливать цветы, пока он и Марни будут в отъезде, и я в точности выполнила его просьбу. Если не считать того, что всю ту неделю, когда их не было в городе, я прожила у них дома. Без их ведома.
Что из этого было уже известно Валери?
И что она намеревалась делать с этими сведениями?
Медленно, но верно я начала прозревать. Страх мучил меня лишь тогда, когда я чувствовала, что моя дружба под угрозой. Меня не особенно беспокоила перспектива нового расследования, не пугала тюрьма, потому что не было ни тела, ни мотива, ни оснований подвергать сомнению уже написанные официальные заключения. Но чем дальше, тем отчетливее я понимала: если потянуть за тоненькие ниточки, торчавшие из моей лжи, дружба с Марни неминуемо разрушится. И проблема, похоже, заключалась в том, что именно эти ниточки обладали для Валери наибольшей притягательностью. Она задалась целью вбить клин между нами.