Глава 45
Я держу в руке подушку — она мягкая и слегка колючая на ощупь — и начинаю медленно, полностью контролируя себя, опускать ее вниз, и вдруг входная дверь с оглушительным треском распахивается настежь. Она с грохотом отлетает от стены, гремя болтающейся цепочкой, и снова захлопывается. Земля начинает уходить у меня из-под ног. Потом я слышу на лестнице шаги Марни и немедленно понимаю: что-то не так, потому что она с топотом мчится наверх, не разбирая дороги, не заботясь о том, чтобы не ступать на рассохшиеся ступеньки, скрип которых может разбудить малышку.
Когда Марни появляется на пороге, вид у нее встрепанный, выбившиеся из прически волосы облепляют взмокший лоб. Лицо раскраснелось, глаза влажные, безумные, налитые кровью, слипшиеся от слез ресницы трепещут, как бабочки в полете. Она пытается отдышаться, овладеть собой, но ничего не выходит, и у нее вырывается какой-то слабый звук, практически всхлип.
Она бросается к колыбельке, и капельки влаги с поверхности ее плаща пропитывают мой джемпер, холодя кожу.
— Джейн! — пронзительно кричит она. — Что ты натвори… Одри? — Она склоняется над колыбелькой. — Моя маленькая?
Пояс ее плаща развязан, он сполз с плеч, и его края болтаются где-то у щиколоток, с него на ковер капает вода. Она хватает дочку на руки, и тут что-то выскальзывает из кармана плаща и падает на матрас. Я подхожу поближе, чтобы получше разглядеть, что это, и от изумления начинаю задыхаться.
Это телефон.
И на его экране — эта самая комната.
А в этой комнате — миниатюрная я. Делаю шаг к колыбельке, хватаюсь за бортик, чтобы удержаться на ногах, и мой крошечный двойник на экране проделывает то же самое.
— Что это такое?
Но я могла бы и не задавать этот вопрос, потому что мои глаза уже мечутся по комнате в поисках камеры, которая передает видео на телефон, и она, разумеется, находится: второй телефон, стоящий на полке рядом с мягкими игрушками и стопками детских книг.
Меня против воли охватывает неподдельное потрясение, точно вирус, распространяясь по всем клеточкам моего тела, поднимаясь из глубин желудка кислой волной.
— Я все слышала, Джейн, — говорит Марни. — Я слышала, что ты сказала. Я подключилась к камере в аптеке. Хотела проверить, что с ней все в порядке. И слушала всю дорогу до дому. И если бы я не гнала как сумасшедшая… — Она закрывает глаза, зажмуривает их и стискивает губы. — Ты говорила о Чарльзе, о том вечере, когда он погиб, а потом… — По ее телу пробегает дрожь, и Одри в ответ агукает и сучит ножками, ее пухлые бедра в складочках колышутся, и на них появляются ямочки.
— Ты все не так поняла…
Но я не знаю ни как закончить предложение, ни как исправить то, что уже произошло.
— Не надо, — шипит она. — Еще одна ложь, да? Собираешься быстренько сочинить что-нибудь на ходу? Какой же я была ду…
— Марни, я…
— Я все слышала, Джейн. Что в тот день, когда он погиб, ты ушла с работы пораньше. Я была так рада, что ты здесь, в комнате, что Одри не одна. А потом — как ты сказала? — у тебя был ключ. И поначалу я ничего плохого даже не подумала; я всегда была о тебе самого лучшего мнения, никогда в тебе не сомневалась, ни разу за эти — сколько там? — двадцать лет.
— Я могу все объяснить, я…
— Джейн, — говорит она.
Я содрогаюсь при звуках собственного имени, в ее устах оно звучит как собачий лай. И вижу, что правду уже не скрыть: все, с ложью покончено.
— Положи-ка ты подушку, — произносит она.
Я все еще держу ее в руке, прижимая к бедру, и теперь автоматически разжимаю пальцы, и она падает на пол.
Марни выходит из детской. За окном уже совсем темно, лишь уличные фонари расчерчивают тротуар узорами теней, и опустевшая комната выглядит какой-то зловещей. Чувствую, как на меня начинает наваливаться необъятное горе, но пока еще слишком рано, чтобы я могла ощутить его тяжесть сполна. Я иду за Марни.
Она стоит на верхней ступеньке, глядя вниз, и рукав ее плаща слегка дрожит, совсем слабо, почти неуловимо. Я знаю, что она тоже чувствует это: необъяснимый страх.
Мы лепили друг друга, диктовали друг другу, как следует жить… И жить с этим страшно, но еще страшнее этого лишиться. Но именно это все еще дает мне надежду.
Одри агукает — почти смеется, — и на ее маленький кулачок наматывается рыжий локон. Она тянет, и Марни оглядывается на меня. Щеки ее пылают, все в потеках раскисшей туши. Глаза у нее заплаканные, краешки губ вспухшие.
Я знаю эти черты до мельчайших подробностей. Но сейчас они почему-то кажутся мне пугающе незнакомыми. В них появилось нечто новое, нечто большее.
— Уходи, — произносит она наконец. — Убирайся вон.
После
Глава 46
Четыре года спустя
Джейн сидит в своей машине, припаркованной между школьной площадкой и железнодорожными путями. Да, за это время она получила права. Проснулась она давно, часа в три или четыре утра, — однако сейчас все равно еще очень рано. Солнце бьет в лобовое стекло машины, медленно поднимаясь между многоэтажными офисными зданиями. Джейн откидывает спинку водительского кресла и, взяв с заднего сиденья плед, прикрывает ноги. Мимо с грохотом проносится поезд: один из первых в утреннем расписании. Пустые окна сливаются в одну сплошную полосу.
Джейн вспоминает, как сама ездила на поезде — она каждый день добиралась на нем на работу, — и думает: какое счастье, что она теперь живет в пригороде, в небольшом городке в трех остановках от конечной станции, и в центр выбирается только в случае крайней необходимости. Она купила квартиру — покойная сестра ее бы одобрила — в отреставрированном старинном особняке, разделенном на семь квартир, и отделала ее в приглушенных серо-белых тонах. Ей нравится зловещее сочетание старого и нового: камин с его безупречной симметрией, белоснежный глянец кухонной техники, ламинат, уложенный лесенкой. Она надеется, что эти безмолвные стены хранят свои истории, секреты, погребенные под пластами штукатурки и слоем свежей краски.
Ее собственные секреты больше не представляют для нее опасности. Был один скользкий момент, сразу же после того, как все рухнуло, но Джейн не потеряла самообладания. Она заявила полиции, что ничего такого не говорила — «Признание? Ничего подобного!» — и ей очень жаль, что в этом приложении предусмотрена только функция прямой трансляции и оно не записало ее слова, потому что тогда у нее была бы возможность доказать свою правоту.
Она всегда умела очень убедительно врать.
Марни боролась несколько месяцев, умоляя полицейских сделать хоть что-нибудь, не отступать, провести официальное расследование, но они сказали, что у нее нет никаких доказательств и что это все слова одной женщины против слов другой. Тем не менее Джейн вызвали еще раз — скорее всего, просто для галочки — и чуть ли не с извинениями задали ей все те же самые вопросы по второму кругу. Под конец беседы они упомянули об утрате, разбитом сердце и о том, что человеческое сознание способно на самые злые шутки. Джейн кивала, и ей даже не потребовалось делать скорбное лицо, потому что ее горе было неподдельным.
В ногах у нее стоит термос с чаем, и она делает глоток. Чай еще не остыл. Она наблюдает за тем, как мимо проезжает мужчина в толстом шерстяном пальто, включает поворотники и останавливается перед воротами школы. Он опускает стекло, достает небольшой брелок, и металлические створки, лязгнув, разъезжаются в стороны. Близлежащие улицы становятся намного оживленнее. Спешат на станцию офисные работники. Учителя паркуют свои машины и, забрав с задних сидений кипы бумаг, торопливо бегут внутрь, в тепло своих классов. Сегодня первый учебный день после каникул, и рутина еще не успела никому надоесть.
Джейн всегда выискивает взглядом в толпе рыжие волосы, вьющиеся огненно-золотыми спиралями, которые выбиваются спереди из прически. Коротко подстриженные черные волосы она никогда не высматривает, но все равно они повсюду бросаются ей в глаза, хотя неизменно оказываются недостаточно темными. Та самая татуировка на шее тоже ей пока не попадалась. Она вглядывается в толпу — к школе начинают подходить дети, но все они слегка постарше; родители провожают их до ворот и торопливо машут рукой на прощание. Джейн сползает на своем сиденье чуть ниже, сгибая ноги в коленях. Ей не очень уютно оттого, что мимо, почти вплотную к ее машине, проезжают на самокатах ребятишки, проходят семейные пары, жонглирующие сумками и младенцами.
Джейн вскидывает глаза, и вот пожалуйста: с противоположной стороны к воротам приближается Марни. На ней широкие черные брюки длиной до лодыжек и белоснежные кроссовки. Она придерживает на горле воротник своего синего пальто и шагает вперед своей всегдашней походкой: решительной, уверенной, бесстрашной. Она что-то говорит на ходу, и Джейн охватывает внезапный приступ зависти, потому что ей до боли знакомы движения этих губ, эти выступающие скулы, этот четко очерченный подбородок.
Рядом с Марни семенит Одри в красном дутом пальтишке и лакированных черных туфельках. Джейн кажется, что рыжие волосы девочки недавно укорачивали: они аккуратно подстрижены чуть пониже подбородка. В руке она несет маленькую красную сумочку, а на голове у нее красная шляпка.
У Джейн тоже есть такая шляпка. За пару недель до этого она проследила за Марни и Одри до школьного магазина на центральной улице. Марни вынырнула оттуда с объемистыми пакетами, в которых лежала школьная форма, а Одри вприпрыжку бежала перед ней, с гордым видом красуясь в новой шляпке. Поэтому Джейн зашла внутрь и купила точно такую же: наплела какую-то ерунду о дочери, которая якобы потеряла свою шляпу от прошлогоднего комплекта. Ей очень хотелось потереть материал — грубый фетр — между пальцами.
У ворот Марни наклоняется и что-то говорит Одри. Они смотрят на учительницу, которая с улыбкой приветствует новых учеников и ободряет родителей[4]. Марни нервничает. Джейн хорошо знакомы и эти стиснутые губы, и эти руки на бедрах. Ей очень хотелось бы стоять сейчас рядом с ее лучшей подругой, потому что она знает: в такие моменты ее поддержка нужна, как никогда.
А вот Одри, похоже, совершенно не переживает. Учительница явно уговаривает Марни уйти — ее жест понятен, — чтобы Одри наконец зашла внутрь, и Марни неохотно уступает. Прежде чем завернуть за угол, она несколько раз оборачивается и машет дочке.
Вот теперь вид у Одри становится слегка потерянный. Она озирается по сторонам.
Джейн не помнит свой первый день в начальной школе. Она практически уверена, что и Одри тоже не будет помнить сегодняшний день двадцать лет спустя. А если и будет, вряд ли в ее памяти отложится, как она вскинула глаза и увидела женщину, сидящую в красной машине и наблюдающую за ней. Она не вспомнит, что эта женщина улыбнулась и помахала ей.
Что она всегда улыбается. И всегда машет.