ть, с пути сбить, под холодным белым покрывалом до весны упрятать... Даже со ступенек было боязно сойти.
Вспомнив сказанное художником, Надя взмолилась в мыслях:
«Помоги, Ксения. Явись мне».
Слабо верила в чудо, и чудо не свершилось, Ксения не явилась. Однако будто кто-то подтолкнул здесь Надежду. Она оглянулась. Никого позади не было. Но уже сбежала с лестницы. А ветер вдруг отступил, в стороне закрутился волчком, устремив в небеса столб снежинок. Прогулялся тот волчок по площади и вернулся, Надю в спину мягко ударил и понёс, и понёс прямиком к дому её. И светло стало, хотя фонари были где-то далеко. Небо озарилось светом. Поразилась Надя: не бывает зимой белых ночей. Может, ветер разогнал снежные тучи, и это пробивался свет луны? Поднимала Надя голову, однако за круговертью снежинок не видела ни луны, ни самих небес. Думала: может, это сон?.. Нет, сон этот слишком мало бы отличался от яви. Уж очень явно кололи снежинки в лицо, уж очень явно хватал за колени холод.
— Когда же мы песни начнём петь? — вдруг спросил её кто-то сзади, продолжая подталкивать в спину.
Опять оглянулась Надя. И опять никого не увидела позади себя. И поняла: наверное, это Ксения и была; Ксения, похоже, провожала её, Ксения подталкивала и путь освещала. А что до вопроса странного, так то и вовсе просто: не раз Надя слышала, что у Ксении было в обычае говорить иносказательно и потому не всегда её вовремя понимали, не всегда видели будущее, которое она приоткрывала, не всегда видели в сказанном предостережение. Ветер вновь закружился волчком, на минуту заплутал в колоннах; потом, выбравшись, наконец, покрутился на просторе площади, смел снег с плеч фельдмаршала.
Надя торопилась домой, бледно-серым пятном возникала в свете фонарей её одинокая фигурка. Мела метель, заносила снегом пустынные улицы...
Подполковник
дъютанта Мишу подполковник встретил полуофициально: в кабинете под портретом государя императора, но одетый по-домашнему — в тёмно-синем шлафроке с серебряными отворотами, как бы подчёркивающими благородную седину хозяина дома, и в тёплых, мягких, меховых туфлях.
Подполковник сел за свой монументальный письменный стол. Адъютант остался стоять посреди кабинета:
— Как ваше самочувствие, Виталий Аркадьевич?
— Спасибо, уже лучше. Едва только встану на ноги, в прямом, как вы понимаете, смысле, сразу появлюсь на службе. Через пару дней, думаю. Надену старые разношенные сапоги. А пока... Увы, мы не всегда можем распоряжаться даже собой. Обстоятельства, знаете ли, Миша, иной раз властно диктуют... — он развёл руками и улыбнулся. — Но да бог с ней — с философией! Показывайте, что принесли.
Адъютант положил перед ним на стол папку:
— «Отчёты о действиях». Это те, что я выбрал из массы филёрских донесений. Как достойные вашего внимания. Много мусора приносят на хвостах господа филёры.
— Спасибо, мой друг. Вы очень облегчаете мне работу.
Виталий Аркадьевич позвонил в серебряный колокольчик и велел прибежавшей Маше проводить адъютанта в малую гостиную, там угостить его стаканом чаю, или чашкой кофе, или рюмкой коньяку, словом, чего и сколько он пожелает, а сам, оставшись в кабинете один, не выходя из-за стола, скинул туфли и с облегчением откинулся на спинку стула. Потом долго разглядывал свои ноги.
У подполковника в последние дни разыгралась подагра. Медики в шутку зовут сей недуг англосаксонской болезнью, поскольку давно заметили, что страдают от подагры преимущественно люди этой национальной принадлежности. Полагают, происходит подагра от неумеренного потребления мяса, что англосаксам свойственно. И то верно: кто ещё более их украшает обеденный стол свой всевозможными колбасами, сосисками, окороками, грудинками, балыками и тому подобным?.. Подполковник Ахтырцев-Беклемишев к англосаксам никаким боком не предлежал, ни кровинки англосаксонской в его славянских жилах не протекало, более русского человека, чем он, во всей России, возможно, было не сыскать, и мясным он не злоупотреблял (его всегда хвалили за правильную диэту знакомые доктора), однако вот приступы англосаксонского недуга временами мучили его жесточайшие. Распухали суставы на стопах и были так болезненны, что не только ходить, но даже и пальцами пошевелить было невозможно; прикосновение простыни или легчайшего батистового платочка к суставу вызывало сильнейшую боль. Когда приступы проходили, подполковник ещё долго хромал. Но тростью пользоваться не хотел. Из-за болезни предпочитал носить разношенные старые сапоги и не любил сапог новых...
В очередной раз убедившись, что припухлость суставов постепенно уменьшается, Виталий Аркадьевич раскрыл папку и углубился в чтение отобранных для него документов.
Спустя минуту он раздражённо отложил в сторону одно донесение, за ним, чертыхнувшись, другое; зло и судорожно вздохнув, едва не смял третье:
— Кто во что горазд, право! Через пень колоду! А почерки-то, почерки! Что граблями по грядке водят...
Задержался глазами на четвёртом донесении, уж и руку занёс, чтобы его смять. Но замерла рука над бумагой, расслабилась, и потеплели глаза:
— Ну вот, это совсем другое дело!.. Кто доносит? — он заглянул в последнюю страницу, разобрал размашистую, уверенную, красивую подпись. — Охлобыстин. Н-да! Имечко. А почерк хорош. И, пожалуй, слог недурен. Излагает ясно и обстоятельно; значит, ясно и обстоятельно мыслит. Надо обратить внимание на этого... как его бишь... — он опять заглянул в последнюю страницу. — На Охлобыстина.
Подполковник вернулся к первой странице, стал читать внимательно:
«В доходном доме у вдовы купца II гильдии Марфы Яковлевой снимает квартиру девица Фанни Соркина, лет двадцати пяти, из мещан. В этой квартире имеют место быть регулярные сходки неблагонадёжных (по определению дворника Равиля Рахматуллина) лиц. Выйти на эту явочную квартиру удалось случайно — в результате слежки за Романом Скворчевским, членом ИК «Земли и воли», о коем будет мною донесено особо. Собираются у Соркиной два-три раза в неделю под видом гулянок. Бывают у неё, помимо названного Скворчевского, Савелий Златодольский, братья Бегаевы, Дмитрий Бертолетов и другие лица, имён и сословной принадлежности которых пока что узнать я не смог. Однако, как удалось выяснить, водки на «гулянках» не пьют, музык на «гулянках» не играют и плясок, сотрясающих домы, не пляшут, гаудеамусов не поют; тихо сидят, не ссорятся, на лестницах пьяными не валяются, с дворниками не задираются, окурков в форточки не бросают. Из чего имею основание заключить...»
— Так, ну это понятно, — подполковник усмехнулся. — Наблюдателен, шельма. Молодец!
Он пролистнул пару страниц, зацепился взглядом за какое-то имя, и брови его поползли вверх:
— Вот так обструкция!..
«...С вышеозначенным Дмитрием Бертолетовым не раз мною замечена была Надежда Ивановна Станская, девица из дворянского сословия, лет около двадцати; учится на курсах в Медико-хирургической академии, так печально прославившейся осенью прошлого года. Опасность девицы Станской усматриваю в том, что при всём своём благообразном, скромном облике, при подкупающей невинности в глазах она имеет твёрдый характер и твёрдую же руку и, насколько мне удалось выяснить, умеет обращаться с револьвером (однажды, во всяком случае, выезжала с вышеозначенным Бертолетовым за город и практиковалась в стрельбе; всех ворон за Мурзинкой распугали). Считаю необходимым довести до Вашего сведения, что в сравнении с другими неблагонадёжными лицами, кои я ежедневно и ежечасно наблюдаю, Надежда Станская обладает много большими возможностями в смысле причинения обществу вреда, в смысле смущения общественного покоя, поскольку вхожа в некоторые лучшие дома Петербурга и нельзя предвидеть, как она себя там поведёт. Помня о том, что девица Станская в той или иной мере владеет револьвером, и пригашая во внимание твёрдый её характер, я никак не могу исключить возможности применения ею (при известной убеждённости в своей правоте) револьвера в одном из этих домов...».
Виталий Аркадьевич выпрямился на стуле:
— Умён! Ах, как умён, дьявол! Как бишь его... — он снова заглянул в последнюю страницу. — Охлобыстин. Моего имени не называет, только делает намёк — «лучшие дома Петербурга». Но это явно мне послание... Нужно будет сделать филёру Охлобыстину аудиенцию, поощрить как-то, что ли.
Подполковник ещё раз пробежал глазами только что прочитанные строки и нервно забарабанил пальцами по столу:
— А она-то какова! Даже меня провела. Как бы невинные вопросики задавала и кротко опускала глаза. И временами рдели щёки... «Револьвером владеет», «характер твёрдый», «при известной убеждённости ». Н-да...
Он ещё долго в задумчивости барабанил пальцами по столу; невидящий взгляд его был обращён в угол кабинета, туда, где среди картонных гор и стеклянных рек, среди игрушечных деревенских домиков, сделанных из папье-маше, в боевых и походных порядках стояли у него во множестве оловянные солдатики.
Солдатики
подполковника Ахтырцева-Беклемишева была с детства страсть — игра в оловянных солдатиков. Многие вхожие в дом Ахтырцевых считали, что стол с солдатиками, поставленный в кабинете у хозяина дома, — это для младшего сынишки, для Николеньки стол, что для него здесь собраны солдатики. Нет. Они ошибались. Именно Виталий Аркадьевич в солдатиков играл и понимал в этом толк. Чем старше Ахтырцев-Беклемишев становился, чем более он разочаровывался в людях, тем более обнаруживал в себе склонности к уединению, тем более приятности находил в одиночестве (и всё более понимал святых старцев, уходивших в пустынь от суетного и грешного мира, от глупого мира людей и предпочитавших очень непростую жизнь анахорета), в бесконечных бдениях за письменным столом в кабинете — дома или на службе, — а также за столом с солдатиками.
Собственно игрой — в том смысле, в каком слово «игра» применяется по отношению к детям, — это было бы называть неправильно. Подполковник, горячий поклонник военного гения генерала Алексея Ермолова, героя Отечественной войны и покорителя кавказских гор, воспроизводил у себя на столе наиболее яркие эпизоды из походной жизни русских армии, с точностью воссоздавал в миниатюре судьбоносные баталии, обставлял интересные диспозиции, о каких с величайшими подробностями рассказывал генерал в известных «Записках». Занятие это, требовавшее немалого времени, не мешало, однако, подполковнику хорошо исполнять дело, которому он служил; напротив, увлечённо занимаясь солдатиками, он мог сосредоточенно размышлять, планировать; иными словами, увлечение солдатиками было для Ахтырцева-Беклемишева мощным вдохновляющим и организующим началом.