Коллекцию свою он собирал много лет. Был частым гостем и постоянным покупателем у питерских и московских антикваров. Порой находил у них очень редкие и, попятно, дорогие экземпляры, которым было по двести и более лет. Зная об увлечении его, привозили солдатиков из-за границы друзья и сослуживцы — главным образом, немецких и французских, а также и итальянских, и австрийских, и английских, и шведских, и датских и др. Однако основную массу солдатиков для своих взрослых игр Виталий Аркадьевич изготавливал сам — как положено, отливал из олова, а потом с искусством талантливого миниатюриста раскрашивал. Прорисовывая мундиры и знаки отличия, подполковник обнаруживал очень глубокое знание предмета. Если, к примеру, он изготавливал кирасира, то у последнего и кираса была, и каска, и палаш с карабином; а гусара, отлитого и раскрашенного Виталием Аркадьевичем, можно было запросто отличить от драгуна или артиллериста но расшитому шнурами доломану, красному ментику, киверу с султаном, светло-серым чакчирам и низким сапогам. Если же подполковник ваял пехотинца Вюртемберга, то «обряжал» его в бело-голубой мундир с белой портупеей, рисовал на нолях шляпы жёлтую кайму. Какой-нибудь знаток легко узнал бы в исполнении мастера русских егерей и гренадеров, французских пехотинцев, польских вольтижёров, солдат Великого герцогства Баденского, увидел бы различия между рядовыми Семёновского, Астраханского и Литовского полков, без труда бы нашёл отличия казака от абрека. Виталий Аркадьевич с тщательностью прорисовывал даже лица солдатиков; самой тоненькой кисточкой намечал точечки-глазки, выводил бравые усики, закрученные к бачкам. Из искусных рук Виталия Аркадьевича солдатики выходили яркие и нарядные, запоминающиеся, а иной раз и неповторимые в индивидуальности своей — что, главным образом, касалось командиров.
Подполковник брал глину у знакомого ваятеля, протирал её шпательками через мелкое сито — так отсеивал песок. Затем лепил образы солдатиков, пользуясь при этом теми же шпательками и иглами. Иногда впрочем лепил он и из воска. Потом заливал фигурку гипсом — сначала с одной стороны, потом с другой. Так у него получались две формочки, как две половинки. Сложив их, он через маленькое отверстие вливал в них расплавленное олово. В углу кабинета у подполковника стоял довольно вместительный морской рундучок, а в нём — сложены были десятки формочек, тигельки, краски, лаки и кисточки.
Младшие дети украдкой ходили в кабинет отца смотреть стол с солдатиками. У них это так и называлось — «смотреть стол». Кто-нибудь с заговорщицким видом бросал негромко клич «идёмте стол смотреть», и крались полутёмным коридором к двери кабинета, выстроившись от мала до велика, подобно гномам из доброй старой сказки. И открывался им целый мир, а точнее — миры, поскольку часто менялись на столе пейзажи: то широко раскидывалась принеманская равнина с дремучими лесами и аккуратными полями зелёного бархата, то высоко вздымались картонные кавказские хребты со снежными вершинами, напоминающими сахарные головы, то теснились тут и там европейские каркасные домики и высились над ними шпили кирх, а то рассеивались по столу убогие русские деревеньки с покосившимися церковками, то поднимались неприступные стены русской крепости Грозной, а то привлекали внимание романтические развалины цитадели Дербента... И шли солдатики колоннами по дорогам скучным равнинным, пешие и конные шли, месили грязь. А в другой раз дети видели, как преодолевали солдатики заоблачные перевалы, над страшными, бездонными пропастями направляли путь. Где-то в узком перешейке их уж коварный неприятель в засаде поджидал. А то пускались солдатики в атаку, в самоотверженном, отчаянном порыве отбивали у противника батарею Раевского... Однажды посреди широкой реки, выполненной из стекла, возник плот с роскошным шатром. Когда отца не было дома, дети прокрались к нему в кабинет и тихонечко пинцетиком приоткрыли шатёр; они увидели две фигурки: на крохотном стульчике император Александр Павлович, будущий освободитель Европы, сидел при параде, а напротив него, на таком же стульчике, но вскинув ноги на армейский барабан — Наполеон Бонапарт с надменным лицом. Старшие дети объяснили младшим: так заключался посреди Немана невыгодный для России Тильзитский мир...
Особенно интересны были солдатики Коле. Он любил рассматривать сабельки, шинельки, кивера, кокарды, аксельбанты и знамёна. Держа крохотного солдатика в руках, Коля чувствовал себя великаном, что было ему приятно, ибо он, как и все дети, мечтал побыстрее вырасти. И в совершенный восторг мальчика всегда приводили миниатюрные медные пушечки, искусно выточенные на токарном станке. Пушечки эти по-настоящему стреляли дробинками и после стрельбы впечатляюще пахли пороховым дымом.
Супруга и ставшие дети относились к увлечению главы семейства как к чудачеству.
Сладенький
одняв гороховый воротник своего горохового пальто, филёр Охлобыстин минут десять стоял недалеко от «Александрии» — через проезжую часть улицы с подветренной стороны. Стоял, оглядывал окна и принюхивался. Он слегка поднимал лицо и чуть-чуть поводил носом — вправо-влево, вправо-влево; при этом полуприкрывал глаза, дабы не отвлекаться на образы видимые. Благодаря дарованному ему природой собачьему (а может, волчьему) нюху он слышал, пожалуй, не менее сотни запахов, исходящих сейчас от номеров. Сильнейшими были запахи угля и дров, сгорающих в печах (сегодня дрова были сладкие берёзовые и кисловатые ольховые); очень тревожили — едва не до спазмов в желудке — нежнейшие и разнообразнейшие запахи тонких кушаний и приправ, приплывающие из кухни; бесплотными, подвижными волнами растекались по воздуху запахи запекающихся в печи куриных тушек, запахи паштетов, тушёных бобов, рыбных филе, французской скампи, немецких печений, русских пирогов и бог весть ещё чего (далеко не все запахи Охлобыстин мог сопоставить с образами зримыми, ему известными, поэтому иной раз приходилось включать фантазию, и та предлагала ему образы фантастические); тут были и освежающий, острый запах эстрагона, и согревающий, камфарный запах кардамона, и пикантный дух базилика, и жгучий аромат гвоздики, тут и приторный запах ванили был, будто запах духов, и медово-горьковатый запах шафрана, и древесно-хвойный запах мускатного ореха; откуда-то слева приятно тянуло имбирным пивом, а справа резко — анисовкой; запахи гастрономических изысков временами перебивались ароматами изысков парфюмерных; а из той, кажется, приоткрытой форточки несло клопами. Запахи новых постояльцев, которых филёр никогда не встречал, смешивались с хорошо знакомыми Охлобыстину запахами работавших в номерах девушек; сегодняшнего швейцара Охлобыстин ещё не видел, но уже знал, кто это был, — от него всегда за версту разило сивухой и немытой ширинкой.
Так, ещё не войдя в здание, филёр Охлобыстин уже собрал о кипящей там жизни немало сведений: что готовили, что пили, кто вселился, кто веселился, кто работал. Масляно-пирожный запах Мамочки Охлобыстин учуял давно. К ней-то ему опять и было нужно.
Едва филёр сделал шаг, как заметил, что по направлению к нему идёт уличный торговец с лотком. От торговца пахло свежей выпечкой, молоком, табаком, дрожжами и сиропом.
Охлобыстин схватил лотошника за ремень лотка:
— Постой, любезный! Чем торгуешь?
Лотошник приподнял край рушника:
— Сайками, господин хороший, — и услужливо склонился.
Охлобыстин всё поводил носом в сторону «Александрии»:
— Сколько тут у тебя?
— Да десятков с пяток осталось...
Филёр всё не отпускал ремень:
— Хорошо. Я весь пяток десятков и беру. Ты постой пока здесь — возле фонаря. А я за деньгами схожу. Вот в эти номера. Жди, любезный, не обижу.
...Когда Мамочка, сидевшая перед зеркалами на пуфе, повернулась к нему, он опять был неприятно удивлён, натолкнувшись взглядом на её увядающее лицо. Мамочка тоже была неприятно удивлена, увидев его острый, длинный нос, беззвучно и внезапно, как и в первый раз, появившийся между бархатных портьер.
— Опять Тиля нужна? — она заставила себя маслено улыбнуться, почуяв близкую добычу.
Он как будто не услышал её вопроса:
— В каком номере твой хозяин?
Мамочка, вся напрягшись, отвернулась к зеркалам и взялась за ваточку с пудрой; птичьим крылышком в воздухе мелькал её нежный, с ямочкой, локоток:
— Нам нельзя об этом говорить. Им самим не велено. Скажешь... и тебе — трясина.
— Я не выдам, — Охлобыстин демонстративно извлёк из кармана пальто пухленькое портмоне.
Увидев краем глаза его движение, Мамочка и бровью не повела, но ножка её — весьма гладенькая и сохранившая молодую стройность — как бы сама собой, с готовностью выехала из-под полы халатика:
— Хозяин не велит. И потому у меня роток на замке.
— Зато чулочек наготове, — съязвил с улыбкой нежданный гость.
Когда денежка оказалась под чулком, Мамочка назвала номер. Больше на Охлобыстина она даже не взглянула. Впрочем его уже поблизости и не было, тяжёлые портьеры недолго колыхались.
...Бытует расхожее мнение, что судьба человека во многом предопределена не только в характере его, но и в родовом имени — в фамилии то есть. Не будем приводить здесь в качестве примеров, какими громкими победами были и, разумеется, будут ещё славны Победоносцевы, какими подвигами сильны и на какие подвиги готовы ещё Богатыревы, какие преждевременные седины стяжают Седовы и Сивцовы, на какие лукавые хитрости способны Хитрово, на какие вопиющие благоглупости могут сподобиться Дурново, какие богатства накопили Жемчужниковы и какие горы покорили Златогоровы; целей таких мы перед собой не ставим, и доказательства в пользу этого очевидного положения каждый способен отыскать сам. Мы лишь позволим себе встроить в этот ряд хозяина весьма известной питерской гостиницы «Александрия» и организованных при ней номеров с девочками Якова Зусмана.
И с немецкого языка, и с идиша, что есть но существу тот же немецкий, имя его — Зусман — переводится как Сладкий человек, или Сладенький, или Сладковский, или, проще, Сладков, Слащев, или, если угодно, Солодкий, Солод, Солодухо, Солодуха и т.п. В человеке этом — небольшого ростика, круглоголовом, круглолицем, лысом и полноватом — сладкого было немало. Бывало играла сладенькая улыбка на ярких, сладко-вишнёвых губах и сладкими выглядели клубнично-розовые пышные щёчки, бывало сладкими от сахарной пудры становились его короткие пухлые пальчики без костей, когда он, открыв жестяную бонбоньерку, угощал сладостями своих на всё готовых девиц; и дело, от которого он жил, было сладким, а когда он где-то чуял прибыль, когда он в богатом клиенте угадывал человека уступчивого, когда в ларчик себе складывал ассигнаты и вексели, становились сладкими — медоточивыми — его речи.