или, жадно ловили его слова о днях, проведённых в заключении, — о сырости, о баланде, о восьми нарах на двадцать человек, о скрипе ржавых железных запоров, о надрывном, кровавом кашле иных больных чахоткой арестантов. Кружковцы то и дело перебивали его, торжествовали: письма подействовали; делали вывод: отдельных жандармов можно запугать, а значит, отдельными жандармами можно и управлять. И пришло время подумать — кого ещё вырвать из заточения. А вот, например, этого... или, к примеру, того...
— Стойте, стойте! — осаживал Виктор Бегаев. — Пусть он всё расскажет... Подождём Златодольского, друзья. Тогда решим.
Но Златодольского всё не было.
— Рассказывай, рассказывай... — не было терпежу.
Вадим Бегаев рассказывал... И рассказывал он вещи необыкновенные: в верхах происходят подвижки, правительство, уставшее от положения полумира-полувойны, устрашённое перспективой гражданской войны, готовит либеральные реформы; при работе над ними, по уверению «А.-Б.», требования народников — землевольцев, в частности, — будут учтены... учтены непременно... с народниками в ближайшем будущем организуются постоянные контакты... вплоть до приглашения на заседания правительства для обсуждения конкретных, узловых моментов; объявятся всевозможные свободы; абсолютная монархия будет весьма ограничена деятельностью парламента; не менее четверти мест в парламенте, а то и до трети обещается оппозиции в лице социалистов; дворяне и попы лишаются своих вековых привилегий, и слово «аристократ» навсегда изымается из обихода; следовательно, возможности у всех будут равны и будут зависеть исключительно от природных способностей и волевых усилий каждого человека, гражданина...
Кружковцы слушали Вадима Бегаева, и радость у них на лицах потихоньку угасала, глаза всё менее светились торжеством; возбуждённые восклицания сменялись тяжёлыми вздохами.
Златодольский всё не появлялся.
...и это несомненная правда! «А.-Б.» заверяет, что сочувствует идеям народников, говорит, что, кабы не служебное положение, давно бы уже в народники записался. Не то в шутку, не то всерьёз он даже обещался в одну из пятниц в кружок заглянуть... Он, кстати, знает и про явочную квартиру, и про дни собраний, и всех кружковцев пофамильно называл, и даже давал кружковцам точные, ёмкие характеристики, и условный стук в дверь, принятый кружковцами, ему известен... Смешно, да? Но все опасности — уже в прошлом!.. «А.-Б.» говорит, что если бы был врагом народникам, то давно бы их всех пересажал. И то, что все кружковцы на воле, — есть залог доброго отношения к ним «А.-Б.», есть доказательство произошедших в нём перемен...
Тут в дверь постучали — условным стуком.
— Вот и Златодольский, наконец... — промолвил, побледнев, Роман Скворчевский.
Но это не был Златодольский. Пришла сестра его, жена лавочника, торгующего швейными машинками. Она сообщила, что этой ночью в лавку ввалились жандармы и Савелия увели. Куда, почему — ничего ей не сказали. Как собаку увели — только что ошейника не надели. Вели себя жандармы грубо — хамили, выражались бранно и всё перевернули в доме вверх дном — что-то искали — вещи выбрасывали из шкафов, мебель отодвигали, оборвали обои со стен, перепортили много товара... Она рассказывала и промакивала платочком слёзы.
Потрясённые известием, кружковцы с минуту сидели в оцепенении. Потом лица всех обратились к Вадиму.
— Либеральные реформы, говоришь? Парламент для гражданина? — гневно сдвинул брови Потапов.
— Я?.. — Вадим в волнении сглотнул слюну. — Я ни про кого слова не сказал. Я только про теорию...
Но его уже оставили без внимания. Всем было ясно, что хитрый лис «А.-Б.» на мякине провёл юнца.
Видя, что ему уже не доверяют, что над ним едва не смеются, что на него зло косятся и уж отодвигают его в сторону, Вадим вспыхнул, как факел:
— Друзья! Что вы!.. Вы всё не так понимаете, вы не слышите меня... как и я его поначалу не услышал... За Златодольского беспокоиться оснований нет... «А.-Б.» мне говорил, что только для беседы его призовёт. Он его на днях выпустит. Про идеи только спросит... Синий карандашик даст... — едва не плакал Вадим; он уже сам не верил в то, что говорил; и говорил-то он сейчас лишь для того, пожалуй, чтобы не молчать позорно, чтобы хоть предпринять попытку оправдаться; он не оставлял надежду, что кто-нибудь услышит его. — «А.-Б.» почти свой, он из сочувствующих... Да выслушайте же меня! Вы ещё спасибо скажете... — повысил он голос.
— Иуда... — прошипела ему в лицо жена лавочника; глаза у неё в этот миг были очень выразительны; иного более чувствительного, чем Вадим Бегаев, такой взгляд мог бы и убить, испепелить; у иного совестливого после такого взгляда все жизненные силы вытравила бы болящая совесть.
Надо было срочно решать, как быть. Явочную квартиру менять — это первым же делом. Подполковнику новые письма слать? Это, кажется, не работало с самого начала. Не с испуга он Вадима Бегаева отпустил. Расчёт у него был налицо... Правильнее будет выйти на непосредственный контакт и запугать подполковника так, чтобы у себя в квартире он тёмных углов боялся, чтобы за пальто на вешалке видел социалиста-народника с топором. А может, ранить его для острастки? Или лучше — убить... Хотя и невелика птица! Не губернатор, не министр, не царь.
Роман Скворчевский был против запугивания. На подполковника никакие запугивания не подействуют. Бертолетов вон в него даже бомбу бросал, а ему всё нипочём — как ездил по тому мосту, так и ездит. Скворчевский, член Исполнительного Комитета, был совершенно против того, чтобы вступать с «А.-Б.» в какие бы то ни было переговоры и заключать с ним какие-то соглашения. Скворчевский был не на шутку разозлён — так разозлён, что даже позабыл про обыкновение своё подбирать слова, не содержащие буквы «р». Повысив голос и безбожно грассируя, Скворчевский настаивал на одном:
— Подполковника следует поскогее уничтожить. Подполковник — человек убеждённый и по-своему патгиот Госсии, его никак не пегеубедить. Подполковник очень хитёг — обманет. Можно было бы попгобовать подкупить — собгать с наших деньги и подкупить. Но он, по всему видать, неподкупен... Нет! Нет! — набравшись решимости и почти уж от негодования крича, призывал Скворчевский. — Уничтожить! Только уничтожить! Непгеменно и сгочно!
Потапов, возмущённый, с потемневшим лицом, раздвинув широкие крестьянские плечи, воскликнул ему в унисон:
— Мы должны воздать ему по самую ижицу[41], — и он рубанул воздух рукой, будто шашкой подполковнику голову снёс.
— Ижицу! Ижицу для «А.-Б.», — подхватил Скворчевский.
— Ижицу супостату!.. — подала свой голос и Фанни. — Ижицу! О, к ненавистному уже «плеть ближится»! Плачет по ненавистному кинжал. Плачет по ненавистному молоток. Плачет по ненавистному бомба.
Бомба
итя был совершенно разочарован в своих друзьях, в кружковцах, в деятельности их, а если выражаться точнее — в бездеятельности. Сходки их он посещать никогда не любил, а в последнее время посещением сходок вообще тяготился. Слишком много пустой болтовни и самолюбования было на сходках. И очень заметно было соперничество за лидерство в кружке, в организации. Ревниво следили за успехами друг друга, прилагали все силы к увеличению влияния друг на друга и за вечным, бестолковым соперничеством забывали дело. Бертолетов даже предполагал, что за многими словами, за красивыми речами кружковцы прячут свою трусость. Большинство из них, особенно из тех, кто помоложе, явно играли в геройство, видели в посещении сходок, в участии в дискуссиях верный способ порисоваться, впечатлить своих барышень, ибо не ради дела, не ради идеи, великой и святой, а ради успеха у своих пустоголовых девиц они назывались революционерами. Позёры!.. Многие не переросли ещё юношеский недуг нигилизма, иные были обременены бессмысленным желанием бунтарства ради бунтарства. Некоторые из смазливых, окружённых барышнями псевдореволюционеров вообще оказались на поверку алармистами[42]; это стало ясно уже после первого ареста — ареста Вадима Бегаева; многих живописных героев тогда будто ветром сдуло.
Бертолетов был сильной личностью, он был человеком дела и потому при сложившихся обстоятельствах, при сложившемся отношении к друзьям, к единомышленникам он просто вынужден был избрать путь одиночки.
— Ноги моей там больше не будет, — шепнул он Надежде, когда, они возвращались с последнего собрания, и он закрыл эту тему мудростью из Библии: — «Блажен муж, который не идёт в собрание нечестивых»...
А Надя всё думала о выборе. Слыша каждый день рассуждения Мити о чести и достоинстве, о любви к родине, о ситуации в государстве, она постоянно вспоминала разговоры за обеденным столом у Сони. И к своему удивлению отмечала, что Митя говорит о тех же вещах, что и «А.-Б.». Митя Бертолетов — человек благородный; Надя в том убеждалась не раз. И подполковник Ахтырцев-Беклемишев тоже был человеком благородным. И хотя про него говорили, что он хитёр, как лис, что он пользуется методами недостойными, он несомненно, считала Надя, был человеком благородным. Он служил, он хотел хорошо делать своё дело, он боролся с теми, кого считал своими врагами и врагами государя, коему однажды и на всю жизнь давал присягу. А что говорили о хитрости его и о методах «недостойных», так это те говорили, кто сами были великие хитрецы и сами прибегали к методам, которые при всём желании трудно назвать достойными, — к провокационным статейкам под псевдонимами, к ударам кинжалом в живот, к бомбе из-за угла... И Митя, и «А.-Б.» — патриоты России, патриоты не на словах. Патриоты... Кто из россиян не клялся в любви к России, не клялся положить все силы физические и силы ума на благо её? И кто из россиян хоть однажды не ненавидел Россию? Тот, наверное, не был русским патриотом... Надя вспоминала: оба говорили с ней открыто и убедительно и приводили сильные аргументы каждый со своей стороны... И если обратиться к памяти, можно отыскать в ней их диаметрально противоположные монологи об одном и том же — о чести, о совести, о патриотизме, долге, необходимости действовать во благо... Надя сетовала: ах, зачем они по разные стороны!.. Под многими словами «А.-Б.» Митя Бертолетов мог бы подписаться, как и подполковник мог бы поставить свою подпись под иными речами Бертолетова.