едельник покинула дом. Остальные последовали за ней. Наветренный Холм ярко освещала луна, и, поднявшись на вершину впервые за двадцать лет, Сёстры остановились там, глядя на море. Высокие женщины в длинных белых одеждах…
Ночь была тиха и безветренна, луна точно начищенное блюдо, ясное небо вызвездило, а море простиралось внизу ровное и туго натянутое — словно свежепостланная простыня.
Наглядевшись вдоволь, сёстры, не сговариваясь, спустились с Холма и, дойдя до самой кромки воды, застыли, точно часовые на посту.
Вильчик привык, чтобы его будили. Первой обязанностью дежурной Тётушки было разбудить Вильчика — ещё до свету. Когда в его окошко, выходившее на восток, проникали первые солнечные лучи, Вильчик, одетый и умытый, спускался в столовую. На столе его ждала тарелка с горячей кашей, а чашка стояла возле камина — чтобы чай не остыл. Вильчик завтракал и отправлялся чистить дымоходы. На работе он трудился для многих и многих. Дома же за всю жизнь пальцем о палец не ударил. Да и зачем? За него всё и всегда делали Тётки. Если жизнь твоя сложилась так, а не иначе, с этим уж ничего не поделаешь: привычка сильнее самых разумных доводов.
Пробудившись в залитой светом комнате, Вильчик увидел за окном краешек солнца — оно стояло уже очень высоко. Вильчик почесал затылок и хмыкнул:
— Что-то рано сегодня солнышко выкатилось.
Ему и в голову не приходило, что Тётки могут проспать. Чтобы Тётя Среда в пять утра ещё спала? Немыслимо!
Он немного полежал, поджидая Тётушку. И лежал бы ещё долго, но его подняла сила, которая понукает даже самых ленивых. Короче, Вильчик проголодался.
Он сел, протёр глаза и завопил:
— Тётя Среда!
Никто не отозвался.
Маленький человечек спустил ноги на пол, потянулся и завопил ещё громче:
— Тётя Среда-а!
Никто не отозвался.
Он встал и, подавив зевоту, высунул встрёпанную голову за дверь и завопил изо всех своих тщедушных сил:
— ТЁТЯ СРЕДА-А-А!!!
Никто не отозвался.
— Что стряслось? — недоумевал Вильчик. — Может, я совсем сдурел и сегодня не среда? Но тогда где же все остальные?
И меж серых стен когда-то белого домика заплясало эхо. Вильчик кричал:
— Тётя Четверг! Тётя Пятница! Я хочу есть! Тётя Суббота! Я голоден как волк! Тётя Воскресенье! Я умираю от голода! Тётя Понедельник! Где мой завтрак? Тётя Вторник! Тётя Среда! Где вы? Хочу два завтрака! Ау-у-у!
Мёртвая тишина.
Вдруг Вильчик наклонил голову и принюхался. В воздухе висел знакомый запах. Не ветчиной пахло, не жареными хлебцами, не чесноком, не луком. Вильчик учуял запах дыма! Господи, пожар! Вильчик вспомнил, что в то утро обещался перво-наперво почистить дымоход в собственном доме. Его не чистили с незапамятных времен. И Тётя Среда собиралась разбудить Вильчика даже раньше раннего.
Как был, в пижаме, Вильчик бросился вниз. Никто ему не встретился, не окликнул. В гостиной клубился чёрный дым. Вчера в камин напихали кучу мусора, а в глубине ещё тлели угли. Упавший из цечищеного дымохода кусок сажи довершил дело. Вильчик лучше, чем кто бы то ни было, знал, как тушить пожар. И потушил его ловко и быстро. Но вы бы видели, во что превратился дом и сам Вильчик! Однако убирать и умываться недосуг. Даже хлеба откусить и Тёток поискать Вильчику было уже некогда. Он облачился в чёрный комбинезон, закинул за плечо щётку и веник и побежал к первому дому, где ждали его в тот день. Всего же таких домов было девять, и девять рассерженных хозяек корили и ругали Вильчика за опоздание. Для поварих нет хуже беды, чем непочищенный вовремя дымоход. Вильчик принимался было объяснять, что Тётушки ушли в гости, а он проспал. Но разъярённые поварихи и слушать не хотели его жалкий лепет. Хуже этого дня у Вильчика за всю жизнь не было. Под вечер, уже в сумерках, он поплёлся домой. Голова раскалывалась от боли, а желудок стонал от голода. Как мечтал он о горячей ванне, о вкусном ужине и о чистой, уютной постели!..
Ни ванны, ни ужина, ни постели не предвиделось. Ничто в доме не изменилось с утра. Не горел огонь, не кипел чайник, не скворчала еда на сковородке. Даже подушек никто не взбил. Но самое ужасное, что никто Вильчика не встретил и некому было пожаловаться на голод и головную боль. Всю дорогу Вильчик хранил единственное светлое воспоминание за день: когда он высунул голову из пятой по счёту трубы, какой-то малыш, увидев его, раскрыл от изумления рот и воскликнул:
— Папа! Мама! Глядите — великан!
Вильчик помахал малышу щёткой и довольно подумал: «Я самый высокий человек в Сассексе». Но, увы… И этой радостью ему не с кем было поделиться, она разлетелась вдребезги в гулкой пустоте дома.
Достав из кладовки круг сыра, Вильчик, не переодевшись, забрался в постель и кое-как натянул на себя одеяло. Не очень-то удобно и уютно было ему, да что уж теперь… Беда ведь одна не приходит. Набил Вильчик пустой желудок сыром, но с целым кругом всё же не справился, прижался щекой к недоеденному куску и заснул. А семь мышек-норушек прибежали и прикончили сыр в один присест. Пока Сёстры хозяйничали в доме, ни одна мышь не осмеливалась ступить сюда. А теперь — тут как тут! Утром Вильчик решил, что съел сыр сам — во сне. Но отчего же ему снова хочется есть?
О том, что Тётки Вильчика бесследно пропали, скоро прознала вся округа. Из Вильмингтона, Фоукингтона, Джевингтона, Виллингтона, Литлингтона и Лаллингтона снарядили следопытов. А после работы Вильчик искал Тёток сам до поздней ночи. К концу месяца деревенские отступились. Вильчика тоже уговаривали прекратить поиски, цо человечек упрямо повторял:
— Буду искать, покуда не найду. Спасибо вам, добрые люди, идите домой с Богом. А я Тётушек поищу — вдруг да объявятся.
И вот, в новогоднюю ночь, вскарабкался он на вершину Наветренного Холма и увидел, как на серебристой поверхности моря отражается холодная луна. Над Холмом завывали ветра, и Вильчик спрятался от леденящих порывов под кустом можжевельника. Сжавшись в комочек, он глядел на бескрайний простор и думал, что делать и как жить дальше.
— Ну-ка, встань, Коротыш! — Голос прогремел, словно гром с неба. — До чего ж ты чумазый! Помыться-то иногда не помешает!
Перед Вильчиком стоял самый высокий человек на свете. Выше самых высоких домов в Вильмингтоне! Одежда на нём с миру по нитке собрана: не то подарена, не то украдена. Лохмотья цыганские вперемежку с господскими обносками. Ботинки явно просили каши, а бобровая шапка походила на охрипшую вдруг концертину. На пальце, однако, блестел золотой перстень с рубином. У пиджака остался лишь один рукав, одна штанина была короче другой, зато на поясе красовался красный кожаный ремень с металлическими бляхами, а на шее — пышный воротник из брабантских кружев. Великан опирался на широкую, точно дверь, лопату и жевал молодое деревце, как иные жуют соломинку.
Вильчик ростом не вышел, но храбрости ему было не занимать — на десять молодцов хватит. На великана он глянул без страха — лишь с восхищением и завистью.
— Вы самый высокий из всех моих знакомых, — промолвил Вильчик.
— А ты — самый маленький, — сказал великан. — Что привело тебя на Наветренный Холм в столь поздний час, да ещё зимой?
— Я ищу моих Семерых Тётушек, — ответил Вильчик.
— А я ищу своего единственного сына.
— А каков он с виду? — поинтересовался Вильчик. — Такой же высокий, как вы?
— Ещё выше.
— Выше не бывает, — решительно сказал Вильчик.
— Наверняка выше, — заспорил великан. — На Колыбельном Холме не баюкали младенца крупнее. Он был большой — с тебя ростом.
Глаза Вильчика радостно заблестели:
— Значит, я большой?
— Для взрослого ты коротыш, а для младенца — великан.
Радость в глазах Вильчика сразу потухла.
— Да, конечно… вы правы… Но почему вы ищете сына здесь?
— Так уж сложилось… Жена моя вечно ворчала, что парень наш чересчур тяжёл, все плечи ей отмотал, все руки оттянул. Я раз ушёл из дому — на контрабандный промысел, а она возьми да и повстречай цыган из Пинчема. Хороший, говорят, у тебя ребёнок. Сколько ему? Шесть недель, отвечает жена. Неужто?! А мы думали — шесть месяцев! Да ему цены нету! Разве только золото тебе предлагать станут… «А я его за бельевые прищепки продам. Сколько в нём прищепок уложится, за столько и продам!»
— По рукам! — сказали цыгане.
Представляешь: возвращаюсь я домой, а вместо моего сына тридцать прищепок валяются! Случилось всё это двадцать пять лет тому назад, и с тех пор я брожу по свету, ищу этот табор. На прошлой неделе наткнулся на одну цыганку, древнюю старуху, — сидит в придорожной канаве, трубку покуривает. Я её спрашиваю: «Что с моим сынком сталось?» Она эдак сквозь зубы, трубку изо рта не вынимая: «Это который же твой?» — «Да тот, которого вы двадцать пять лет назад за тридцать прищепок выменяли». — «Какие были прищепки?» — уточнила цыганка. «Деревянные». — «А-а! — кивнула она в конце концов. — Помню твоего сынка. Он нас разочаровал, и мы его бросили в котле для рыбы под можжевеловым кустом на вершине Наветренного Холма». — «Давно?» — спрашиваю. «Да уж порядком». — «И чем же он вас разочаровал?» — «Знаешь, как карты не сходятся? Вот и он не сошёлся. А больше я тебе ничего не скажу, иди-ка своей дорогой, дай покурить спокойно». Я бросился сюда, на Наветренный Холм, заглянул под этот самый куст — ты как раз под ним примостился, — да только никого не нашёл. Тогда я стал копать. Копал-копал, выкопал рыбный котёл, с грязью, но без ребёнка. И тогда я стал рыть могилу, самую длинную могилу на свете — ведь моему сыну суждено было вырасти великаном. Вон, погляди…
И Вильчик увидел поодаль огромную свежевырытую яму.
— Да уж, могила хоть куда, — согласился он. — Но великовата.
— Моему сыну как раз впору. Он же вырос великаном!
— Ни великаном, ни обычным человеком он не вырос. Каким был при рождении, таким и остался, — сказал Вильчик.
— С чего ты взял? — возмутился великан.
— Потому что он — это я, — сказал Вильчик.
Великан выронил лопату и громогласно расхохотался.