— Да ни черта мне не нужно! Просто бесит, что она вечно ведется на всяких придурков, тех, кто ее внимание ни на грамм не заслуживает! И все! Хорош на этом! Считаю сеанс мозгоправства оконченным, доктор Шон!
— А вот я не считаю! — спокойствие с него как ветром сдуло, и теперь Шон практически орал на меня. — И пока что я наблюдаю единственного недостойного придурка, и это ты, мой друг!
— Спасибо, что просветил! А то я не знаю это с первого дня, как только ее рассмотрел!
— Да прям расплачься давай! Что-то я за все время твоих по ней пьяных страдашек так и не вкурил — ты бесишься, потому что сам хотел ей предложить больше или просто тупо не хотел, чтобы это делал кто-то другой? И хрен с ним раньше, но сейчас-то ты должен был хоть чуть поумнеть и определиться.
— Должен! Но толку-то мне определяться? Сдался я ей весь такой, мать его, определенный! Сам же вот сказал, что я идиот и недостоин.
— Да не пофиг ли тебе на то, что я сказал, и на то, что думаешь сам. Когда степень собственного идиотизма и осознание несовершенства останавливало мужиков от завоевания женщин? Или бабы, думаешь, выбирают только правильных и идеальных? Было бы так, ты бы по сей день в девственниках ходил! У тебя же на лбу написано, какой ты засранец.
— Там зеркальце имеется, не хочешь в него посмотреться и свою надпись прочитать? — отмахнулся я.
— А я и без зеркала все знаю. Там крупными буквами написано: «Упертая козлорогая скотина».
— Какой ты у нас самокритичный! Вот прям не замечал за тобой раньше!
— А я тоже не припомню тебя в роли истеричной псины, что сама не жрет и никому не дает!
— А что мне предлагаешь — каждый раз в сторону смотреть, когда к ней очередной неудачник подкатывать будет, только потому, что я точно знаю, что сам я ее недостоин?
— Охренеть у тебя логика, мужик! — невесело рассмеялся Шон. — Значит, душить ее и жизнь портить вполне себе достоин, а вот показать, как она нужна тебе, что готов ковриком под ножки лечь, недостоин? А может, на самом деле не очень-то оно тебе и надо? Гордыня дороже счастья будет?
— Да иди ты!
— А я ходил и бегал, если припоминаешь. Да ты вспомни, сколько лет я Рыжую свою приучал к мысли, что не только ей без меня никуда, но и мне, чуешь разницу? мне без нее жизни нет. Что она — мой воздух, которым я дышу, а я — тот мир, в котором ей комфортно и безопасно. А ты? С тобой Русалке комфортно? Безопасно ей с тобой? Или она тупо боится, что любой ее неверный взгляд, любое ее движение, ну, как там говорят — шаг вправо, шаг влево? приведут к бойне или другой катастрофе. Ты ее контролируешь так, что она себя в капкане чувствует.
— Я ее оберегаю! — не выдержал я.
— Ой ли? Оберегать, как живое, свободно дышащее существо — это одно. А вот сберегать как вещь, собственник, гребаный скряга — типа, нужно — не нужно, но пусть мое будет — это совсем другое, Седой.
— Ну знаешь… Как могу! — Я уже больше всего на свете хотел прекратить этот разговор.
— Вот именно как можешь. Но на то ты и человек, теоретически разумный, чтобы новому учиться и расти по жизни. Ты должен стать той морской водой, тем легким течением, приносящим свет и пищу, для которых мидия раскроется сама, по своей воле. Потому что по-другому она жить не сможет. Существовать — да. За стеклом, в аквариуме где-то. Но это будет только видимость. И я, братан, говорю тебе это потому, что смотрю на тебя и себя вспоминаю. Потому и советую, по-братски. Эх, молодой еще совсем. Гарячий джыгыт. Покакаешь — и пар идет.
— Все сказал? — фыркнул я, чувствуя, как злость откатывает. — Или у тебя еще поэтические сравнения меня и Васьки с моллюсками припасены?
— Теперь все. Нет, я, конечно, могу еще долго на эту тему изгаляться, но вот, боюсь, ты не готов еще меня услышать, непросветленный ты наш!
— Ой спасибо, что снизошли, великий мастер, до меня неразумного, но на сегодня реально хватит!
— Хватит так хватит, — беспечно пожал плечами Шон. — Хотя мне кажется, что по хребтине все же доходчивей было бы.
Когда выезжал на дорогу, было, чего уж врать, желание развернуться и поехать обратно. Свербело внутри от мысли, что теперь Василиса осталась там одна, и на пути у Геши никто не стоит. Шон, казалось, прочел мои мысли и, покачав головой, пробормотал: «Тяжелый случай». Он отвернулся к окну, явно давая мне свободу самому решить, в какую сторону двигаться. Я же сжал зубы, гоня все картинки напридуманного Гешей их совместного с Васькой счастья, и поехал в сторону города.
Оставшийся путь проделали в молчании.
Шон покопался в бардачке, нашел там диск с «Dead Can Dance», и следующими его словами были:
— Бывай, мужик, — когда он вышел у своего дома.
Я же проводил его задумчивым взглядом и не спеша поехал домой. Застал отца непонятно что делающим в любимых клумбах Марины. Никогда не видел его интересующимся этими садово-огородными мероприятиями и, если честно, сомневаюсь, что Марина, когда вернется, будет в восторге от его попыток помочь. Хотел сказать об этом, но, столкнувшись с его взглядом, ощутил, как слова застряли в горле. Сердце стиснуло от его неприкрытой тоски и приступа собственного стыда. Ведь я даже не подумал, погрузившись в свои переживания по поводу отношений с Василисой и рабочие напряги, что оставляю его на выходные одного в пустом доме, наедине с невеселыми мыслями. Хороший же из меня сын!
— Как она? — спросил, пожимая протянутую руку.
— Так же. Ухудшений нет, и лечащий не понимает, почему она пока не приходит в сознание. Говорит, должна уже, — пробормотал отец, пристально глядя на розовые кусты прямо перед собой.
— Тебе, может, помочь? — кивнул я на растения, опуская свою спортивную сумку на дорожку.
— Нет, — покачал он головой. — Боюсь, тогда ущерб точно будет фатальным, — едва заметно улыбнулся он. — Марина нам тогда головы поотрывает.
— Это к бабке не ходи. Тогда пошли, чаю попьем?
Он кивнул и выбрался из клумбы. А я шел позади него, думая о том, что не замечал за ним раньше привычки так сутулиться.
ГЛАВА 15
Василиса.
Не знаю, сколько я оставалась на берегу вдали от всех. Ходила, а точнее уж, металась туда-сюда, стараясь просто сосредоточиться на том, как оседает гнев внутри и успокаивается дыхание, будто подстраиваясь под мерный звук накатывающих волн. Вопрошать себя и космос, ну почему все так, а не иначе, — больше не было желания. Похоже, Арсений из тех, кто никогда не меняется, по крайней мере, во всем, что хоть как-то касается меня. Может, для всех окружающих он и оброс толстым слоем цивилизованности и адекватности. Может, и сам в это верит. Что-то же он пытался мне сказать и вчера вечером, и сегодня утром. Даже извинялся за прошлое в своей неповторимой манере. Но в его случае извиниться вовсе не означает измениться. И то, что произошло только что, — подтверждение этому на все сто процентов. Очевидно, что совершеннейшей глупостью с моей стороны было надеяться, что у нас с ним получится выстроить сколько-нибудь вменяемые отношения, без постоянного наслоения теней из прошлого. Ни черта из этого не выйдет! Единственное, что между нами должно быть — это постоянное безопасное расстояние. Вот и все тебе отношения и разговоры. Разумом это все понималось абсолютно четко, вот только в глубине груди что-то противно ныло. Монотонно, вроде уже и обыденно за все эти годы. Такая боль, к которой привыкаешь, которая уже неотъемлемая часть тебя, но, хоть сто лет пройди, болью она от этого быть не перестанет и не исчезнет. Сначала о возвращении в общую тусовку и думать не могла. При мысли подойти и посмотреть в глаза всем этим замечательным людям после того, чему они стали свидетелями…
Я глядела на всю компанию издали. Интересно, Рыж и Геша уже обсудили со всеми произошедшее? Какие выводы все сделали? Нет, не хочу я опять об этом! Иначе единственное желание, которое возникает — это развернуться и идти без остановки. Во всех ситуациях раньше я выбирала одиночество и переваривание чего бы то ни было в себе. До появления в моей жизни Кирюши моей реакцией всегда было уйти, сбежать — на пустынный берег, закрыться в своей комнате, просто отойти подальше, становясь для всех невидимкой. Но раз я решила меняться, то больше так поступать не следует. Неважно, до какой невыносимой степени мне некомфортно сейчас будет вернуться, я все равно это сделаю. В конце концов, мне надо как-то отсюда уехать. Стало тоскливо от мысли, что больше не выйдет погрузиться в чудесную атмосферу, окружающую этих людей, как искрящийся радужный шар, заражающий своей легкостью и теплом все и всех. Но… не знаю, как так вышло, что Арсений стал частью этого, однако факт остается фактом. Это его друзья, его мир. И если нам в одном пространстве никак не ужиться, то уйти придется мне. Вряд ли эти замечательные люди потерпят повторение сегодняшних событий. И какое им дело, кто прав, а кто виноват. Тут все просто. Арсений свой. Я — нет.
Я пошла к остальным, преодолевая собственное внутреннее сопротивление, словно оно било порывами ураганного ветра в лицо. Однако, когда подошла, никто не смотрел на меня косо, не донимал вопросами.
— Нет, ну ты так со своими прогулками голодной останешься, Русалыч! — тут же напустилась на меня Леся. — Тут же все после каталки, как оголодавшая стая пираний. Сточат и посуды не оставят! Я тебе еле отвоевала всего понемногу.
Она сунула мне в руки тарелку. Я уже было открыла рот сказать, что не голодна, но тут мой желудок взбунтовался, напоминая, что толком в нем сегодня ничего и не было, и громко возвестил об этом окружающих. Народ дружно заржал, кто-то сказал «наш человек», и мое смущение от такого самовольства организма растаяло.
Мне казалось, что я из-за своих переживаний и вкуса-то еды не почувствую, но как бы не так. Уже через минуту я уплетала и плов, и рагу, и лавашики так, что в самом прямом смысле за ушами трещало. Вот и понимаешь после этого людей, которые стрессы заедают. Не знаю — из-за свежего воздуха или из-за нервотрепки, но аппетит у меня открылся просто зверский. И на душе как-то отлегло, и все на краткий момент показалось не таким уж мрачным и неразрешимым. Как мало, однако, иногда нужно для если уж не счастья,