Еще было время вернуть билет и объяснить в письме, что поход с товарищами был запланирован давно и он не может приехать домой. А когда мать получит его письмо, его уже не будет дома. Но что толку? Он видел бы Хардангервидду через фильтр материнского голоса.
Утром позвонил отец и сказал, что через три дня мать будут оперировать.
— Что оперировать? — испуганно спросил Горм.
— Кишечник, — коротко ответил отец.
— А что у нее с кишечником?
— То, чего не должно быть. Все обойдется. Но она хочет, чтобы ты приехал домой.
Вот и все. Он должен ехать.
Мать лежала в кровати, подкрашенная, с уложенными волосами, в новой желтой ночной кофте. Если бы Горм не знал, что ей сделали операцию, то при взгляде на нее это ни за что не пришло бы ему в голову. Правда, она была немного бледна и под глазами темнели круги.
Отец вышел, чтобы найти вазу для принесенных ими цветов, и Горм подумал, что он никогда не видел, чтобы отец занимался чем-то подобным.
Мать протянула к нему руки, Горм нагнулся и обнял ее. Странный запах больницы ударил ему в нос, словно мать перестала быть матерью, хотя он уловил и запах ее духов.
— Как все прошло? — спросил он.
— Прекрасно, — с деланной легкостью ответила она. — Осталось только дождаться результата анализов.
— Каких анализов?
— Которые подтвердят, что это не рак. Все было не так, как следовало. Отец не должен был стоять в дверях с розами в вазе. Кровать не вязалась с матерью. Обшарпанная стена за тумбочкой, открытое окно явно давно не мыли. Горм увидел все глазами матери. Мятые занавески. Ей должны быть отвратительны эти мятые занавески, подумал он.
— При чем тут рак?
— Иногда такие боли в кишечнике свидетельствуют о раке, — сказала мать и прикрыла его руку своей.
— У тебя рак кишечника? — Горм пододвинул стул к кровати и сел.
— Не будем больше говорить об этом. Как ты поживаешь, мой дорогой?
— Я? Прекрасно. Какая часть кишечника у тебя поражена?
— Фи! Какой неделикатный вопрос! Хватит об этом. Все в порядке. Мне не следовало произносить слова «рак». Отца это тоже беспокоит. Но я только повторила то, что сказал врач. Ничего больше. У меня все в порядке. Теперь все хорошо. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Отец поставил вазу на тумбочку. Стебли у роз были слишком длинные. Или ваза слишком низкая. Она едва не перевернулась, поэтому отец придвинул ее к стене. И все-таки вид у нее был неустойчивый.
— Поставь, пожалуйста, вазу на окно, там розам будет светлее, — усталым голосом сказала мать.
Отец выполнил ее просьбу. Розы прислонились к оконной раме. Горм старался смотреть только на них.
— Посиди с нами, Герхард, — попросила мать.
Отец сел, не снимая плаща. Горма раздражало, что отец сидит в плаще. Он не мог припомнить, чтобы его когда-нибудь раздражало то, что отец делал или чего он не делал. Поведение отца никогда не обсуждалось. Сегодня оно раздражало Горма. Нервными движениями, не вынимая рук из карманов, отец поддернул брюки, потом поправил галстук, пригладил волосы. Украдкой бросил взгляд на часы. Наверное, отец всегда одинаково вел себя, но раньше Горм не придавал этому значения и его это не раздражало.
— Я просил Ольгу к твоему возвращению получше убрать твою комнату, — сказал отец матери.
— Это очень мило с твоей стороны, Герхард.
Мать немного подтянула перину, словно ее знобило, потом спросила:
— Мне не было письма?
— Нет. Я бы принес. А ты ждешь письма?
— Только ответа из санатория. Смогут ли они принять меня и в этом году?
Какое все серое! — думал Горм. Солнце светит сквозь серые стекла. Розы стоят на подоконнике и вот-вот перевернутся. Отец не хочет снять с себя серый плащ, мать хочет уехать на курорт. А я сам — самый серый урод в этой комнате. Я родился в серости. Кто я, почему я настолько серый, что у меня нет сил что-нибудь изменить? Если мать лежит и ждет смерти, а отец сидит в плаще, потому что должен быть сейчас в другом месте, почему я только наблюдаю за этим, не в силах шевельнуть даже пальцем?
Он быстро встал и подошел к окну.
— По-моему, надо позвонить Марианне и Эдель, — сказал он.
— О нет, не стоит. — Мать болезненно поморщилась.
— Мне же вы позвонили.
В палате воцарилось молчание. Горм не оборачивался.
— Я все время порывался это сделать, — коротко ответил отец. Этот ответ объяснил Горму, что отец не хотел ни во что вмешиваться.
— Хотите, я позвоню? — предложил Горм.
— Прекрасная мысль, — еще короче бросил отец. Не успели эти слова замереть в воздухе, как их словно и не произносили.
— Делайте как хотите, — вздохнула мать.
Через четыре дня мать вернулась домой. Походкой старой женщины она поднялась на второй этаж и почти не выходила из своей комнаты. Бабушка и тетя Клара нанесли ей короткий визит.
Горм иногда сидел у матери. Она была подтянута, как обычно, и он не видел, чтобы она плакала, но говорила она мало.
В тот день, когда она ездила на контроль, как она это называла, он заметил у нее на лице следы слез. Отец вечером остался дома и почти все время провел у нее наверху.
Эдель приехала домой из Сёрланна. Она загорела, но вид у нее был озабоченный. Такой Горм ее никогда не видел. И еще она была обижена, потому что ее так поздно известили о болезни матери. По телефону она проговорилась, что слышала о предстоящей операции, но забыла. Горм не стал напоминать ей об этом. Наутро после ее приезда, спускаясь к завтраку, Горм через открытые двери столовой услыхал разговор отца с Эдель.
— Похоже, что у мамы есть только один ребенок, Горм, — сказала Эдель. — И так было всегда.
— Не забывай, больна она, а не ты.
Горм вошел в столовую и поздоровался.
— Мы как раз говорили о тебе, — сказала Эдель.
— Я слышал.
— Как ее самочувствие? Ты видел ее сегодня? — спросила она.
— Ее только что вырвало, — ответил он и налил себе кофе. Отец быстро встал и поднялся на второй этаж.
— Этот милосердный самаритянин посещает ее? — Эдель раздавила яичную скорлупу и смяла ее в комок.
Горм не ответил. У нее были розовые, очень длинные ногти. На указательном пальце ноготь был косо обломан.
— Ты знаешь, что у нее? — Тон у Эдель был вызывающий.
— Нет. Но догадываюсь.
— Ты не ошибаешься, — ядовито сказала она.
— А тебе откуда это известно?
— Отец мне сказал. Еще вчера.
— Сказал? Тебе?
— Да.
Кожа вокруг ноздрей была у нее в черных точках. Так бывает при жирной коже, подумал Горм. У отца тоже жирная кожа. До сих пор Горм не обращал внимания, как выглядят люди с жирной кожей. Красивого в этом было мало.
— Как думаешь, это опасно? — спросила Эдель.
— Нет, если им удалось удалить всю опухоль.
Эдель продолжала мять в пальцах раздавленную яичную скорлупу.
— По-моему, это смертельно, — сказала вдруг Эдель. Горм отставил чашку и поднял глаза на сестру.
— Ты собираешься ей это сказать?
— Да, если никто другой еще не сказал.
— Хочешь быть самой смелой и отомстить ей за то, что она, по-твоему, уделяла тебе мало внимания?
Горм не понимал, как заставил себя произнести эти слова, но он только что думал об этом. Ему хотелось прибавить еще кое-что. Вроде того, что ей двадцать четыре года, а ведет она себя как тринадцатилетняя девчонка, и что у нее жирная кожа.
— У нас несчастная семья, — сказала Эдель, словно угадав его мысли. Потом она отодвинула тарелку подальше от края стола и беспомощно посмотрела на Горма.
Несмотря на все, что тут было сказано, ему невольно стало жалко ее. «Она моя сестра, — с удивлением подумал он. — И хоть она пытается показать, будто отец принадлежит только ей, она знает, что это совсем не так».
— В нашем доме что-то прогнило насквозь. Я чувствую это по себе. Она умрет, это точно.
Эдель склонилась над столом и уронила голову на руки. Плечи ее тряслись. Горм осторожно тронул ее за плечо, прислушиваясь, как Ольга бренчит приборами в буфетной. Он вдруг подумал, что, пожалуй, именно Ольге больше всего известно о каждом из них.
— Ты помнишь, чтобы мы когда-нибудь смеялись здесь, в этом доме? А? Ну-ка скажи!
— Сейчас маме хуже, чем нам! Ясно?
— Любой заболеет, прожив в этом доме всю жизнь, — всхлипнула Эдель.
— Нас никто не заставляет здесь жить.
— Тебя заставляют! — Она подняла на него глаза и перестала плакать.
Но лето прошло, а мать не умерла. Она спускалась по лестнице почти как обычно. Горм совершал с ней короткие прогулки.
Марианна приехала на несколько дней, чтобы проведать маму, как она сказала. В ней появилось что-то чужое и строгое. Она почти не говорила о Яне Стейне, за которого в прошлое Рождество вышла замуж. Зато много рассказывала о квартире в Трондхейме. О вещах. Она описывала матери свою обстановку, хотя мать не проявляла к этому большого интереса.
Однажды, когда разговор зашел о самочувствии матери, Марианна вспомнила, что она сестра милосердия.
— По вечерам температура может повышаться, — сказала она матери мягко, но решительно. Ее голос свидетельствовал о том, что ей известно, какие нужно говорить слова, думая при этом что угодно.
Несмотря на самоуверенность Марианны, Горм понимал, что ей живется несладко. Морщинки вокруг рта говорили не только о страхе за мать. Но она больше не хотела делиться с Гормом своими заботами. И никогда не звала его в свою комнату, чтобы поболтать, как в старые времена.
Эдель и Марианна уехали. Эдель — в Осло, чтобы изучать английский.
Отец опять почти все время пропадал в конторе. По вечерам он тоже уходил из дома. Одну или две субботы он провел в Индрефьорде.
Горм несколько часов в день занимался по программе. Если погода позволяла, они с матерью совершали прогулку, во время которой мать делилась с ним своими соображениями о его будущем.
— Когда ты уже окончательно вернешься домой, — говорила всегда мать.