В тот день, когда на север вернулся кулик-сорока и начал расхаживать, крича без всякой причины, у Руфи набралось уже шесть крон десять эре. Но она не знала, сколько стоит коробка цветных мелков. Узнать это можно было только на Материке.
Она часто думала, что ей нужен свой, близкий человек. Кто-то, с кем можно было бы говорить обо всем и кто не находил бы в ее словах ничего постыдного или странного. Ей было необходимо получить ответы на столько вопросов! Йорген для этого не годился, он только огорчался, что ничего не знает.
И пусть бы этот человек не мог с ходу ответить на ее вопросы. Главное, чтобы было кому их задать. Кто-нибудь вроде бабушки, например.
Бабушкин недостаток, по сравнению с этим человеком, заключался в том, что Руфи нужен был кто-то, кто не считал бы заимствование из пожертвований воровством и не стал бы спрашивать, как она объяснит людям, например, Эмиссару, каким образом смогла купить такие дорогие мелки.
Этот человек должен быть сильнее ее, потому что, возможно, ей понадобится его сила. А она будет стараться, как раньше. Она не исключала, что он посоветует ей накопить побольше денег, так, чтобы хватило еще и на краски. Тогда они могли бы вместе рисовать на чердаке. У нее было много картонных коробок, которые можно разрезать. Они подошли бы для картин.
Иногда он просто сидел бы, погруженный в задумчивость, а Руфь рисовала. Потом он мог бы сказать: «Господи, как это красиво!» или «Никто не умеет рисовать так, как ты!».
Но такого человека не было, он существовал только в ее воображении.
Время от времени она пыталась сделать таким человеком Йоргена. Но Йорген всегда и во всем был только самим собой. Он скандалил, резал свои дощечки, шмыгал носом и задавал вопросы. Иногда он вел себя так тихо, что ей начинало казаться, что его нет рядом с ней. Но он всегда был там, где была она.
Он понимал не все, что она ему говорила. И все-таки она требовала, чтобы он отвечал, если она спрашивала его о чем-то. Случалось, он доходил до отчаяния, когда не мог ответить ей. При виде плачущего Йоргена у Руфи сжималось сердце. Как будто плакала она, а не он.
Часто он просто смотрел на нее. Как будто вспоминал, что о нем говорят люди: «Несчастный дурачок!»
Все неожиданно кончилось в тот день, когда Руфь набрала для себя двадцать одну крону и семьдесят эре. Когда дети пришли в миссию на очередное собрание, в сенях их встретила незнакомая женщина. Управляющая умерла ночью во сне!
Дети замерли, раскрыв рты от удивления, потом положили деньги на полку, где стоял сепаратор, и тихонько ушли.
Руфь шла последняя, потому что ростом была ниже всех. Так здесь было принято. Она еще не успела войти в сени, а высокие дети уже высыпали оттуда. Даже на крыльце стоял запах кислого молока и мертвой Управляющей.
На улице Элла спросила, сколько Руфь собрала денег. Не успев подумать, Руфь ответила, что забыла деньги дома. По дороге домой Элла немного поплакала из-за смерти Управляющей. Ведь из-за смерти принято плакать. Но у Руфи не было слез. В кармане у нее лежали пять крон.
На другой день она как будто уже обо всем забыла, и Элла не спросила, куда она дела деньги. Это было странно, потому что Эллу всегда интересовало то, что делали другие. Сама она не делала ничего. Наверное, именно в этом и заключается разница между людьми. Тот, кто что-то делает, всегда самый плохой.
В субботу вечером Эмиссар прочитал вслух в «Лофотпостен» сообщение о смерти Бергльот Анкер. Он сложил ладони, прикрыл глаза и забормотал молитву, которую закончил звонким «Аминь!».
Руфь не знала, что Управляющую звали Бергльот Анкер, это ей сказала мать. Незнакомое имя звучало так странно. Бергльот Анкер! Руфь спросила, почему в газете у умерших отнимают их титул. Эмиссар объяснил, что «Управляющая» — это не титул, а прозвище, данное этой женщине богопротивными людьми, потому что она по доброте душевной собирала для миссии деньги.
Руфь всегда считала Управляющую настоящей управляющей. И не могла согласиться с тем, что детей, так звавших ее, следует считать богопротивными. Но она промолчала.
С того дня, когда Руфь услыхала, как дядя Арон рассказал о кораблекрушении, в которое Эмиссар попал во время войны, она поняла, что отцы не всегда говорят правду, даже если они эмиссары.
— Немцы нас обстреляли. Торпедировали, — говорил Эмиссар.
А дядя весело твердил про какую-то шхеру[3] и только покачал головой, когда Руфь упомянула о немцах.
Сама не зная почему, она чувствовала, что действительности соответствовала история дяди. Потому что, когда судно налетало на шхеру, немцам уже не было надобности топить его.
В следующее воскресенье, после того как они прочитали в «Лофотпостен» о смерти Управляющей, Руфь стояла на гребне холма над домом и думала о зубной боли. О невыносимой зубной боли. Сунув палец в рот, Руфь безошибочно находила болевший коренной зуб. Ошибиться она не могла.
Она побежала домой и сняла со стены зеркало, перед которым обычно брился Эмиссар. В красной темноте ротовой полости зуб выглядел ослепительно белым. Обычный, не совсем ровный, твердый как камень зуб. Но ведь он болел! Ужасно болел. Боль стучала по всей голове, отдавала то в одном месте, то в другом и все время о чем-то бубнила. Кажется, об Управляющей. О том, что она умерла, и кто-то в этом виноват. Неужели деньги? Не забыла ли Руфь скрестить пальцы, когда говорила Элле, что забыла их дома? И неужели она так наивна, что верит, будто это помогает в трудных случаях? И вообще, верит ли она сама, что у нее действительно болит зуб?
Мать, Эли и Брит не обнаружили в зубе Руфи дупла. Эмиссар тоже. Но он укорил мать именем Божиим за то, что она поливает сиропом кашу, которой кормит детей.
— Ты даешь детям слишком много сладостей и сиропа. А известно ли тебе, сколько стоит сахар? Один жалкий килограмм сахара? Носатая коротышка, зубы у нее сгниют еще до конфирмации, вот увидишь! А скоро нас станет на одного человека больше. Одному Богу известно, чем все это кончится, — причитал он.
В Эмиссаре появлялось что-то пророческое, когда он, впадая в отчаяние, вот так стучал по столу. Этому способствовали и черные вьющиеся волосы, и молнии, которые метали его тёмные глаза. Но Руфь делала вид, что ничего не слышит. Мать тоже, хотя по ней было видно, что она вот-вот взорвется. Лицо у нее перекашивалось. Ее задевали не слова Эмиссара, а его выспренняя манера выражаться.
Мать по-разному вела себя, когда Эмиссар начинал выговаривать своим домашним. Она либо молчала, либо взрывалась. Руфь не знала, что хуже.
Но и то, и другое было безнадежно. Эмиссар всегда успевал уйти, призвав до того мир Божий на сей дом гнева. С этим они и оставались. Обычно оставались мать, Йорген и Руфь. Эли и Брит не имели отношения к «дому гнева», разве что изредка.
Руфь часто думала, что если бы старший брат Вилли, который был уже взрослым, не ушел в море, он непременно был бы на их стороне против Эмиссара. Но было бы из-за этого больше ссор или меньше, сказать трудно.
На этот раз мать не взорвалась. Она заплакала. Йорген, сидевший рядом, стал гладить ее по волосам, с которых уже почти сошел перманент. От этого волосы матери окончательно распрямились. У Руфи не было сил смотреть на это. У Эли и Брит — тоже. Когда Эмиссар наконец ушел, лицо у матери было красное и распухшее.
Вечером, уже ложась спать, Эли и Брит шептались о том, почему заплакала мать: теперь их станет на одного человека больше, а это стоит дорого.
Перед этим последним обстоятельством зубная боль отступила.
Утром матери дома не оказалось. Эли и Брит до школы самостоятельно навели порядок в хлеву. Когда они ушли, Эмиссар еще спал. Если матери не было дома, будить его было бесполезно.
К возвращению старших девочек из школы мать еще не вернулась, плита была холодная. Эли и Брит поняли, что придется ее искать. Вид у них был недовольный. У Эмиссара — тоже. Он допрашивал всех, даже Йоргена, почему матери нет дома. И это было глупо, ведь последним ее видел он сам.
Наконец Руфь предположила, что мать уехала, потому что он сказал, что теперь их станет больше на одного человека. Оказалось, что говорить этого не следовало ни при каких обстоятельствах. Эмиссар схватил ее за ухо и выкрутил его. Руфь была уверена, что у нее оторвался кусочек мочки. Но она не хотела, чтобы он видел ее слезы, и только крепко сжала кулаки в карманах куртки. Не придумав для нее какого-нибудь еще наказания, Эмиссар стал сокрушаться о том, что подумают соседи, узнав, что их мать сбежала.
Йорген молчал. Эли прошептала, что, наверное, соседям пока ничего неизвестно. Брит с ней согласилась. Это немного утешило Эмиссара. И тем не менее, он еще долго говорил, глядя по очереди на Эли, Брит и Руфь. Понимают ли они, каково человеку иметь такую глупую жену? Эта взбалмошная баба могла вбить себе в голову что угодно. Глупая жена и глупые дети, которые даже не преклонили колен, чтобы принять благодать Божию!
Они нашли мать в березовой роще за болотом и сразу увидели, что она лежит там уже давно. Но дара речи она, к счастью не потеряла. Буркнула, что упала и подвернула ногу. Они не поняли, насколько это серьезно, однако идти она не могла, это им было ясно.
Оставалось только тащить ее по земле на старом черном пальто. Пальто расползлось по швам. И Руфь знала по прошлому году, что не ушибленная нога матери окрасила под ней пальто в красный цвет.
Эмиссар высморкался в кулак. Он плакал, не переставая при этом говорить. По его мнению, мать зашла слишком далеко, и он выговаривал ей за глупость. Как она могла пойти против Бога, погубить Его творение? Теперь все селение увидит, что её как сумасшедшую тащат с горы в понедельник, в такое время, когда работа должна быть в самом разгаре. С другими женами такого не бывает. Только с его женой! Что она может сказать в свое оправдание?
Пока дома были еще далеко, он громко вещал о том, что убийцу не минует гнев Божий. Но когда они подошли к Южной усадьбе, он начал бормотать себе под нос, и они уже не разбирали его слов.