Руфь сидела в ванной, пока не услыхала, как за ним захлопнулась дверь. Она выглянула в комнату, увидела пустую кровать. Бутылку, пятно на столе и орхидею. Но его не было.
Она подошла к шкафу. Там висела только ее куртка. Всхлипывая и спотыкаясь, Руфь подошла и открыла окно. Внизу текла волна из человеческих голов. Люди шли группами или парами. Одиночек почти не было. Горма нигде не было видно.
Руфь успела на последний автобус, идущий в их городишко, но ей пришлось тащить до дому чемодан, потому что такси уже не ходили. Дождь то падал отвесно, то стелился параллельно земле, и ее любовь к этой северной части страны подверглась серьезному испытанию.
Квартира была пуста, но на столе лежала записка от матери. Она приезжала в гости и забрала Тура с собой на Остров. В морозильнике лежит рыба, домашний хлеб и морошка.
Ничто не свидетельствовало о том, что Уве уехал куда-то далеко, его машина была припаркована у дома. Пока Руфь снимала с себя мокрую одежду и ставила чайник, она размышляла, где он может быть.
Неприятный запах напомнил ей, что помойное ведро давно не выносили, поэтому она снова надела сапога и вышла на улицу. Закрывая крышку мусорного контейнера, она заметила за занавесками пустой квартиры в первом этаже движущиеся тени. Там внутри горел неяркий свет.
Невидимые часы взялись тикать, отсчитывая время наступившего в душе ледникового периода. В той квартире не могло быть неяркого света. Там должно было быть либо тем но, либо должен был гореть нормальный свет. Уве сам покрасил там потолки перед приездом учителя, которому предназначалась эта квартира.
Руфь осторожно опустила крышку контейнера и вернулась в подъезд. Дверь в нижнюю квартиру легко открылась. Неужели я это вынесу? — подумала она и зашла в прихожую.
Там горел свет, дверь в большую комнату была приоткрыта. Руфь услыхала их, еще не войдя в комнату. Любовная игра была в самом разгаре. По знакомым звукам Руфь поняла, что Уве вот-вот будет удовлетворен.
Ей удалось мобилизовать все силы. Она подняла руку и, не промахнувшись, нажала указательным пальцем на кнопку выключателя. В комнату хлынула волна света.
Руфь могла представить себе на тюфяке в углу комнаты любую женщину, только не жену ректора Берит. На ведерке с белой матовой краской валялись ее трусики. Другая одежда была разбросана так, будто ее разметал ветер.
Когда Берит повернулась, чтобы прикрыть наготу, у нее на талии обнажились складки жира. На лице у Уве было написано страдание: видно, своего он так и не получил.
Руфь охватила глупая дрожь, передавшаяся рукам и ногам. Хорошо, что она была в сапогах, они-то и не позволили ей упасть. Она шагнула к ним и наступила на бюстгальтер Берит. При ярком свете он казался огромным, резинка была растянута.
Руфь остановилась, когда ее сапог коснулся ноги Уве. На щиколотке у него был белый шрам. Однажды она поцеловала этот шрам. Сейчас Уве полулежал на Берит, опираясь на руки и на колени, налившиеся кровью глаза уставились на Руфь. Он, видно, давно не брился.
Его ли взгляд, а может, главным образом, охватившая ее усталость дали ей понять, что пора ставить точку. Приняв это решение, Руфь снова смогла дышать.
— Я только хотела узнать, подать ли вам кофе сюда или вы предпочтете подняться наверх, — охрипшим голосом сказала она, хотя слова ее прозвучали очень отчетливо.
Поднимаясь по лестнице, она опиралась о перила и думала, что вода в чайнике, наверное, уже выкипела. На кухне ее встретил пар. Она выключила плитку, сняла чайник с конфорки, сбросила сапоги и рухнула на стул.
Бедный Уве! Она ведь давно все знала. Почему же тогда она так возмутилась? Или это было не возмущение? А знобящее чувство свободы?
Руфь смутно помнила свои огорчения. Бессонницу, грусть, равнодушие к Уве или отвращение к нему. Но их симптомы давно исчезли, остались одни тени. Теперь ею владело единственное желание: скорее бы все было кончено. Этот нарыв следовало поскорее вскрыть.
Желание всегда проявлять сдержанность мешало Руфи раньше понять, что ей надо спасать себя. И не то, что случилось в нижней квартире, заставило ее очнуться. Оно только сделало все очевидным. Встреча с Гормом — вот что открыло ей глаза.
В самолете Руфь придумывала оправдания, почему она вернулась на день позже.
«Столько всего, я просто задохнулась. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя. Хотелось посетить Осеннюю выставку, Национальную галерею. Нравится тебе или нет, но это так», — собиралась она сказать Уве.
И даже написала это на полях документов, полученных ею на конференции, как если бы это были ее соображения о позиции Союза норвежских учителей в отношении повышения заработной платы школьным учителям.
И, словно она писала картину, у нее возник образ, который еще не попал на холст. Что-то постороннее, закованное в белые нейлоновые кружева перед алтарем. Это она. Руфь помнила жесткую ткань подвенечного платья, его швы, раздражавшие кожу. Она ощущала их до сих пор.
Но как она допустила это? Ведь она знала, что это ошибка.
Раньше мысли об Академии Художеств были только опасными мечтами. Теперь они стали реальностью. Руфь позвонила и поговорила с теплым женским голосом, который четко и ясно ответил на все ее вопросы.
Она узнала, какие работы нужно представить вместе с заявлением о приеме. Если она пройдет предварительный отбор, ей придется держать еще и вступительный экзамен. Главное, не опоздать с подачей заявления. Впрочем, времени у нее достаточно, потому что в этом году прием уже закончен. Если ее примут, она, безусловно, получит стипендию.
Дама спросила адрес Руфи, чтобы прислать ей анкеты и необходимую информацию.
Руфь никогда раньше не замечала, что у телефонной трубки такая совершенная форма. Круглая, черная. Удобная для руки. Удобная для уха.
— Если вы хотите представить свои работы, будет лучше, если вы сами их привезете. Упаковка и пересылка стоят дорого и не слишком надежны. Если у вас будет возможность приехать в Осло, мы примем ваши работы в любое время. В Доме Художника достаточно места. Оставьте их у дежурного. За лестницей и вниз в подвал, — сказала дама.
— Хорошо! — радостно откликнулась Руфь, мысленно благословляя Союз норвежских учителей, который, безусловно, поможет ей переправить свои работы дежурному в Доме Художника.
Ее охватило опьянение. Похожее на опьянение от вина, но при том, что голова оставалась ясной.
Она позвонила в правление Осенней выставки и тоже узнала все, что хотела, хотя на этот раз отвечавший ей голос звучал более скептически, чем у дамы в Академии Художеств.
Однажды апрельским воскресным днем Руфь смотрела на улицу из окна гостиной. Она была одна. Солнце стояло над крышей соседнего дома. Хрупкие пастельные тона стекали с кромок облаков. Но небо вокруг них было темное и тревожное. Как и много раз раньше, красота таила насмешку. Объяснить этого Руфь не могла.
Она побывала в Осло на конференции. А теперь ее картины были переданы дежурному в Доме Художника. Страх перед судом мэтров вызывал в ней удушье, поэтому она старалась не думать о нем.
Ее взгляд вернулся в комнату. К графину с уксусом, забытому на подоконнике. В круглой стеклянной пробке графина отражался пейзаж за окном. Миниатюрная картина в тех же тонах и со всеми подробностями. Только перевернутая.
Там за окном мир уже стал картиной, насмешливой и вызывающей. Он таил в себе способность изменяться и уничтожаться. И мог превратить самое Руфь в ее миниатюрный портрет, отраженный в стеклянной пробке.
Руфь унесла графин с уксусом на кухню и поставила его на стол, в тень. Без солнечных бликов графин выглядел пустым и матовым. Она приготовила краски и кисти, чтобы закончить начатую картину, но ее отвлекало воспоминание о перевернутой картине в стеклянной пробке.
В четыре часа она решила заварить себе чаю, и ею овладело искушение снова поставить графин на подоконник. Он отразил перевернутую вверх ногами террасу соседей. Занесенный снегом ящик для цветов с погибшими растениями и другие предметы.
Руфь наклонилась и увидела в пробке собственный глаз. Круглый, похожий на искусственно возведенную запруду. Когда она не моргала, он казался мертвым. Уставившаяся на тебя точка в стекле. Энергичными мазками Руфь перенесла свой глаз на холст. Принесла зеркало и писала, глядя в собственный зрачок. Он дрожал, словно насекомое, оказавшееся между двумя стеклянными стенками. Она даже не пыталась закончить мотив с церковной колокольней. Все заполнил только ее глаз.
Ей казалось, что покой этого дня зависит от того, превратит ли она свой зрачок в насекомое, придавленное рухнувшей колокольней.
Руфь привела Тура домой от женщины, с которой оставляла его днем, его непромокаемые штаны скрипели, когда они поднимались по лестнице.
Дома их ждал Уве с письмом, напечатанным на машинке.
— Что это значит? — раздраженно спросил он и протянул ей письмо. Из письма он узнал, что работы Руфи приняты и она допущена до экзаменов в Академию Художеств.
Руфь села на пол и притянула к себе Тура. Дрожащими руками стала снимать с него верхнюю одежду.
— Это значит, что, если я сдам приемные экзамены, меня примут в Академию.
— Но ведь Академия в Осло!
— Тогда мы переедем в Осло! — решительно сказала она.
— Мы?.. В Осло? Ни за что в жизни!
— Ты можешь делать, что хочешь, а я перееду. А сейчас мне надо варить селедку.
— Я не хочу есть, — сказал он и ушел.
Но она была к этому готова. Если бы у нее ничего не вышло, она не стала бы рассказывать ему, что пыталась поступить в Академию. Теперь же ей никто не мог помешать. Ни Уве. Ни Эмиссар с матерью. Ни даже сам Господь Бог.
Уве вернулся домой, когда Тур уже спал. Его вид разочарованного и сломленного человека не тронул ее.
— Сегодня ты рано, — заметила она, понимая, что впереди война, которую она не должна проиграть.