ше след обрывался.
И вот, когда надежда была почти потеряна, к следователю приехала женщина со следами былой красоты и большим чемоданом. Долгий и небезопасный путь из далекой Сибири был проделан с единственной целью – поделиться историей любви.
Она знала и поручика, и корнета.
После нескольких неудачных попыток перейти польскую границу затравленные беглецы решили пробиваться в Харбин. Иртыш форсировали вплавь. Потом переплывали Енисей и Ангару. Потом ехали на крыше вагона. Оболенский простудился и заболел. Поручик, сам едва держась на ногах, нес его три ночи и, вконец обессилев, постучался в окно крайней избы. В ее окно. Сначала ей больше нравился мужественный Голицын, но пока выхаживала и отпаивала травами синеглазого корнета, полюбила и его. Сердцу не прикажешь. Когда после этого признания следователь заулыбался, женщина покраснела и перекрестилась, чтобы не подумали ничего дурного. Любовь была возвышенной и чистой, а господа офицеры оставили последнее слово за дамой и терпеливо ждали ее окончательного выбора. Не имея возможности выполнять мужскую работу, они постоянно писали, да так азартно, что нередко ссорились при этом. Она даже обиделась на них. Если бы ссора возникла из-за нее, она бы, пожалуй, сказала свое последнее слово, определила бы, кому она нужнее. Но их благородия продолжали мучить себя и ее. Когда чемодан был полностью забит исписанными листами, ссоры прекратились, а неопределенность стала еще невыносимее. Она случайно подслушала последний разговор. Мужчины собирались уходить за кордон, называя свою попытку «русской рулеткой». В случае смерти одного из них другой обязан будет о ней позаботиться. Она не спала всю ночь. Под утро услышала выстрелы. Но никто не вернулся. А днем узнала от соседа-красноармейца, что при попытке перейти границу шлепнули двух контриков. Она отправилась в тайгу, чтобы похоронить своих женихов, но смогла найти только их чемодан. Чемодан был пуст. Куда исчезли исписанные листы, она не знает, скорее всего пограничники разобрали на самокрутки. И только недавно женщина обнаружила за подкладкой одну-единственную страницу.
Следователь открыл чемодан и прочитал:
Четвертые сутки пылает станица.
Потеет дождями Донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын.
Корнет Оболенский, налейте вина.
Следователь подшил страницу в дело и пошел докладывать.
«Не густо, – сказал Ягода, выслушав его и прочитав песню, – случается, конечно, что авторы посредственных стихов пишут великие романы. Гоголь, например, он тоже про казаков писал, слышал про такого?»
«Так точно! – отрапортовал следователь. – Гоголю принадлежит устаревший лозунг «Я тебя породил, я тебя и убью!». В настоящее время следует говорить врагу: я убью тебя, даже если ты меня породил!»
«Молодец! – похвалил Ягода. – Подкованный товарищ, тогда помоги разобраться в ситуации, здесь написано:
А в комнатах наших сидят комиссары
И девушек наших ведут в кабинет…
Не пойму, комиссары ведут или сидят? Может быть, комиссары уже сидят, а ведут совсем другие? Тогда кто они, эти другие?»
«Если прикажете, выясним», – пообещал следователь.
Но Ягода не приказал, только поинтересовался: «А вы самого Шолохова допросили?»
«Конечно, допросили, – обиделся следователь, – сознался, что написал роман, правда, заявил, что его произведение не контрреволюционное, а художественное. Только я не поверил ни одному его слову. Разве может неказистый паренек в кубанке написать роман?»
Ягода рассеянно посмотрел на него и пробормотал: «У них все возможно. Но ты молодец. Довел версию до логического конца. Вчера получил отчет из Мексики. Группа, которая разрабатывала Троцкого, ничего не выяснила. Матерый враг обещал во всем сознаться, но неумение одного из наших сотрудников пользоваться ледорубом перечеркнуло всю подготовительную работу, сколько валюты вылетело псу под хвост».
Не в духе был Ягода, нервничал.
И не без основания – через неделю арестовали и Ягоду, и следователя.
Дело об авторстве «Тихого Дона» законсервировали, оставив нам уравнение с двумя неизвестными. Шолохов или Оболенский с Голицыным?
Как распорядился Берия копией письма, тоже неизвестно. Что касается Лаврентия Павловича, там вообще все во мраке. Кое-кто уверяет, что он и шпионом-то вовсе не был.
МОРАЛЬ
Во-первых – у гениальных романов простой судьбы не бывает.
Во-вторых – все знают, что горшки обжигают не боги, но никто не верит, что это может сделать сосед.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
О славе мы уже говорили, но хочется вернуться к теме. Только не надо ухмыляться. «У кого чего болит, тот о том и говорит» – знакомый фольклор. Мозоль больная. Но страдают от нее не только поэты.
Отделение Фурмановых
Одному генералу подарили книгу, и он ее прочитал. Книга называлась «Чапаев». Про героического комдива он, разумеется, слышал. И немудрено, вся Россия знает анекдоты про Василия Ивановича, Петьку-ординарца и Анку-пулеметчицу. Если мухи – разносчики заразы, то анекдоты – разносчики славы. Крысы и телевизоры – уже после них, на вторых ролях. Анекдоты он слышал еще курсантом, а книгу прочел в солидном возрасте, когда усвоил, что хороший солдат обязан стремиться стать генералом, и увидел, что далеко не у всех это получается. Скромные мечтатели до лампас не дослуживаются. Он смог, однако взятая высота оказалась не то чтобы пустой, но ожидания и надежды не оправдались. Тут-то книга ему и подвернулась. Прочитал и понял, чего ему не хватает. Славы! Более того, книга подсказала самый короткий путь к ней, вожделенной. Благодаря ей он ясно увидел, откуда появились не только анекдоты, но и сам Чапаев.
Фурманов, Фурманов и еще раз Фурманов.
Генерал вызвал своего особиста и приказал срочно собрать всю информацию об авторе романа. Особист сильно удивился, но приученный не обсуждать приказы, отдал честь и отправился выполнять задание.
Через неделю генерал узнал, что Дмитрий Андреевич Фурманов рожден в селе Середа Нерехтского уезда Костромской губернии. Отец его был крестьянином, позднее приписавшимся к мещанскому сословию и перевезшим семью в Иваново-Вознесенск. Студентом Московского университета Фурманов ушел на фронт, но в боевых действиях не участвовал, служил братом милосердия. Стихи стал сочинять в юности. У большого поэта выбора нет, он прикован к своей лире пожизненно. Перед слабым поэтом выбор весьма богатый, впрочем, как перед любым молодым человеком, лишенным яркого дарования. Не пытаясь оригинальничать, Фурманов пошел в политику. Все-таки надо признать, что слушать стихи приходят пресыщенные, а на митинги сбегаются голодные. Красивые призывы к новой справедливой жизни доходят быстрее туманных образов. Конечно, зажечь, заворожить толпу, заставить ее поверить в лозунги дано далеко не каждому. Но у него получалось. И ему это нравилось. А почему бы и нет, если получается. Особенно если среди сотен устремленных к трибуне глаз вдруг высвечиваются распахнутые глазищи романтичной гимназистки. Когда пришло время перейти от слов к делу, Фурманов без колебаний попросился на фронт, в действующую армию. Ему предложили на выбор несколько дивизий. Фурманов хотел пойти к Азину. Но тот предпочел другого комиссара.
Кто такой Азин, генерал вспомнить не мог, и это стало дополнительным подтверждением его правоты, поскольку, окажись Фурманов в его дивизии, теперь бы пришлось вспоминать, кто такой Чапаев.
Особист у генерала службу нес добросовестно, разумеется, в своем понимании добра и совести, но тем не менее. Провел дотошную перлюстрацию писем, изучил дневниковые записи, сравнил их с показаниями свидетелей и пришел к выводу, что разрабатываемый объект является человеком сдержанным, трезво понимающим, какие материалы можно доверять бумаге, а какие целесообразнее оставить в голове. Ни в письмах, ни в дневниках не было обнаружено даже намека на очернение образа Чапаева, и при этом командир дивизии оставался живым человеком, а не лакированной марионеткой. Особенно ярко характеризовал будущего биографа серьезный конфликт из-за женщины, разгоревшийся между ним и Чапаевым. Штабное начальство, естественно, узнало о скандале, но Фурманов не опустился до того, чтобы делать его достоянием истории. В романе женщина не появилась, а в кино, выведенная под именем Анки-пулеметчицы, кружит голову не комдиву, а молоденькому ординарцу, и предусмотрительный автор использует классическую схему, по которой дворовая девка из постели барина выдается замуж за кучера.
Не остались без внимания и литературные пристрастия Фурманова: его высокомерное отношение к поэзии Тютчева, неуемные восторги стихами Безыменского, пренебрежительность к Ахматовой, враждебность к Волошину и Замятину.
Все материалы были тщательно проверены, проанализированы и в компактном виде доложены генералу.
Предупреждение о возможном конфликте из-за женщины генерала ничуть не встревожило, последнее поражение на этом фронте он потерпел в чине старшего лейтенанта, после которого было одержано множество побед на любой вкус, от громких до строго засекреченных. Литературные заблуждения и склоки на писательской кухне генерала не волновали. Опускаться до подобных мелочей казалось недостойным. А напоминание о том, что после выхода романа Фурманов сумел воспользоваться успехом для административного роста, не только не насторожило генерала, наоборот, привело в восторг.
«Молодец! – воскликнул он. – Плох тот писатель, который не мечтает стать министром культуры. Когда буду президентом, обязательно учту».
В конце доклада, уже сверх программы, особист счел нужным доложить, что некто Пелевин тоже написал книгу про комдива Чапаева. И эта инициатива генералу не понравилась.
«Никаких вторых экземпляров и прочих ксероксов. Ты бы еще Гоголя или Козьму Пруткова порекомендовал. Мне нужен Фурманов. А еще лучше – целая рота Фурмановых!»