понимают, что время и слава связали воедино только имена, но не стихи двух принципиально разных поэтов. Не угадал с первого раза, не угадал со второго. Пришлось признаваться. Он вроде как не совсем поверил, принял за розыгрыш. Она не стала ничего доказывать, он не стал допытываться. Не до того было. Выпили медовухи и полезли на сеновал. О стихах он спросил уже в поезде, когда возвращались в город.
Она ушла от мужа через полгода. Больше не было сил оправдываться и заверять, что стихи не любовный дневник, не воспоминания о бурной молодости, а всего лишь фантазии. Но он ревновал и к фантазиям.
Самым верным и самым горячим поклонником ее стихов оставалась Светка. Она просила мужа сделать их песнями. Стихи ему тоже нравились. А не получилось у мужика. Музыку он подбирал на слух, но слишком женские слова не ложились на его баритон, смущали и не слушались певца. Когда оправдывался перед женой, сильно конфузился, просил как-нибудь поделикатнее объяснить подруге его неудачу. Его, а не ее.
И нигде не печатали. Даже просвета не проглядывалось. Но писала много, особенно после ухода от мужа.
Дождь, перед тем как затихнуть, ударил густой гулкой шрапнелью, даже под крышей было немного жутковато, но ей нравилась такая музыка. После бурного излияния с неба какое-то время слетали редкие, словно заблудившиеся или отставшие от стаи капли. На всякий случай она переждала еще минут пятнадцать.
Зато в гости пришла с неиспорченной прической, в красивом платье, разве что туфли немного испачкала.
Из-за стола вслед за Валеркой поднялся парень с выгоревшими волосами и темно-рыжей бородой. Лицо обветренное, принципиально не городское. Поэта она представляла несколько другим. Усмехнулась и подумала, что почему-то заранее отказала ему в праве иметь красивое мужественное лицо.
– Познакомься, – сказала Светка, – это Валерин приятель, геолог из Сибири, его зовут Костя.
– Я сразу поняла, что вы не поэт.
– Он тоже стихи пишет, – засмеялась Светка, – а гений наш притомился немного, три дня уже празднуем.
Светка, баба мужественная, терпеливая, но концовкой фразы все-таки выдала себя, видно было, что умаялась бедолага.
– Его, пожалуй, и будить пора, – сказал Валерка и взялся за гитару. – Сейчас начну песню на его слова, и он сразу проснется, чтобы себя послушать.
Раньше он говорил о Поэте только в восторженных тонах, видимо, крепко сдружились – отметила она. Почему-то захотелось посмотреть на него спящего, но при посторонних было неловко, и сказала, снизив голос:
– Пусть еще поспит. Я пока не готова к торжественной встрече.
Светка стала собирать на стол. Она прошла на кухню помочь ей, но когда парни отправились в магазин за вином, все-таки заглянула в спальню. Он лежал одетый поверх одеяла, свернувшись калачиком, маленький, как ребенок, оставляя кровать почти свободной. Первое, что отметила, – миниатюрность и длинные девчоночьи ресницы. Такие ресницы обязательно должны оттенять голубые глаза. Догадку можно было проверить, спросив у Светки, но интереснее все-таки подождать и убедиться самой.
Она угадала: больше чем просто голубые – по-настоящему синие.
Из спальни вышел непричесанный, с помятым лицом, и сразу же направился к столу, но, увидев ее, засмущался и прошмыгнул в сторону ванной. Долго не выходил. Рюмки были наполнены. Получалось, что знатный гость заставляет себя ждать. Валерка, извиняясь, улыбался и молча разводил руки, но все-таки не выдержал и пошел поторопить. Возвратился, ухмыляясь под нос, но комментировать ничего не стал. Молчание за столом уже начинало сгущаться. Будь она хозяйкой, давно бы приказала начинать. У Светки характер намного мягче. Или мудрее…
Поэт появился выбритым, с гладко зализанными волосами, рубашка была в мокрых пятнах, видимо, старался разгладить и ее.
Они сидели напротив, так что подглядывать не было нужды – весь на виду. Она сразу отметила напряженную, несколько навязчивую скромность, через которую прорывались замашки человека, привыкшего находиться в центре внимания. Его короткие, но красноречивые взгляды в свою сторону тоже отметила, казалось бы, и привыкла к подобному, давно пресытилась, а тут вроде как и волнение шевельнулось. Специально для новой гостьи повторили тост за выход к широкому читателю долгожданной книги. Поэт стал извиняться, что не оставил для нее подарочного экземпляра.
– Тогда читай для нее, – резонно рассудила Светка. – Мы тоже с удовольствием послушаем.
Присоединяясь к просьбе хозяйки, она одобряюще улыбнулась.
Он не ломался. Читал стоя, как школьник, торжественным голосом. Получалось очень трогательно и беззащитно. Сама она обычно мямлила, как бы стесняясь своих стихов. Но у нее совсем другое, потаенное, они и писались-то не для чтения вслух, а в его стихах нормальные общечеловеческие боли и радости, стесняться которых нет нужды. От стихов веяло свежестью. И все же ей чего-то не хватало. Может, ощущения полной откровенности? На третьем или четвертом стихотворении она перестала улавливать смысл, наслаждаясь музыкой хорошо расставленных слов, лишь изредка отмечая неожиданную рифму или яркий образ, а когда он прикрыл глаза, перестала воспринимать и слова, завистливо любуясь его ресницами.
– Ладно, хорошего понемногу, – сказал он и, уже сидя, добавил: – Как писал Сергей Александрович Есенин: «Вы, конечно, народ хороший, хоть метелью вас крой, хоть порошей. Одним словом, миляги! Не дадите ли ковшик браги?»
Дали, куда ж деваться. И себе налили. Потом еще и еще.
Она заметила, что Поэт опьянел, когда тот потребовал, чтобы Валерка спел его песню, слишком бесцеремонной показалась просьба. Еще неприличнее повел себя, услышав песню на чужие стихи. Перебил, не дав допеть, и заявил, что все это чушь собачья, а у него имеется почти о том же, но гораздо лучше. Вскочил со стула, начал читать, но сбился уже на второй строфе. Стал требовать подсказки: сначала у Светки, потом у Валерки, даже Костю спросил. Обиделся, что никто не знает его стихов. Попробовал начать сначала, но снова сбился. Потом сел, бормоча под нос обрывки строчек, перемежая их неопрятными матерками. И тогда поднялся Костя:
– Слушай, друг, давай поаккуратнее, девушки за столом.
Видно было, что парень еле сдерживает себя. Валерка, знавший характеры и того и другого, громко ударил по струнам и предложил выпить. Светка подсказала тост:
– За настоящую поэзию!
Хозяйка самоотверженно сглаживала углы, стлала соломку, но поди угадай логику пьяного. Сначала извлек из недр памяти два стихотворения Тютчева и прочел без запинки. Разомлел, разулыбался. Потом, видимо, вспомнил Светкины восторги об удивительных стихах ее школьной подруги, потребовал:
– А теперь пусть наша прекрасная гостья удивит настоящей женской лирикой.
Не заметив издевки в его тоне, все начали уговаривать ее, особенно мило упрашивал Костя.
– Не хочу, – отмахнулась она, как можно равнодушнее, хотя на языке вертелось: «Боюсь, что кое-кто расстроится».
– И правильно делаешь, – отечески похвалил Поэт. – Стихи не бабье занятие. Баба вообще не приспособлена для творчества.
– А как же Цветаева? – не сдержала удивления Светка.
– Марину я уважаю, у нее мужская хватка, но это исключение из правил.
– И Ахматова исключение?
– Горенко, что ли? Давайте сначала выпьем, а потом я объясню, зачем она учила женщин говорить.
Последняя рюмка была совсем лишней, впрочем, и предпоследняя – тоже. Язык его почти не слушался. Об Ахматовой он успел забыть.
– Баба пополняет интеллект через письку. Этим же некрасивым местом она добывает входной билет в литературу. А дальше что? Дальше…
Костя поднялся с табуретки и пошел на него.
– Я тебя предупреждал.
– А кто ты такой, чтобы меня предупреждать?
Вскочила испуганная Светка.
– Костя, ты что! Он же пьяный, ничего не соображает. Сядь, я тебе сказала. Костя!
Но геолог был уже рядом. Она понимала, на чью защиту он поднялся, и знала, что останавливать его должна она, а не Светка, однако молчала и ждала. Но бить пьяного Костя не стал, просто выдернул его из-за стола и утащил в другую комнату. Валерка подхватился следом. Он и остался с Поэтом, а Костя сразу же вернулся и налил себе полный стакан.
– Ты бы смог его ударить? – спросила она, приподнимая свою рюмку.
– Не знаю, при возможности я стараюсь первым не начинать.
Светка, все еще не отошедшая от испуга, не знала, куда себя деть, и бормотала, ни к кому не обращаясь:
– Я тоже устала от него за эти дни, но он же гость, и, главное, я на конкретном примере поняла, что настоящий поэт, как ребенок, такой же капризный и эгоистичный такой же. Дети ведь далеко не ангелы, иногда они очень жестокие, по своему знаю. Терплю, прощаю, а куда от этого денешься? Я благодарна ему уже за то, что он есть.
– Поэт он действительно настоящий, – как бы оправдываясь, согласился Костя.
Но Светке этого не хватило.
– Вот как ты думаешь, Мартынов имел право на дуэль с Лермонтовым? Согласна, что Михаил Юрьевич был желчен, высокомерен, постоянно издевался над беднягой. Согласна, что он был не прав, и все же, все же, все же…
– Я как-то не думал об этом.
– А ты подумай.
Подруга терзала смущенного Костю, но смотрела на нее, явно приглашала поддержать.
– Ну что ты привязалась к парню. Он встал на твою защиту, заткнул хаму рот, а ты шпыняешь его за это. И, кстати, о Лермонтове, не укладывается он в твою схему.
– Почему?
– Ты уверена, что настоящий поэт всегда ребенок, а Лермонтов, мне кажется, родился стариком.
– Оригинальничаешь, подруга, для старика он слишком любвеобилен.
– Иные старики любвеобильнее молодых, в этом я успела убедиться.
– Да, помню, ты рассказывала, – кивнула Светка и замолчала.
Разговор зашел в тупик, выруливать из которого желающих не находилось. Придавленный чувством вины, геолог украдкой посматривал на бутылку, но пригласить не решался. Наконец-то вернулся Валерка, прикрыл за собой дверь спальни и доложил: