– Ну, коли так, ежели к себе торопитесь…
И в предыдущем хохотке, и в уточнении «к себе» просвечивала двусмысленность. Даже не просвечивала, а лезла во все щели. Она видела, что хозяин приносит ее в жертву, выслуживается перед своей Верой Петровной. Да по-другому и быть не могло, не станет же он ради непонятно откуда свалившейся девицы злить супругу, провоцировать брюзжание и упреки. Зачем ему это? Куда комфортнее мирно лечь спать, а утром с ясной головой сесть за письменный стол.
Приняв книжку, лауреат покачал ее на ладони, словно прикидывая вес.
– Ну что же, для первого сборника весьма прилично. Редактор-то сильно покромсал?
– Ой, не надо на ночь глядючи.
– Да… Система… Поэтам здесь, пожалуй, побольнее, чем нам, прозаикам грешным. Эти пакостные суки… – А дальше последовал длинный витиеватый небоскреб мата.
– Ты бы хоть при чужой невесте язычок попридержал, – с наигранным испугом одернула Вера Петровна, да и не одернула вовсе, скорее, благословила.
– Пусть привыкает к великому и могучему, если с поэтом жить собралась. Иван Бунин похлеще меня матерился, зато художник какой! Где уж нам, лилипутам.
– Бабник твой Бунин.
– Барин он, ему положено, – заглянул в книжку. – А почто не подписал?
– Как-нибудь потом, ничего интересного в голову не приходит.
– Обмывать не хочет, подписывать не может. Это называется головокружение от успехов.
– Зачем вы так, дело в другом.
– Знаю, в чем дело, не маленький. Ладно, пойду штудировать.
Аудиенция закончилась.
На улицу она выбежала первая. Но слез не было, даже близко. И оправдания слушать не хотелось. Поэт и не оправдывался. Достало ума. Однако объяснения все-таки высказал:
– Приревновала Вера Петровна. Она меня, как бы тебе сказать, в некотором роде усыновила. У нее первый ребенок умер, мальчик да еще и тезка мой… А я, такой-рассякой, новую мамочку привел.
– Лешкина жена тоже в сыночках тебя держит или посерьезнее роль отвела?
– Нинка-то здесь при чем? Мне показалось, она к тебе всей душой…
– Показалось, голубчик, показалось.
– Не может такого быть. Если что, я живо на место поставлю.
– Не надо, я привыкла.
– Да уж наверное, с такой-то красотищей. Догадываюсь, как тебя все бабы ненавидят. И, кстати, отлично понимаю ситуацию. Меня поэты тоже не любят.
Нашел, чем утешить. Ей больно, а он о себе, любимом. Хотелось рассмеяться. Но слезы были ближе. Удержалась, вымучила улыбку, отыскала общую беду, вроде как объединяющую.
– И меня поэты не любят.
Про поэтов не понял, не услышал, продолжал по накатанному.
– Ничего, привыкнут. Вера Петровна добрая тетка, просто к ней приспособиться надо.
– Вот и приспосабливайтесь, а меня увольте. Чихать я хотела на ту и на другую.
– Тебя никто и не заставляет, главное, что я тебя люблю.
– Спасибо… А знаменитого петуха так и не показал.
– Ой, Господи, забыл о самой главной достопримечательности города. Ничего, у нас еще будет время.
– Если его не зарубят.
– Не посмеют.
– Приведешь Веру Петровну в гости к ним, а петушок возьми да и клюнь… Первым, пожалуй, за топор схватишься.
– Молодец, гениально придумала.
Сюжет с петухом его немного взбодрил, но ненадолго. Притих, ушел в себя. Вроде и битый немало, а проигрывать не научился. Неудачный визит задел не только ее самолюбие, это она понимала, но все-таки считала, что женщина больше нуждается в утешениях, а пришлось утешать самой. Дома без разговоров достала сэкономленный на лауреате коньяк. Потом сама попросила Поэта почитать и с удовольствием слушала, и непритворно хвалила.
Утром, еще в постели, напомнила, что ей надо возвращаться в Москву.
– Навсегда? – испуганно спросил он. – Ты же обещала.
Обещаний она вроде как не давала, да если бы и оговорилась нечаянно – ни к чему это не обязывало. Хуже всего, что сама не знала, как быть. Но больше склонялась к тому, что вернется, хотя бы назло «домработнице», не утихало мстительное желание пройтись перед ней при хорошем освещении, в лучшем своем платье, с гордо поднятой головой.
Ее объяснения, что надо уволиться с работы и забрать трудовую книжку, Поэт воспринимал с трудом. Казалось, он вообще не имеет представления о подобных процедурах, очевидных для любого взрослого человека. Ничего не хотел понимать, кроме собственного страха потерять женщину.
– Почему через две недели? – удивлялся он.
– Потому что по закону положено отработать такой срок после подачи заявления.
– Что за дурацкий закон! Кто его выдумал?
– Не я. Ты, право, как ребенок. Капризный, испуганный ребенок.
Она верила, что он не притворяется. А он ее объяснениям и обещаниям верить не хотел. Наверное, все-таки чувствовал, что сама она для себя еще ничего не решила.
На перроне отрешенно и уныло признался:
– Сегодня, пожалуй, напьюсь.
И она не стала отговаривать, восприняла это как очередное объяснение в любви, может быть, самое искреннее и убедительное.
Написать заявление проще, чем отдать его начальству. Стандартный лист бумаги, стандартные слова, нет надобности следить за стилем, однако дала вылежаться, нечаянно пролила на него кофе и переписала буква в букву. Несла уже без надоевших сомнений и колебаний, даже гордость шевельнулась, когда сообщала начальнику, что выходит замуж и уезжает. Имя жениха не называла, и не только потому, что начальник вряд ли слышал о нем.
Удивлять Светку по телефону не стала, повезла новость на себе. Лучшая подруга не смогла скрыть растерянность: одно дело рассуждать о тяжелом характере гениального Лермонтова, другое – услышать, что близкий человек собирается кинуться в омут, наполненный то ли смолой, то ли кислотой, то ли блевотиной. Недавний гость оставил по себе тяжелую память, а другим она его не видела. Но, зная поперечный характер подруги, отговаривать не стала. По-настоящему умный человек всегда предполагает, что и другие люди не совсем идиоты. А Светка была умненькой. Не кинулась доказывать очевидное и устраивать детальный разбор будущего мужа, попробовала отрезвить с другой стороны.
– Наталья Крандиевская, выйдя замуж за Алексея Толстого, вынуждена была отказаться от собственных поэтических амбиций.
– А я не собираюсь отказываться. Как я откажусь, если строчки сами лезут, давно такого не случалось.
– Но выдержишь ли? Ты же знаешь, как я люблю твои стихи.
– Не будем загадывать. Давай лучше выпьем, а потом обнимемся и всплакнем.
– Обнимемся обязательно. Только не вздумай терять уверенность, твои стихи не хуже его.
– У тебя такой тон, словно прощаемся навсегда. Не за границу, поди, намылилась. А касаемо стихов – ломаться не стану. Сейчас выпью для смелости и открою фонтан красноречия.
Здесь она явно кокетничала. Самой не терпелось прочесть и удивить подругу. Та, естественно, ждала услышать лирический отчет о нежданном-негаданном романе, а для нее приготовили страшную сказку про мстительную ведьму, в которой легко угадывались черты «домработницы». Вообще-то она избегала читать Светке стихи, в которых сомневалась сама, берегла единственную поклонницу, не хотела расшатывать веру в себя, но «ведьма» писалась живой горячей кровью и требовала незамедлительной оценки. Однако, еще не дочитав, увидела, что не доходит до подруги вся глубина обиды, вложенной в стихотворение. Дежурные слова о любви ко всему, что написано ею, настроения не поднимали и не зазывали на откровенность. А ведь ехала не только проститься. Сомнения свои тащила. Но все увезла назад. Может, даже больше, чем привезла.
Светка постеснялась заговорить о любви. А если бы у подруги не хватило ума? Что бы она ответила? Обманывать было глупо. И Светку, и себя. Не знала она ответа. Спросила бы о любви к его стихам? Отчеканила бы твердое «нет». Только не от страха ли? Все-таки, если без лукавства, чувствовала в них скрытую силу. Восторги окружающих подпевал на нее не давили, сама догадывалась. Точнее было бы ответить: «Моим стихам не нравятся его стихи». И что же получалось: стихи – не любят, сама – в дремучих сомнениях, – так зачем же ехать? И все-таки что-то тянет туда, к некрасивому, пьющему, вздорному… Если очень долго задавать вопрос, ответ можно выклянчить, правда, не совсем приятный. Не сама ли издевалась над знакомой поэтессой, пламенно и восторженно прыгающей из одной полезной постели в другую; поднималась как по ступенькам, выбралась из-под рецензента, залезла под редактора. Впору и над собой издеваться, но оправдания приходили очень легко. Поэт был слишком занят собственной персоной, чтобы за кого-то хлопотать, и не из тех, кто умеет проталкивать, и уж тем более стихи, которые самому не интересны. Этим она не обольщалась. Но надежда? Коварнее надежды только вино. Та поэтессочка, заработав две книжки, получила членский билет и перестала писать. Наверняка объясняла кому-то, что охладела к стихам, не догадываясь, что это они охладели к ней. А вдогонку напоминал о себе другой, но до боли похожий сюжетец. Забрела на «встречу со зрителем» и услышала, как молодая, но знаменитая актрисуля, выскочившая в юном возрасте за режисера, глядя на которого можно прийти в ужас от мысли, что надо ложиться с ним в постель, заявила, что может легко обойтись без кино. А другая великая актриса почему-то не может без него обойтись, цепляется из последних сил. Не потому ли, что свалившийся с неба ранний успех быстро сменила глухая многолетняя пауза, пересыщенная борьбой за выживание. Память о бесчисленных оскорблениях, унижениях, сомнениях и прочих пытках умоляет потерпеть и отыскивает соломинку даже при полной безнадежности.
Никакой выгоды замужество ей не сулило – в этом она сумела убедить себя. Но у Веры Петровны скорее всего другое мнение. Абсолютно обратное. И она посчитает святой обязанностью донести его до окружения усыновленного ею Поэта. Самое обидное, что с подозрениями «домработницы» очень легко согласиться, они на поверхности и без нее напрашиваются, – а противопоставить нечего. Может быть, потому и ехала, чтобы доказать свое право и свою правду?