Плохой мир, может быть, и лучше хорошей войны, только слишком уж хрупок этот плохой мир, слишком напряжен, каждый шаг подстерегает необезвреженная мина, каждое неосторожное слово грозит началом новых военных действий. С разводом кое-как разобрались. Чуть ли не под его диктовку сочинила письмо законному супругу. Убедительно просила не затягивать с ответом и не забыть заверить согласие в профкоме и у нотариуса. Консультировал их многоопытный Соколов. Он же подсказал, что разводить их будут в ЗАГСе по месту жительства, поэтому надо обязательно оформить прописку. О прописке она подумывала и сама. Надо было устраиваться на работу, все-таки побаивалась, что привлекут за тунеядство, хотя беспечный Поэт и заверял, что никто ее не тронет, если не будет попадаться в вытрезвитель по два раза в месяц. Но не заразилась она вольницей, слишком крепко сидело в ней понятие, что взрослый человек должен обязательно ходить на работу и желательно, чтобы стаж не прерывался. Напоминало о потребности трудиться и отсутствие денег в доме. Уже в конце медового месяца она стала догадываться, что гонорар за книгу успел испариться. Денег у нее Поэт не просил, но если она поручала ему принести каких-либо продуктов, он иногда забывал. Так что не купленное подвенечное платье оказалось весьма кстати. Хлопотать о работе и прописке взялся все тот же Соколов. Хвалился связями, знакомствами не только в пивных и ресторанах, но и в горкоме партии, даже директор колхозного рынка числился в его собутыльниках.
– Место инструктора горкома не предлагаю, – говорил он, – потому что негоже русской поэтессе работать в этом борделе, а вот официанткой устроить могу. Читала у Ивана Шмелева «Человек из ресторана»?
– Нет.
– Напрасно. Между прочим, прекраснейший писатель с чудесным русским языком. Я бы даже сказал, с волшебным.
– Хочешь, чтобы моя жена улыбалась всякой сволочи за чаевые и таскала домой объедки с чужих столов?
– Вовсе не обязательно. Зато какие типажи будут перед глазами: «Я послал тебе черную розу в бокале… цыганка плясала и визжала заре о любви…»
– Вот и устраивай туда свою Аллочку.
– У нее нет потребности в ярких жизненных впечатлениях, у нее психология бухгалтера.
– Согласна! Мне кажется, из меня получится шикарная официантка. Надену платье с глубоким вырезом и начну огребать бешеные чаевые…
– Я тебе покажу, с вырезом.
– Не волнуйся, дорогой, я сумею за себя постоять. И пьяных я не боюсь, насмотрелась уже…
– Кого ты имеешь в виду?
– Да всех, включая милиционеров. Меня другое соблазняет, представляешь: после честного трудового вечера выспаться вдоволь и на свежую голову подумать о смысле жизни, и сочинить что-нибудь этакое, возвышенное, вспомнив пьяные хари.
– Так я об этом и говорю, – обрадовался Соколов.
– Только боюсь, что вся ваша лирическая братия слетится в мой ресторан, как вороны на помойку.
– Так не поваживай. Проявишь слабость – без штанов оставят. Гони всех, кроме меня. Не забудешь, надеюсь, хлопоты мои.
– А в морду не хочешь! – закричал Поэт, и по его лицу было видно, что он действительно может ударить.
– Ты почто взбеленился-то? Шуткуем мы.
– Шуткуй с кем-нибудь другим.
Соколов поскучнел и, выпив для приличия чашку чая, засобирался домой.
– Думаешь, зачем он затеял трескотню с твоим официантством? Чтобы меня унизить!
– Ты почему такой мнительный?
– Потому что я его знаю. Он бы дом заложил, чтобы иметь возможность сидеть в кабаке и смотреть, как мою жену всякая сволочь раздевает глазами.
– Ладно, успокойся, не собираюсь я идти в официантки.
Болезненное самолюбие портит зрение. Ей казалось, что он сгущает краски, особенно черные. Люди, которых он подозревал чуть ли не в злодействе, терпеливо продолжали ему помогать. Работу Соколов нашел. Правда, не без помощи Юры, того самого, инженеришки. На его заводе освободилось место в библиотеке, в которой зарплата выше, чем в городских, плюс премиальные и прописка в общежитии. Она сходила на собеседование. Ей понравилось место, начальству понравилась она. Прямо в кабинете заместителя директора написала заявление и уже через два дня зарабатывала на хлеб насущный.
И хлебушек этот был не слишком черствым и доставался без тяжелого пота. Случались паузы, в которых она исхитрялась нацарапать что-то свое. Сама отдыхала от дома и, главное, давала Поэту время побыть одному, а то уже начинала ощущать, что он тяготится ее постоянным присутствием. Хорошо понимала причину его маеты, по себе знала, как мешают порой даже близкие люди. Но можно понимать и все равно обижаться, чувствуя себя лишней. Она сразу отметила, что после выхода на работу воздух в доме полегчал. В первый же вечер он пришел на кухню, когда она разогревала суп, и попросил послушать стихи. Подобного еще не случалось, обычно он ждал, когда начнут упрашивать, и если соглашался, требовал абсолютного внимания и чуть ли не торжественной обстановки, а здесь даже поварешка в ее руках не раздражала. Стихотворение получилось весьма тусклым. Сам понял или догадался по ее реакции, но, закончив читать, пустился в объяснения, что это всего лишь болванка, которую предстоит обтачивать и шлифовать, все недочеты он видит, но интересно услышать стороннее мнение. Не слишком жалуя чужую писанину, она никогда не утруждала себя дипломатическими реверансами; а тут сначала испугалась, потом разозлилась на себя за этот испуг и на него разозлилась, – нашел, у кого искать сторонний взгляд. Себе она не позволяла читать черновики даже случайным знакомым, ей казалось это равноценным появлению перед ними в штопанном нижнем белье, и вовсе не из боязни злых языков, пусть болтают, просто самой неприятно выглядеть жалкой. Не понимала она, зачем выставлять себя на посмешище? Какая необходимость спешить? Доделай вещь, потом показывай. А от него-то уж никак не ожидала. Хорош гений. Непонятно, куда спесь подевалась, в какое укромное место спрятал ее, любезную, и когда она выползет наружу, а ведь выползет обязательно. Кое-как, через «не могу», подбирая самые обтекаемые слова, указала на пару неудачных рифм, посомневалась в необходимости первой строфы и замолчала, посчитав, что и этого будет достаточно для завязки скандала. Когда Поэт соглашался с ее замечаниями и благодарил за критику, ей казалось, что он еле сдерживает себя. Молча поужинали. В необязательных разговорах скоротали вечер. Ночью сквозь сон она слышала, как он выбирается из-под одеяла. А утром на кухонном столе увидела аккуратно переписанное стихотворение. Прочитала. Взяла с собой на работу. Перечитала еще раз. И с каждым разом оно казалось ей совершеннее и глубже. Если бы в квартире был телефон, позвонила, не откладывая свои восхищения до вечера. Он позвонил сам.
С первой получки хотелось отблагодарить Юру, да и Соколова, тоже ведь суетился, время тратил, надеялась посидеть вечерком, почитать стихи, даже придумала, что приготовить на закуску, свои кулинарные способности не переоценивала, но при желании могла удивить оригинальными салатами. Надо было как-то утверждаться в роли хозяйки. Однако вышла на работу в конце октября, и крохи, полученные перед праздником, к приему гостей не располагали. Их не хватило и до аванса. Надо было у кого-то одалживать. Поэт вспомнил о верном поклоннике и постоянном кредиторе.
– Пойдем к Малышеву.
– И мне, что ли, с тобой?
– Посмотри в окно. Сегодня первый снегопад в году. По такой красотище грех не прогуляться. Может, и поужинаем там. Кстати, угадай, чьи стихи: «Я, Василий, выпил браги чашку. Я надел из пламени рубашку. Где мой конь? Моя витая плетка? Еду в гости! Угостят ли водкой?» Чьи?
– Василия Каменского?
– У футуристов на истинный порыв кишка тонка.
– Есенина, что ли?
– Эх вы, интеллектуалы, мать вашу…
– Твои?
– Не угадала. Ивана Ерошина.
– Не знаю такого.
– А кого вы знаете, кроме Цветаевой? – без агрессии сказал и даже без горечи. – Ладно, собирайся. Поведу тебя в дом, где мои стихи без запинки читают наизусть и хранят газетные вырезки почти всех моих публикаций.
– Он тоже поэт?
– Бери выше! Врач-венеролог!
– Доводилось пользоваться услугами?
– Бог миловал, только как кредитора.
Шли пешком. Она с детства любила наблюдать за порхающими снежинками в безветренную погоду. Но эти хлопья были несколько тяжеловаты, потому что снег падал сырой, и все равно было хорошо. Брели не торопясь. Когда он показал дом, в котором жил кредитор, она попросила прогуляться еще немного, не хотелось расставаться с благостным покоем в душе, менять плавное, почти бесшумное течение на водоворот разговора, даже если бы только литературного, так ведь еще и деньги просить придется. Положение просителя удручало с детства, вроде и обычное состояние для женщины, а все равно неуютно, и убеждать себя пыталась; не первая, мол, и не последняя, а приучить не смогла.
Настраивалась на одно, а получилось нечто иное. Денежные вопросы мужчины утрясли, пока хозяйничала на чужой кухне. Венеролог кинулся было сам, но Поэт попросил ее заняться женским делом. Приказной тон просьбы при постороннем не мог не зацепить, но, отмахнувшись от самолюбия, с удовольствием оставила их вдвоем, точнее сказать, спряталась от них, чтобы разобраться с ущемленной гордыней. Надо было как-то приучать себя к терпению, учиться прощать слабости; ну любит он показать власть, а куда ему деваться, если долгие унижения от женщин и накопленные обиды взрастили шикарнейшую клумбу комплексов. Уговаривала себя, резала сало, чуть без пальца не осталась.
А венеролог ее удивил. Людей этой щекотливой профессии она представляла совсем иными. Была уверена, что работа развивает в них садистские наклонности: презрение к людям, брезгливость и завышенную самооценку. Все мужчины-гинекологи, с которыми ее сводила жизнь, независимо от внешности, держали себя как утомленные вниманием и любовью тенора, а венерологи, по ее логике, должны были воплощать полную противоположность. Но появился случай лицезреть, и воображаемая картинка осыпалась. Осталось только имя. Он представился Феликсом. Правда, Поэт звал его Федей. И Феликс не обижался. Да и как мог обижаться человек, заглядывающий по-собачьи в глаза своему кумиру. Хотя подобострастная улыбка могла быть всего лишь маской, слишком уж приторно лились восторги. Не осталась без внимания и красота спутницы Поэта, соизмеримая с его божественным даром. По такому многозначительному поводу были упомянуты Александр Сергеевич и Натали, как зачинатели славной традиции. Поэт снисходительно улыбался, но не возражал против подобных параллелей. Может, потому, что весь этот елей старательно разбавлялся спиртом. Восторги венеролога то и дело подкреплялись удачными цитатами. Звучали заявления о пронзительном, невиданном доселе чувстве природы. Насчет «невиданного доселе» она пыталась возразить, но Феликс ее перебивал, рассыпая перед ней живописные строчки, строфы и целые стихотворения. Без шпаргалок, по памяти. Она и не заметила, как перестала обращать внимание на приторность тона и неуемность восхвалений.