Единственным человеком, которому хотелось, чтобы я дописал роман, была ты. Он не просто нравился тебе. Все было сложнее и глубже. Моя геологическая юность, грубоватые, но благородные парни – почти как у Олега Куваева. Его рассказ «Берег принцессы Люськи» ты читала мне вслух. Куваевская Люська была порядочной стервой, но даже совпадение имени тебе льстило. Мою героиню звали Татьяной, взял самое распространенное среди сверстников, но у нее была твоя верхняя губа, твой высокий лоб, твоя легкая сутулость и роскошная грудь, она родилась в твоей деревне и окончила твой институт. Но ты любила роман не только за это. Главное, что в отличие от стихов он рождался в твоем присутствии и ты себя чувствовала почти соавтором. А стихи были до тебя. Даже те, которые появились после нашей встречи, написанные на кухонном столе, который ты освобождала от посуды и тщательно вытирала, чтобы я мог что-то нацарапать, пока ты вяжешь возле приглушенного телевизора, даже их ты воспринимала пусть и не совсем равнодушно, но родными для тебя они не были. Скорее – гостями. Мне кажется, тебе никогда не нравились мои стихи. Выходила замуж не за поэта, это уж точно. Я вообще не понимаю, что ты во мне нашла. И почему так долго терпишь.
Голова раскалывается. Пора выпить. Очень хорошо, что наши классики так бережно относятся к собственным персонам. Иначе бы все выхлестали. А так, глядишь, и нам с барского стола перепало. В таких мелочах мы не гордые.
Кстати, я тебе врал, что знаком с Куваевым. Никакой он не Олежка для меня. Но может, скоро познакомимся. Интересно, как он там? С кем чифирит и кого пинками гонит от своего костра? Догадывается ли, что его здесь почти забыли? Кончилась романтика. Была и нету. А может, и не было ее? Просто гуляла девка, полыхая румянцем и хлопая ресницами, да некстати в баньку заглянула, сауну захотелось испробовать, и выбралась оттуда, не заметив по пьянке, что весь макияж отмылся. Для кого-то, может, и так, но не для меня.
Хорошую водку оставили старшие собратья по перу. Гастрономические вкусы у них значительно утонченнее литературных. Жаль, что бутылка мала. А до утра еще долго.
И как ни крутись, сколько ни виляй, а придется говорить и ПРО ЭТО, иначе и начинать не стоило.
Нет, пожалуй, еще чуть-чуть приму.
Какие женщины становятся музами? Не самые добропорядочные – это уж точно. Чаще всего – стервозные. Только и стерва стерве рознь. У одной все откровенно, с вызовом и напоказ. Принимайте, мол, такую, какая есть, чтобы потом уже без претензий. И принимают, кидаются в омут, закрыв глаза и заткнув уши. Правда, несмотря на честные предупреждения, претензии потом все-таки появляются, но это уж слабость наша. Зато иные на первый взгляд сущие ангелы. Особенно если внешность подобающая. В конце концов под нее и подстраивается поведение женщины. Лариска – муза Кости. На свадьбе все умилялись – какая красивая пара. Жених с утонченным интеллигентным лицом и миниатюрная невеста с распахнутыми глазищами. Но не ангельским ликом околдовала третьекурсница молодого кандидата наук, а умением восторженно слушать, постоянной уверенностью, что ее мужчина самый умный. При ней Костя стал забывать, что он посредственный поэт, по крайней мере смирился с фактом без особых мучений и все силы бросил на свою филологию, на умные статьи, на то, чем до Лариски занимался без желания, отбывая обязаловку. Кстати, именно она подсунула Косте мои стихи. А потом и со статьей поторопила. Начинал он рецензиями на Андрея. Каждый сборник отмечал и что-то находил в нем. После газетных рецензий большую статью, можно сказать, очерк творчества в журнале напечатал. Достаточно убедительный. Он и мне пытался доказать, что Андрей настоящий поэт. Я сильно не спорил. Не хотелось Костю обижать. Но если честно признаться, я не совсем понимаю, кого можно называть настоящим поэтом. Не по нутру мне все эти пьедесталы и ценники. Тот же Андрей – пишет легко и очень много. Наверно, оттого и улыбчив. Но за его легкость расплачиваются стихи, они тоже какие-то легковесные, хотя внешне кажутся весьма привлекательными. Когда случилась дурацкая стычка с мордобоем, я перестал заходить к Косте и вообще боялся показываться им на глаза. Лариска сама отыскала меня и спросила, как все произошло. Я объяснил. Даже извинился перед ней, что ударил их старого друга. Стоял, мялся, как мальчишка. А она вдруг заявила, что извиняться не надо ни перед ними, ни перед Андреем – тот получил заработанное. Что угодно от нее ожидал, только не этого. И голос был такой жесткий, непривычный для нее, и грудь от возмущения заволновалась. Стою, хлопаю глазами и боюсь, как бы и мне под горячую руку не попасть. Но она быстро успокоилась, в голос возвратились привычные, немного ахмадулинские, нотки, начала прощаться, а потом вдруг спросила, как я вообще отношусь к стихам Андрея. Обрадованный прощением, я сказал, что поэт вполне приличный, претензии, разумеется, есть, но они у меня даже к Павлу Васильеву имеются. Еще что-то нес вполне миролюбивое. Она и дослушивать не стала. Усмехнулась, подняла головку и прочла стихотворение, достаточно длинное, и при этом ни разу не сбилась. Голосом ничего не выделяла, почти монотонно, с какой-то подчеркнутой безразличностью. Стихи были о любви. Достаточно откровенные, но изящные. Она закончила читать. Стояла молча, но во все глазищи требовала ответа. Заставлять себя не потребовалось. Я искренне похвалил…
А два часа спустя, зажатый попутчиками в автобусе, догадался, что стихи о ней. Пришел домой, покопался на полке и нашел сборник Андрея, изданный два года назад. Перечитал стихотворение. Никаких сомнений. Она. От слов исходил запах греха. Я даже видел их потные слившиеся тела. Хотя ни о чем таком не говорилось. Но где-то там, в полумраке, за полупрозрачными шторами угадывались контуры влюбленных и слышался невнятный, но горячий шепот. Удачное получилось стихотворение. Случайно вырвалось, можно сказать. Не ожидал я подобного от Андрея. А уж от Лариски-то…
Жалко стало Костю. Но против нее даже намека на осуждение не промелькнуло, хуже того… Зверь учуял запах самки.
Написал. Выдохнул. Теперь надо выпить.
Тоска. Плакать хочется.
Прости, Люська, представляю, каково тебе читать этот бред, сволочь я последняя, но остановиться не могу.
И все равно – ни строчки. Дома словно воздуха не хватает. Наверное, так чувствуют себя на подводной лодке после аварии. Проваливался в какое-то забытье. Сидел, тупо уставившись в окно или в стену – без разницы, все равно ничего не видел и не слышал. Сидел и курил. На день двух пачек не хватало. Тебе казалось, что все это напускное, будто я изображаю задумчивость и самоуглубление. А был всего лишь обыкновенный похмельный синдром, перешедший в приступ хандры. Подобное и раньше частенько случалось. И ты вроде бы мирилась с этим. Жалела несчастного, непризнанного. А теперь вот свалилась на голову мужику шальная слава, и головокружение началось, и начал он изображать из себя – эти домыслы я тебе приписывал. Каждый думает, предположения строит, а воздуха в квартире не хватает. Подводная лодка лежит на дне, и никто не знает, как устранить поломку. Я злился, ты хмурилась…
Не о том я. И метафора не та. Слова, слова, запутался в словах.
Значит, надо выпить. Только хватит ли до утра? И все равно выпью.
А ведь никаких романтических игр не было. Никаких тайных свиданий. Никаких клятв, даже банальных признаний не потребовалось. Но стоило подвернуться удобному случаю, и это произошло. Я не оправдываюсь и не пытаюсь переложить вину на нее. Все эти случаи подыскивал я сам. Потом было стыдно, гадко на душе, но хвативший власти бес не желал слушать никакие доводы. Он злорадно хохотал мне в лицо, обзывал слюнтяем и поддразнивал, заверяя, что самые звенящие строки на самом дне, в самой грязи. Да я и без него это знал. Уверен был, что они где-то совсем рядом. И такие строки, которые Андрею ни в кошмаре, ни в самом светлом сне явиться не могли. К стихотворению ревновал. Его, но не ее. Как будто между ними ничего не было. А бес не унимался, дразнил примитивно и грубо.
В тот проклятый день опохмелился и уже к обеду был хорош, приперся к ней на работу и увел к нам домой. Зачем, спрашивается? Когда протрезвел, почти ничего не мог вспомнить. И ведь наверняка соображал, что ты можешь прийти в самый неподходящий момент. И ты пришла.
Отлеживался у старого геологического приятеля на даче. Стихи появились уже на третий день. Писались легко, почти набело.
Вчера, увидев тебя возле калитки, я хотел сбежать. И сбежал бы, если бы имелся потайной ход. А убегать на виду, это уже слишком смешно, унизительно, подло, и т. д. и т. п.
Ну, написал я в результате два десятка стихотворений. Хороших. Честное слово, настоящих. Но стоят ли они твоих слез? Ответ вроде напрашивается сам – разумеется, не стоят. Он-то напрашивается, а я – ответить не могу.
Промолчали целый вечер. Спали на разных диванах. А утром дождался, когда ты уйдешь на службу, и смылся.
Вот и все. Теперь имею полное право налить.
Только непонятно, куда водка делась? Неужели всю выжрал? А кто же кроме? Один здесь, под охраной. Ни гость, ни вор, никто не проникнет ко мне.
Да и самому не выйти. Сразу повяжут. А в тюрьму не хочу. Я там не выдержу. Нельзя в тюрьму.
И сна ни в одном глазу.
А не позвонить ли дамочке из отдела культуры и не попросить ли, чтобы привезла пару бутылочек или хотя бы одну. У нее наверняка имеется на случай прихода дорогих гостей. Разве нельзя назвать поэта дорогим гостем? Кто – я и кто – она? Сейчас и позвоню. Сначала спрошу, помнит ли она передачу под названием «К вам в дом приходит песня»? А потом уже по обстоятельствам.
Запросто позвоню. Благо что классик телефоны своих начальников под стеклом держит. Крупными буквами отпечатаны. А мне-то что – это его начальники, а не мои. У поэта единственное начальство, и оно на небе. Но я у него не на самом плохом счету.
Все, звоню.
Позвонил, но спросил почему-то о другом. Спросил, как она смотрит на то, что я повешусь. Она поинтересовалась, сколько сейчас времени, хотя надо было бы спросить, который час. Я сказал, что 5 часов 33 мин. Она сказала: «Вешайся ради бога». Не по чину вроде бы партийной даме о Боге вспоминать, но что с ней поделаешь.