Сейчас упакую послание в конверт, заклею и напишу адрес.
Эх, выпить бы. Вон чайник с водой, и заварка есть, но чай не полезет в горло, чего доброго и вырвет, разведу им тут блевотину…
Зато шнур у чайника очень хороший, достаточно длинный и прочный.
Представляю, какой хай они завтра поднимут. Жаль, посмотреть и послушать не удастся.
Прости меня, Люська, прости.
Поэт Г.
Ему казалось, даже не казалось, он был уверен, что обманул их, перехитрил.
Выпивал как-то с балалаечником из оркестра народных инструментов и узнал неожиданную подробность: хмельной музыкант поведал, что главной составляющей профессии является мозоль на пальце. Пока не набьешь, бесполезно мечтать об успехе, но этого мало, надо постоянно поддерживать твердость, стоит расслабиться, мозоль размякнет, и сразу же погонят из оркестра.
Он подозревал, что лабуха погнали за неуправляемое пьянство, но история с мозолью показалась очень интересной, даже метафоричной. Такая мозоль нужна и поэту, чтобы не пропускать в душу заразу, исходящую от внутренних рецензий, кривых усмешек собратьев по перу, интрижек редакционных лизоблюдов, мнимых друзей и явных врагов. Он должен слушать только себя.
Обосновал, приладил теорию, но «мозоль на душе» приживаться не хотела. Бедная душа противилась ей. Да и мозги не принимали нового словосочетания. Уж больно искусственно, да и неблагозвучно.
Ему захотелось найти пьяного балалаечника, посмотреть на эту мозоль, расспросить, но имени вспомнить не смог, а знакомых музыкантов не было. Мелькнуло желание сходить в оркестр, познакомиться, расспросить, узнать подробности – да где бы взять уверенность, что не поднимут на смех. От характера не сбежишь, не переупрямишь его, не перегнешь. Напыщенная серьезность всегда вызывала у него ироническую ухмылку, но и выставлять себя клоуном желания не было.
«Мозоль на душе» набивалась не так быстро и не такая твердая, как хотелось бы. Но он старался, тренировал ее. Упорно рассылал стихи по всем столичным издательствам и журналам, перестал рвать внутренние рецензии, завел для них специальную папку. Чаще всего приходили сухие трафаретные отказы. Но водились по ту сторону баррикад и словоохотливые стражи, которые садистски ковырялись в каждой строке, выискивая неудачные эпитеты, неточные рифмы, лишние тире и запятые, – эти редко углублялись в смысл. А зацикленные на поисках замаскированной крамолы расточали упреки в бездуховности, распущенности и очернительстве, не обращая внимания на технику. Такие рецензии он перечитывал по многу раз, наслаждаясь чужой глупостью и хитроватенькой изворотливостью. Имена рецензентов чаще всего были неизвестными, но встречались и стабильно мелькающие в оглавлениях толстых журналов и на обложках книг. Он читал их вирши и мысленно сочинял издевательские ответы. Зарядившись чувством превосходства, собственные стихи писал легко и раскованно. Складывая их в конверт, он злорадно предвкушал варианты обвинений и зачастую угадывал не только общий настрой, но и ключевые слова. Отказы делали мозоль все крепче и крепче. Папка становилась все толще и толще. А когда пришел тоненький конверт с фирменным бланком, на котором в четырех строчках сообщалось, что издательство планирует через два года выпустить его стихи в серии «Первая книга в столице», он поначалу даже растерялся.
Потом была книжка, через четыре года – вторая и подписанный договор на третью, которая должна стать лучшей, потому что женщина-редактор сама просила отобрать самое смелое, неординарное из того, что раньше по причинам, понятным всем, не могло быть напечатанным. Просила обязательно проставить даты под стихами, дабы читатель видел, что и «в года глухие» далеко не все трусливо прятали головы в песок.
Он успел получить аванс и увидеть макет обложки. А книга не вышла. Все старые московские издательства одно за другим перестали существовать. Для того чтобы издать стихи, приходилось искать деньги даже знаменитым поэтам.
Однако поэзия в России неискоренима, как пьянство и разгильдяйство. Хлынул поток сборников, изданных на спонсорские или на собственные средства. Плохо пропечатанные, не отредактированные, не вычитанные, убогие книжицы с убогими потугами графоманов, иногда воинствующих, но чаще робких и забитых. Случались и шикарно изданные стишки честолюбцев, выбившихся в начальство и решивших оставить для потомков нацарапанное в молодости.
Денег на издание книги у него не было. Да если бы и скопились – все равно бы пожалел. Он все-таки успел привыкнуть, что за стихи платят ему, а не он за них. Оставалось надеяться на спонсоров, но заставить себя пойти с протянутой рукой он не мог, уверенный, что в роли просителя выглядит смешно и нелепо. А быть смешным он боялся с детства.
Когда выходила первая книга, он отважился посетить издательство. Летел проведать мать и в паузу между самолетом и поездом поднялся на высокий порог. Редактор и в письмах, и по телефону говорил, что по возможности надо бы встретиться. Найти возможность было нетрудно: денег на дорогу хватало, но одно дело – рассылать безнадежные рукописи, другое – мяться и маяться с теми же рукописями перед надменными взглядами вершителей. Даже став полноправным автором, чувствовал себя неуверенно. Поднялся на второй этаж в отдел поэзии. Представился. Но оказалось – забрался высоковато. Ему вежливо объяснили, что отдел по работе (читай, по борьбе) с молодыми авторами находится на первом этаже, даже уточнили, что рядом с туалетом. Приопустили, так сказать. Дали понять, что место его возле параши. И скушал. Покорно пошел вниз. Наискосок от нужного кабинета увидел дверь с черной буквой «М» и на всякий случай заглянул туда, коли уж напомнили. Возле зеркала стоял сутулый мужчина и старательно маскировал плешь реденькими прядями. Захотелось посоветовать и губы накрасить для завершения картинки, но притормозил себя. Мало ли. А вдруг – редактор. С этими, как и с милиционерами, шутить рискованно. Когда выходил, сутулый все еще продолжал гримасничать перед зеркалом.
В кабинете сидели двое: очкастая девица с двумя дешевыми перстнями на соседних пальцах и щупленький интеллигент без пиджака, но при галстуке. Перед ним лежала разложенная на две стопки рукопись. Он даже головы от нее не поднял.
– С чем пожаловали? – густой с игривыми нотками голос никак не вязался с постным лицом и холодными очками работницы редакции. От неожиданности он замешкался с ответом, но быстро взял себя в руки и четко выдал заготовленную по дороге фразу.
– Тогда ко мне, – буркнул мужчина. – Присаживайтесь.
Когда в кабинет вошел плешивый, он уже сидел на крепком стуле и объяснял, что рукопись должна быть в зеленой папке, подписанной красным фломастером.
– Хочу предложить стихи, – вальяжно промурлыкал новый посетитель.
«Значит, напрасно принял его за редактора, – подумал он, – это всего лишь конкурент». Ни тревоги от соперничества, ни сочувствия к товарищу по несчастью почему-то не возникло.
– Не просто стихи, а в некотором роде избранное.
– Очень хорошо, – все тем же игривым, видимо, специально отрепетированным тоном подбодрила его девица. – Извините, а сколько вам годиков?
Плешивый удивленно посмотрел на нее. Потом вроде как понимающе усмехнулся:
– Вам интересны мои паспортные данные?
– Видите ли, редакция у нас молодежная, и мы работаем с авторами, которым не перевалило за тридцать пять.
– И мне около того.
Редактор отвлекся от рукописи, поднял голову и внимательно посмотрел на молодящегося.
– Простите за любопытство, а насколько велико ваше «около»?
Спросил, словно ударил. Посетитель обмяк, ссутулился, губы плаксиво растянулись, но голос не потерял напора.
– Самая малость, – отпарировал веселенькой скороговоркой.
– И все-таки сколько? – безжалостно добивала девица.
– Тридцать… – он сделал паузу, потом отчетливо и с вызовом, словно шел ва-банк, добавил: – Семь!
Выдохнул и снова обмяк, сжался в ожидании нового удара.
– Опасный возраст для поэта.
– Да, слышал: и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили… Как вы думаете, кого из нынешних он имел в виду?
– Евтушенку с Вознесенским, кого же еще.
– Я тоже на них остановился.
Неприятный хлыщ, а все равно было жалко. Представил себя на его месте, и тут же передернуло от страха и брезгливости.
– А в каком городе вы живете?
– В Днепропетровске, – радуясь, что удалось замять коварный вопрос, гордо ответил плешивый. – Красивый город, между прочим.
Оба редактора неожиданно заулыбались и наперебой стали объяснять, что их издательство работает только с авторами, проживающими в РСФСР. Посоветовали, куда нести рукопись, объяснили, как добраться. Выпроваживали вежливо и заботливо. Сбитый с толку соискатель вроде как и поверил в искренность, даже поблагодарил на прощание.
– Лет десять убавил старый потаскун, – хмыкнула редакторша.
– И как минимум по двум адресам платит алименты.
– Если не больше. Дуры мы, бабы. Ну разве может такой слизняк писать приличные стихи?
Мужчина за столом прокашлялся и, склонив голову набок, посмотрел на нее:
– Ну почему же? Мандельштам, например.
– Прошу тебя, не трогай святое.
– Если это не интеллигентно, прошу извинения.
Они переговаривались, не стесняясь постороннего. И он воспринял это как обнадеживающий сигнал, как признание своим.
Так называемая работа над рукописью заняла не больше часа. Стихи, отмеченные «плюсом», редактор откладывал в папку не обсуждая, а там, где стояли знаки вопроса, высказывал замечания, довольно-таки внятные и обоснованные.
Да он и не собирался что-либо отстаивать, понимая бесполезность споров, заранее настроил себя, покорно помалкивал, а из головы не выходило кощунственное сравнение Мандельштама с плешивым перестарком из Днепропетровска.
На доработку ему вернули около двух десятков стихотворений. Когда книжка вышла, чуть ли не на каждой странице он натыкался на чужие слова, которые казались ему неуместными и стертыми, но самое неприятное было то, что не нашлось места многому из одобренного, видимо, редактор решил не усложнять себе жизнь. Праздник был подпорчен, но не смазан. Смирился в надежде на будущее.