– Надыбал жилу и помалкивает…
– А вдруг больше не попадется.
– С вами все понятно.
Надо было сказать: «И с вами», но промолчал, уверенный, что его провоцируют.
Когда возвращались, Миша включил магнитофон. Машка Распутина залихватски распевала: «Как много разных на свете песен, а хороших – не так уж много…» Миша повторил за ней припев и вроде как скосил на него глаза. Впрочем, взгляд был достаточно откровенным и являлся конкретным ответом на незаданный вопрос. Пропел и ждал. Самое время было потребовать остановить машину, выйти самому и жене сказать, чтобы выходила. Интересно, уехал бы Миша, оставив их на пустой вечерней дороге в сорока километрах от города? Нет, конечно бы, не бросил. Но пришлось бы объяснять, почему он вышел. Жест можно было истолковать совсем не в его пользу: жили, дружили, не тужили, и вдруг один из друзей потребовал кругленькую сумму без отдачи, а когда ему отказали, впал в истерику. И пусть он ничего не требовал. Ему обещали. Но может, потому и обещали, что надеялись на возврат, просто он неправильно понял. Его же спросили о реализации, и он сам признал безнадежность. Все прозрачно. Какие тут обиды? Кто должен обижаться?
Пока рассуждал, подъехали к городу. Миша пригласил заехать к нему, выпить под жареные грибки. Он отказался. Тогда жена Миши напомнила, что у нее через неделю день рождения и они ждут их в гости. Он согласно кивнул, но был уверен, что не пойдет. И не пошел. Отправил жену. Однако традиционные восемь строчек вымучил, а жене велел сказать, что его отправили в командировку, такую же экстренную, как Мишу, надеялся, что намек будет понят. Лежал, тупо глядя в телевизор, не подходя к телефону, чтобы не нарваться на проверочный звонок. Потом не выдержал и сходил в магазин.
Жена вернулась около одиннадцати. Сказала, что стихотворение всем понравилось, особенно Мише. Именинница очень сожалела, что его не было, и отправила кусок торта. И самой жене было в гостях неуютно без него. Претензий не высказывала, но раздражение чувствовалось. Хотя он говорил ей, что двухтомника не будет. Даже дважды. И после первого сомнения, и после возвращения из леса. Однако слова проскользили по касательной: «Нет так нет». Фраза не прозвучала, но он слышал ее. И продолжение слышал: «А кому нужен этот двухтомник? Что изменится от его издания, ладно бы надеялся чем-то удивить, извлекая из стола, так нет же, почти все стихи напечатаны в сборниках и журналах? И с какой стати Михаил должен давать на него деньги?» Подобные вопросы мог задать и Миша, и любой другой. А ответа у него не было. Единственное, что мог прокричать или проскулить в свое оправдание: «Я не просил, он сам предложил» – но зачем? Во хмелю, распаляемый гордостью за себя после хитроумной удачливой сделки, приятель замахнулся на широкий жест, а потом протрезвел и одумался. А чтобы заретушировать неловкость ситуации, не опускаясь до извинений и оправданий, попер нахрапом доказывать, кто теперь главный. А как же, еще недавно не он, а процветающий ныне Миша гордился дружбой с ним, Миша обзванивал знакомых и предупреждал, что такого-то и во столько его друга будут показывать по телевизору. А теперь уже лет десять не показывают, и шансов попасть в герои голубого экрана у Миши значительно больше. Впрочем, телевизор – это всего лишь пена, а черти, как известно, прячутся в омуте… Как долго убеждал он себя, что они ему не страшны. И поверил. Да видимо, рано расслабился.
Почти всю жизнь искал уединение, а тут потянуло на люди. На удивление знакомым превратился в самого трудолюбивого сотрудника журнала. Сам предложил готовить материалы вне своей рубрики. Съездил в командировку по случаю завершения урожайной страды и ранних холодов. Даже задание перевыполнил: привез интервью с крепким и честолюбивым фермером, согласным оплатить публикацию. Но редакторша была раздражена, папку с его материалами бросила на стол, а на игривое: «Чем прикажете заняться?» – ответила: «Чем хотите. Я спешу по серьезным делам».
Убежала, чтобы появиться через три дня, ближе к вечеру и, не снимая шубу, объявить, что журнал закрывается, и когда будет погашена задолженность по зарплате, ей неизвестно.
С первого дня работы в журнале он уверял себя и других, что за службу эту не держится и может запросто уйти в дворники, ничуть не стыдясь, если сам Андрей Платонов мел асфальт перед Литинститутом. Знал, что повторяет расхожую легенду, но почему бы и не польстить себе.
Делать заявления гораздо легче, нежели держать удары. Когда выбит из равновесия, даже легкие щипки становятся болезненными. Хотелось пройтись, проветриться, но холод быстро напомнил, что пора уже сменить осеннюю куртку на пуховик. И настроение, и погода настойчиво подсказывали взять что-нибудь для сугрева. Гастроном был на другой стороне улицы. Пришлось возвращаться к переходу и злиться, глядя на красный глаз светофора, шепча: «И пьяницы с глазами кроликов…» Какой-то джип вишневого цвета остановился перед ним, перегородив «зебру». Еле удержался, чтобы не пнуть наглеца. Пришлось огибать дорогую машину. А когда наконец-то перебежал на другую сторону, увидел художника – именно тот случай, о котором говорят, что на ловца и зверь бежит. Взяв бутылку, он все равно бы пошел к нему, потому что мастерская Берегового была в соседнем доме.
– А я гуляю. Две картины продал. Бабахнул мощным дуплетом.
– И я в лавку нацелился, правда, по другому поводу.
– Лавка подождет. У меня там две куклы томятся. Барин угощает!
– Натурщицы, что ли?
– Можно и так назвать. Одну из них месяц назад всю ночь красил. А как твой двухтомник?
– Никак. Денег не дали.
– Сам виноват. Не фиг было скромничать. Я же тебе говорил, что с ними надо по их законам. Они наглеют, и ты наглей. Они обманывают, и ты обманывай, иначе заподозрят в благородстве и занервничают.
Возле двери в мастерскую он достал ключи.
– Под замком держишь?
– На всякий случай, чтобы не унесли какой-нибудь шедевр из любви к искусству.
Но девушки сбегать не собирались, устроились на диване с пепельницами в руках и мирно болтали.
– А ну-ка быстренько порядок на столе наведите. Я к вам большого русского поэта привел. У него скоро двухтомник выходит.
– Я же говорил…
– Не важно.
– А у меня есть ваша книга с автографом. Вы у нас в училище выступали, – сказала полная брюнетка.
Другая была тоже не из худеньких, но рыжая и кудрявая, держалась она уверенно, и он понял, что красил художник именно ее.
Уселись за стол. Первую выпил с жадностью. И вторую… Вроде согрелся. Постепенно и на душе потеплело. Брюнетка попросила почитать. Скривился скорее от напоминания о неприкаянных стихах, нежели от желания пококетничать и набить цену. Но обижать не хотелось. Сказал, что пока еще не дозрел. И все-таки уговорили общими усилиями через пару рюмок. В последние годы читал очень редко, некому было. И вдруг увидел, что людям нравится. Сидят притихшие, с понимающими лицами. Третье, пятое, восьмое… Слушают без притворства. И память его не подводит. Но самое удивительное, что и самому нравится. Стало очень жалко себя и еще сильнее захотелось подержать в руках двухтомник. Особенно после того, как художник напомнил:
– Представляете, девчонки, один жлоб пообещал дать денег на двухтомник, а потом отказал.
– Я у него не просил.
– Тем более подлец! – крикнула рыжая и затрясла кудрями.
Брюнетка сочувственно тронула его за плечо:
– Не переживайте, главное, что стихи написаны, когда-нибудь обязательно выйдут.
– Я и не переживаю, они почти все распечатаны по журналам.
Но напускной оптимизм никого не убедил.
– Нам легче, появились купчики, желающие выглядеть интеллигентно. Ни хрена не смыслят в живописи, но покупают. С другой стороны, поэт, продав издателю стихи, не прощается с ними, а мы с нашими работами расстаемся навсегда. Мы даже не знаем, куда они определят наши работы: в прихожую или в сортир, поэтому я и гоню халтуру, с которой не жалко расставаться. Но цену задираю до самого верха, чтобы не разбрасывали где попало.
– Правильно делаешь, так им и надо, – поддержала рыжая.
– А попросят что-нибудь на выставку, и ни одной серьезной работы за последние годы. Придется старье доставать.
– Да у тебя вся мастерская холстами забита.
Художник приобнял подружку и наполнил рюмки.
– Выпьем за ненаписанные картины и стихи! Вы знаете, какие бабки нужны на персональную выставку. Вот ты бы могла отдаться олигарху, чтобы он отвез мою выставку в Париж?
– Запросто.
Рыжая поднялась из-за стола и встала в позу модели, демонстрируя роскошную грудь.
– Я сразу поверил, что ты меня любишь.
– Да я ради тебя и замуж бы за олигарха вышла, за Прохорова, например, даже на Чубайса согласна. Но изменяла бы им только с тобой.
– За это и предлагаю выпить.
Выпили за выставку в Париже, в Амстердаме, за двухтомник, за всемирную славу.
Проснулся он на диване с брюнеткой, но в одежде. Она лежала, прижавшись к нему теплой грудью. Он был с краю и, поднимаясь, не разбудил ее. Из-за ширмы, где спал Юра, неслось ровное похрапывание. Подошел к столу, осмотрел бутылки – ни капли не оставили. Вспомнил хмельные восторги слушателей и собственный скулеж, переросший в самолюбование. Оглянулся на диван. Брюнетка лежала, поджав колени, и вроде как улыбалась во сне. Хорошая, добрая девушка, и Юрка хороший парень, и с рыжей не заскучаешь, но сил на продолжение не было – бежать, пока не проснулись.
Надеялся, что жена ушла на работу, а она задержалась.
– Не рановато ли, молодой человек, надо было понежиться в чужой постельке, может быть, и обедом накормили бы?
– У нас журнал закрылся.
– Поздравляю. И ты до утра искал новую денежную работу.
– В мастерской у Юрки Берегового выпили. Ну и перебрал.
– Молодец. С работы выгнали, жена старая стерва, лучший друг обманул и не дал денег, значит, надо искать, где пожалеют и обогреют.
– Так получилось, прости, голова раскалывается.