Узнать, в какую каюту разместили московскую критикессу, можно было у Тыщенки. Гриша сразу насторожился.
– А зачем тебе?
– На всякий случай.
– Рецензию хочешь организовать?
– У меня последняя книжка выходила три года назад. О ней уже писали.
– Помню, хвалили.
– Да лучше бы обругали. Больше пользы.
– Не скажи. Там наверняка никто не обратил внимания, а здесь сразу же намотали на ус. Уважаемый поэт! В столицах замеченный. Кое-кто в нашем издательстве рад бы на дверь указать, да вынужден считаться.
Он понимал, на кого намекает Гриша, и в который раз удивился наивности его провокаторских интрижек: расслабить человека доброжелательным сочувственным вниманием, вызвать на откровенность, а потом как бы нечаянно обмолвиться в присутствии заинтересованного лица и выдать с потрохами. Откровенничать он не собирался, но и подыгрывать не хотел.
– Захотят указать на дверь, укажут. И никакие рецензии не спасут. Просто хочется побеседовать с интересной дамой.
– А что, может, и уговоришь. Мужик ты видный, в полном соку. А все они рвутся из дома с одной-единственной целью. Это ничего, что старовата. Да ты ее видел.
– Которые дверь не могли открыть?
– Они самые. А вторая завотделом поэзии. Жаль, что я со стихами завязал.
– Так развяжи, кто тебе мешает.
– Нет. Когда в армии почитал Рубцова, понял, что после него ловить нечего. Наше дело – презренная проза.
– Не такая уж и презренная, – на всякий случай польстил он, уверенный, что Гриша примет это в свой адрес.
Теплоход наконец-то отчалил. На корме галдели девицы из фольклорной группы. Хлопнуло шампанское. К бутылке потянулись тонкие ручонки с бумажными стаканами.
– На молоденьких заглядываемся?
Хрипловатый женский голос заставил вздрогнуть. Машка-певица подкралась и гаркнула в ухо. Чувство юмора ее частенько подводило. Они приятельствовали давно и постоянно провоцировали друг друга, но греха так и не случилось, все время что-то мешало.
– Напугала, шалава.
– А я специально, чтобы не зарился на чужой каравай, когда свой рядышком, стоит только руку протянуть.
– Брось ты. Я для них уже…
– Старый хрен. А все туда же. У нас, кстати, в шестой теплая компания собирается. Я за гитарой пошла, чтобы стол накрывать не запрягли, пусть Светка отдувается.
– Она же вроде не по этой части…
– Ничего, пусть попробует, почем простые женские радости.
– Ее возвышенная натура не оценит. Поздно.
– Лучше поздно, чем на панель. А ты не желаешь к нам присоединиться?
– Схожу в каюту за членским взносом и приду.
– А в каюте, случайно, не один?
– Нет, цыганенок прибился.
– Жаль.
– И мне жаль.
Он спустился к себе. Коля уже нервничал.
– Я начал думать, что ты забыл про меня.
– Мы вроде договорились: я иду на разведку, а ты готовишься к серьезной беседе с нужными дамами.
– Не могу я думать, сидя под замком. Меня это убивает. Ты знаешь, отчего умер поэт Веневитинов? Двадцать два года юноше было.
– Отчего?
– Оттого, что трое суток просидел в тюрьме.
– Но ты далеко не юноша. И не в тюрьме.
– Но под замком. И дышать здесь нечем.
– Иллюминатор надо было открыть.
– А я откуда знал. Мы к барским круизам не приучены.
Он показал, как открывается иллюминатор, потом достал из сумки бутылку. Увидев, что Коля повеселел, поспешил остудить.
– На деловую встречу надо идти с ясной головой, а то с пьяни лишнего нагородишь.
– Может, чуток для храбрости?
– Ни грамма.
– Знал бы, что рядом такое сокровище, стольких бы мучений избежал.
– Сейчас я тебя провожу, а сам пойду в шестую каюту. Закончишь переговоры и заходи к нам.
Компания приступила к трапезе, не дожидаясь его. Машка подняла гитару, лежащую рядом с ней.
– Место для тебя забронировала, а на штрафную не надейся. Эти не нальют.
– Я знал, что ты не бросишь в беде.
– В биде она бросает другое, – скаламбурил кудрявый газетчик Саша.
Шутку не оценили. Университетская эстетка Светлана презрительно скривила губы. Представляться не было нужды: председатель клуба самодеятельной песни; поэт, бывший врач-психиатр; бородатый прозаик, бывалый охотник и большой знаток природы – привычная компания, привычные разговоры, давно навязшие в зубах, но без которых никто не мог обойтись. Точно так же курящие люди клянут свою дурную привычку, но освободиться от нее не в силах. Выпили, посплетничали. Светлана предложила почитать стихи по кругу и кивнула в его сторону, уступая право самому маститому. Он догадывался, что они далеко не в ее вкусе, хотя и писала хвалебную рецензию на последнюю книжку. Ничего свежего давно не писал, повторяться не хотелось, и вообще не было желания читать, и он молча протянул гитару Машке. А та никогда не заставляла упрашивать. Пела свои хрипловатые песенки легко и с удовольствием.
– Что-нибудь сердцещипательное, Машенька, – подбодрил ее прозаик.
– Могу новенькую показать. Если кого шокирует, не обессудьте.
Парни с белыми билетами,
С вами сдохнешь от тоски,
С золотыми эполетами
Мне милее мужики.
Оказался подлой сволочью
Гражданин солидных лет
И взамен билета волчьего
Выдал желтый мне билет…
Газетчик Саша азартно захлопал в ладони, остальные парни дружно поддержали. Но внимательнее всех слушала Светлана и, нарушая предложенную очередность, не удержалась от замечаний.
– Очень мило. Но ты, Мария, немного увлеклась. В русском языке существует идиома «волчий паспорт», а волчий билет, это уже не совсем понятно.
– Чего ж тут непонятного? – засмеялась Машка.
– Попробую объяснить. Если, например, о человеке сказано, что он «собаку съел», всем понятно, что речь идет о знающем человеке. А если заменить собаку на другое домашнее животное, то человек, съевший кошку, вызовет крайнее недоумение. Согласны?
– Собачатиной меня потчевали открыто. А может, и кошку сподобился попробовать, – прозаик хмыкнул в бороду и, скорее всего чтобы разбавить критический уксус, добавил: – А вы не обращали внимания, что на колхозных рынках торговцы крольчатиной оставляют одну лапу со шкуркой. Знаете почему?
– Чтобы руками за мясо не брать, – уверенно разъяснил бывший психиатр.
– Намного проще. Чтобы покупатель не заподозрил, что ему кошку подсовывают.
– Дяденька шутит.
– На полном серьезе.
Но Светлану подробности рыночного быта не интересовали, она продолжала свой анализ.
– И еще, Мария, ты поешь о мужиках с золотыми эполетами. А в золотых эполетах ходили, как правило, не мужики, а дворяне.
– Какая разница, дворяне разве не мужики? – искренне удивилась Машка.
– В биологическом смысле, но не в кастовом.
– Это уже буквоедство. Машенька, не слушай никого и не вздумай переделывать песню. Пусть она радует нас, мужиков.
Бородатый явно стремился защитить певунью. И, как ему показалось, не совсем бескорыстно. И тут же взыграла ревность, надо было показать, что не случайно удостоен места рядом с ней.
– Светлана, ты же умная девушка. У песенного жанра свои законы. Если подходить с твоей меркой к текстам Окуджавы, можно наковырять кучу ляпов и огрехов.
– Умоляю, не трогайте Булата Шалвовича, это святое.
– Интересно, почему его нельзя, а Машеньку – можно? Хотя согласен, трогать ее гораздо приятнее. – И он, облапив ее за талию, придвинул к себе.
– Но я, к сожалению, не святая, – засмеялась Машка, гибко и покорно прижимаясь к нему.
– Не надо ни о чем сожалеть, Машенька, – успокоил прозаик.
Коля явился неожиданно даже для него. Заглянул в приоткрытую дверь и, ни с кем не здороваясь, плюхнулся на свободное место. Сам себе налил водки и хотел выпить, но Машка накрыла стакан ладонью.
– Подожди, сначала прочитай стишок, а потом все вместе выпьем.
– Я не пишу стишков. Это у вас…
– Не надо, Николай, не сердитесь. Она не хотела обидеть, – успокоила, а может, и поддразнила Светлана.
Коля выдернул стакан из-под Машкиной ладони и выпил, никого не дожидаясь.
– А я и не знала, что вы внесены в список.
– Я по личному приглашению капитана.
– Это и есть твой цыганенок? – шепнула Машка.
Он кивнул. По рукописи, торчащей из кармана, и затравленной взвинченности было понятно, что разговор с критикессой не склеился. Оставалось только гадать, успел ли он вывалить на перепуганных дамочек богатый запас оскорблений или ограничился хлопаньем дверью. Если постеснялся чужих, со своими церемониться не станет. Надо было срочно эвакуировать.
– Пойдем ко мне в каюту, расскажешь.
– Я могу и здесь, – огрызнулся Коля, не в силах оторвать взгляд от бутылок на столе.
Он взял его за руку выше локтя и крепко сжал пальцы. Рука была тоненькая, костлявая, почти без мускулов.
– Ребята, мы пойдем переговорим и вернемся, а вы продолжайте.
По палубе шли молча. Коля, вяло передвигая ноги, плелся рядом с ним, но возле каюты резко остановился.
– У них буфет работает? Надо же взять…
– Иди бери.
– У меня денег нет.
– А чего тогда зовешь? Ладно, пошли, у меня припрятано.
Коля не обиделся, сделал вид, что не понял. С безразличным лицом забился в угол и смотрел, как он режет колбасу и огурцы. Выпил без привычной жадности, отщипнул кусок мякиша и уставился в иллюминатор.
– Ну и чем тебя обрадовала критикесса?
– Стерва.
– А ты надеялся, что она станет сестрой милосердия?
– Она сунула мои стихи подруге, дескать, пускай для начала настоящая поэтесса посмотрит. Настоящая! Представляешь?
– Не оценила?
Коля скривился. Судорожно схватил бутылку и приложился к горлышку.
– Заявила, что подобную продукцию можно километрами писать. Продукцию!
– А критикесса?
– Глянула одним глазом.
– Но ты же уверял, что нежное письмо от нее получал.
– Успела забыть о нем.
– Ничего удивительного. Знаешь, сколько рукописей в журналы приходит. Написала доброжелательный отказ, чтобы автор не скандалил, и села писать очередной теми же словами.