– Она меня за сумасшедшего приняла.
– Немудрено. Надо было меня взять, авось бы и нашли общий язык.
– Ты бы нашел. Вам даже искать не пришлось бы, потому что на одном языке говорите. Продукцией обозвала! А сами за что гонорары гребете? Беззубые рифмованные фельетончики. Рифмованные рассказики из жизни сельских тружеников. Или луна – весна, любовь – морковь. Мажете эти розовые сопли на страницы своих книжек. Чем гуще, тем доходнее. Вы даже не представляете, что такое поэзия!
– А ты представляешь.
– Стерва эта зачитала стихотворение издевательским голосом и, кивая на меня, спросила, какая мысль скрыта в этом шедевре.
– Ну и что она ответила?
– Остроумие изобразила. Сказала, что мысль настолько высока, поэтому разглядеть ее с поверхности земли можно только вооруженным глазом.
– Юморок не первой свежести.
– И я про это. Рассуждать о поэзии намного проще, чем писать настоящие стихи. Смысла не увидели! Логику им подавай!
– Все правильно. Ты не обращал внимания, что ребята, которые сочиняют подобные опусы, единомышленники твои, не забыли подстраховаться, диссертации защитили, кафедрами заведуют, вокруг них орава толкователей, их трогать нельзя, недоучкой прослывешь.
– При чем здесь кафедры? Ты бы слышал, с каким издевательством она зачитывала.
– Могу представить. Ругать тебя можно, не оглядываясь, и они с чистым сердцем высказали все, что накопилось, даже поиздеваться позволили над стихами, которые им действительно не понятны. И не только им.
– Я давно подозревал, что и ты с ними. Да кто вы такие, чтобы мне указывать? Ты знаешь, в чем разница между нами? Для вас поэзия – средство существования, а для меня – среда существования. Улавливаешь разницу?
– Так чего же ты лезешь к нам, если мы такие поганые?
– Вот и проговорился. Дорвались до кормушки и отбрыкиваетесь, чтобы другие не объели.
– Это я от тебя отбрыкиваюсь?
– И ты тоже. Взял бы, например, и предложил: давай, Коленька, рукопись, я на нее рецензию напишу и в издательство передам.
– Так ее все равно зарубят.
– Почему обязательно зарубят? За что? В моих стихах нет никакой крамолы, но там есть поэзия, которой нет, у вас, так называемых членов. Потому и не подпускаете меня! Боитесь и завидуете!
– Шел бы ты, Коленька, проветриться на палубу, пока…
– Что пока? Пока морду не набил? На это вы мастера.
– Все, хватит, мое терпение лопнуло.
Коля увидел, что он приподнимается, и, поняв жест по-своему, живенько юркнул из каюты.
– Гений, мать твою, – прошипел он вдогонку и завалился на койку. Устал, как после дороги по раскисшему осеннему проселку. Вспомнил о Машке, но тут же отмахнулся – идти в компанию и слушать пустую болтовню о стихах – нет уж, после этого и на бабу-то не потянет, как-нибудь в другой раз. Но обиды на Колю не было, что взять с блаженного. К его истеричным наскокам он привык и давно не принимал всерьез. И с тем, что поэты, как дети, капризны и неблагодарны, покорно смирился. Лет пять назад он пытался помочь Коле. Отослал его творения добрым знакомым с хорошим вкусом и не самовлюбленным. Москвичу и пермяку. Выбрал не только заумь, но и внятные ранние стихи. Заумь отвергли оба, безоговорочно. В деревенских стихах москвич высмотрел некие свежие краски, а пермяку не глянулись и они, обвинил в декоративности и рабской традиционности. Получалось, что стихи, отделенные от автора, не воспринимаются, и только присутствие несуразного и скандального мужичонки может вызвать интерес к ним. Нечто похожее может случиться, если от забавной картинки отделить поясняющий текст. Картинку без пояснения можно истолковать как душе угодно, а текст без картинки кажется бессмысленным.
Когда в комнату постучали, не открывая глаз, он проворчал: «Не заперто» – и повернулся лицом к стенке, чтобы не продолжать пустой и бесконечный спор. Но его не услышали и продолжали настойчиво стучаться. Окончательно проснувшись, он подумал: «Уж не Машка ли решила осчастливить?» Поднялся, машинально задернул лежбище простыней и шагнул к двери. Стучался Гриша Тыщенко. Не обращая внимания на подчеркнуто трагическое лицо гостя, проворчал:
– Какого дьявола? Который час?
– Третий. Николай за борт выбросился!
– Куда?
– За борт.
– Давно пора. Пусть протрезвеет.
– Пойдем, там народ ждет. Разговор есть.
– Не хочу я с ним разговаривать.
– Я же сказал, что утопился. Весь праздник, подлец, испортил. А говорить будем с тобой.
В кают-компании собрались только свои. Гостей тревожить не стали. Машка со слезами в голосе объясняла бородатому прозаику, который, по всей вероятности, пришел незадолго до него:
– Меня девчонки из ансамбля позвали к себе песни попеть, одна и рассказала, что кто-то из наших прыгнул в воду.
– А почему сразу шум не подняли?
– Так они думали, что закаленный мужчина решил искупаться.
– Вот дуры!
– Так девчонка же из ансамбля.
– А во сколько это было?
– Темнеть начинало.
– И хватились только сейчас?!
– Так я еще по каютам пробежалась. Нигде не нашла и отправилась к Григорию.
– Ну, поэты, мать вашу! Я побежал к вахтенному, надо срочно делать оборот и включать прожектор.
– Нельзя к вахтенному, – вскинулся Тыщенко, – скандал будет. Позорище.
Бородатый отмахнулся и выбежал.
– Как вам не стыдно, Григорий, – возмутилась Светлана. – Речь о жизни и смерти.
– О какой жизни? Вода ледяная. Он плавать-то умеет?
– Понятия не имею, – ответил, потому что Тыщенко задавал вопрос конкретно ему.
– Имей в виду, что смерть Николая на твоей совести. Ты во всем виноват. Сначала протащил его контрабандой, потом выгнал из каюты.
– Я его не выгонял.
– Как не выгонял, если он мне жаловался, да еще и морду грозился набить, – выкрикнула Машка.
«И эта туда же, – подумал он. – Сейчас и Светочка не упустит момента», – и не ошибся.
– Я не удивлюсь, если скоро выяснится, что мы потеряли самого значительного поэта. Обязательно найдется исследователь, который сможет приоткрыть его тайну и объяснить толпе, о чем болела его душа. Я и сама попробую в меру сил. Хорошо помню первое впечатление. Приятельница принесла третью полуслепую копию на серой бумаге. Это был праздник.
– Интересный поэт…
– Не о том говорите, – возмутилась Светлана. – Он делал все, чтобы не быть интересным. Вся его поэзия – это бунт против пошлой завлекательности. Отважный вызов примитивной конъюнктуре. Аляповатая красочность, крикливая исповедальность, хитроватенький расчет на слезу не очень умного, но сентиментального обывателя – ему чужды были эти дешевые приемы, он брезговал ими.
Светлана обращалась вроде бы ко всем, но он был уверен, что говорится это в первую очередь для него, разложила по полочкам все, за что хвалили, и поменяла плюс на минус.
– А может, это не самоубийство, а несчастный случай? – некстати засомневалась Машка.
– Какая разница.
– Разница очень большая. Самоубийство – великий грех.
– Настоящий поэт имеет право на собственную трактовку греха, – осадила ее Светлана.
– Пить надо меньше. А спаивать больных людей не просто грешок, а преступление. И кое-кто за это ответит.
Тыщенко мог предать кого угодно, но себе не изменял, всегда оставался последовательным. Но не оправдываться же перед ним. Ему казалось, что весь этот балаган он уже видел на сцене и неоднократно. Встал и, ни слова не говоря, вышел из кают-компании, услышав за спиной недоуменное «куда он».
Судно уже сделало полукруг и, шаря прожектором по черной блестящей воде, медленно двигалось против течения.
Машкины сомнения были не так уж и глупы. Пьяный Коля мог случайно свалиться за борт, но он почему-то сразу поверил в самоубийство, в желание разом оборвать надоевшую и никчемную жизнь. Устал парень мыкаться в подполье. Сколько бы ни храбрился, но идиотом он не был и понимал, что загнал себя в тупик. Прикидываться блаженным не осталось сил, а возвращаться назад не позволяло самолюбие. И встреча со столичной критикессой стала не отрезвляющим ушатом ледяной воды, а всего лишь маленькой каплей, но каплей, говоря высоким штилем, переполнившей чашу терпения. Коля сделал то, к чему с героическим упрямством стремился последние годы. И он впервые почувствовал настоящее уважение к нему, горьковатое, с привкусом зависти. Уважение к нему и брезгливость к новоявленным плакальщикам. Та же Светлана, завидев Колю, если не переходила на другую сторону улицы, то старалась незаметненько прошмыгнуть мимо, чтобы он не заговорил с ней и не попросил на опохмелку, и не приведи Господь, что кто-нибудь из университетских знакомых увидит ее с этим неопрятно одетым, нечесаным человечком мужского пола – со стыда можно сгореть. Даже в богемных компаниях она старалась держаться подальше от него и до разговоров о поэзии с примитивным недоучкой не опускалась. А с Тыщенкой и того примитивней. Паренек рвется к власти и, разумеется, наслышан о том, кого хотят избрать председателем, оттого и старается повесить на соперника всех собак.
Упрямая вода мощно противостояла судну. Казалось, что двигатели молотят вхолостую и они стоят на месте. Он смотрел вниз и первый раз в жизни задумался, так ли велико давление в одну атмосферу, равное десяти метрам водяного столба. Представил этот столб высотой с двухэтажный дом. Но глядя в черную, наскакивающую на борт, монолитную массу, засомневался, что эти столбы давят только сверху, и готов был согласиться, что водяные столбы вопреки законам физики давят одновременно со всех сторон. Представил и почувствовал озноб. Передернуло словно от страха, но потом догадался, что знобит от холода. Надо было спускаться в каюту. Он уже собрался уходить, но увидел в свете прожектора прыгающую по волнам лодку. Мелькнула, потом потерялась? Или просто привиделась? Но судно резко сбавило ход, и он понял, что не ошибся.
Коля поднялся на борт вместе с широченным мужиком в энцефалитке. Оба громко смеялись.
– Веселый парень! – восторгался мужик. – Герой!