После бессонной ночи он вышел из каюты только к обеду. Сел за свободный столик. Ни обвинений, ни извинений слушать не хотелось, но знал, что в покое не оставят – пусть и не подводная лодка, но все же судно – не сбежишь, особенно после дурацкого заплыва Коли. Первой подошла, разумеется, Машка, самая непосредственная из всей компании..
– Колька у нас в каюте прячется, боится тебе на глаза попадаться.
– А ты не боишься?
– Мне-то чего бояться? – не поняла она. – Я к тебе вчера стучалась, но ты не открыл…
– Надо было сильнее стучаться.
– Да куда же сильнее? Чтобы соседи услышали?
– В следующий раз предупреждай.
– Через час выступление в сельском клубе. Пойдешь?
– Нет.
– А мне придется. Не отвертишься.
– Удачи тебе.
– Спасибо. Ну я пошла?
– Иди.
– Просто так идти или куда подальше?
– Куда сердце позовет.
Но в клуб все-таки пошел. Потому что выступление входило в программу, и надо было отрабатывать, отдавать долги. По-другому он не умел. На пристани их встречали на двух машинах. Коля мялся в сторонке и выжидал, чтобы не оказаться рядом с ним. Так ведь еще и на сцену вылез. Озадачил сельских тружеников своей невнятицей и заработал жиденькие неуверенные хлопки. А ему аплодировали долго, разве что «бис» не кричали. Но радости победы и уж тем более мстительного злорадства не было. Только жалость. Без намека на снисходительность, ленивая и полусонная жалость.
В город они вернулись в сумерки. Дом его был сразу же за мостом, и он решил пройтись, размяться после долгого лежания в каюте. Над рекой медленно плыл туман: густой и мягкий. Хотелось назвать его белым и пушистым, и трудно было представить, что за ним скрываются тяжелые метры водяных столбов. Когда подходил к середине реки, захотелось справить малую нужду. Он оглянулся – на мосту никого не было. Оперся на перила и легко перекинул через них не успевшее одряхлеть тяжелое тело. Туда, в белый и пушистый туман.
Поэт Н.
Не стоило, конечно, хлопать дверью и уходить из теплого дома в промозглый мартовский вечер, но достала глупая баба, разгунделась, будто он нанимался слушать ее скулеж. Он не виноват, что в этом зачуханном городишке нет для него работы. Ну приютила залетного, так никто вроде и не напрашивался в ее хоромы, захотел бы и побогаче нашел, и хозяйку помоложе мог бы подыскать. Благодарить должна, что по ночам честно отрабатывает квартирную плату, а не капать на мозги. Все они, бабы, как та старуха из сказки про золотую рыбку, вечно им мало. Но психанул все-таки зря, выплеснул накопившееся, облегчил душу, а не подумал о том, что деваться-то некуда, забыл, что прежде надо обжиться, а потом гонор показывать.
Паскудное настроение, сволочная погода, и на голове фраерская «формовка», а ведь мог бы неделю назад в уплату карточного выигрыша взять собачью шапку, теперь опустил бы уши и горя не знал – куда там, пижону, норковую захотелось. Он втянул голову в плечи. Погода явно не располагала к долгим моционам, но не возвращаться же, надо выдержать характер, хотя бы на пару-тройку часов. И он свернул к пивной. На кружку, для затравки, у него имелось, а дальше видно будет, может, и повезет. Оставалось каких-нибудь полсотни метров, он ускорил шаги, но его окликнули:
– Боб, куда спешишь, обожди, догнать не могу.
Встреча с Вовчиком большим везением ему не показалась, но выбирать было не из чего.
– Может, опохмелишь? Колосники горят… – Никакая жажда его не мучила, но он знал, что опохмеляют с большей готовностью, нежели угощают.
– Какой разговор, Боб, такому клевому парню всегда рад. Да я в лепешку разобьюсь, чтобы корефана выручить. Ты еще не знаешь меня.
Корефаном этому придурку Борис не был и становиться не собирался, но видел, что парень тянется к нему, впрочем, такие всегда тянутся к свежим и сильным людям, стараясь угадать в них новых вожаков и надеясь застолбить себе местечко поближе. Уважения они не заслуживали, но пользоваться их услугами Борис не гнушался. Пивная была совсем рядом, но Вовчик остановился возле киоска и взял четвертинку. Всего лишь. Настроение, которое начало выползать из глубокой волчьей ямы, снова скатилось на дно.
– Паленка небось?
– А какая разница, нам только для приличия, может, и пить ее не придется.
– Что-то не врубаюсь.
– Иди за мной, и все будет хокей.
– Слушай, Вовчик, заруби себе на носу, что я не люблю за кем-то ходить, как бычок на веревке.
– Ты не боись.
– Я и не боюсь. Мне вообще здесь бояться нечего.
– Конечно, конечно. Я совсем другое хотел сказать. У меня тетка умерла. Сродный брат прилетел из Якутии на похороны, да не успел. Вот и сидит сейчас тоскует. Представляешь, сколько там водяры осталось!
– И ты предлагаешь мне нажраться, как дураку на поминках.
– Почему дурак? Я так не говорил.
– Ладно, проехали.
– Ты что, обиделся, что ли? Я вроде ничего такого не сказал. Это братан у меня малохольный немного. Но безвредный. Он вроде как поэт.
– Это как понять? Серьезно, что ли, с головкой не в ладу?
– Не совсем, но типа того.
– Ну ладно, веди, посмотрим, что собой представляет Есенин из Якутии.
– Какой там Есенин.
– Вот я и посмотрю – какой. А тетка-то что – одна жила?
– Одна. Мужа у нее никогда не было. Уборщицей в конторе работала.
Складывалось не так уж и плохо. Дом – не пивная. Там, не напрягаясь, можно прокантоваться весь день при выпивке и при закуске, а масть пойдет – и надолго осесть. Пусть эта дура понервничает, погадает – у кого отлеживается мужик. Глупо упускать случай напомнить ей, что он казак вольный и вовсе не бросовый.
Свернули в какой-то переулок, пошли по переметенной тропе, черпая ботинками снег. Встречный ветер слепил глаза. Ни души. Если бы не свет за некоторыми окнами, можно было подумать, что идут они по вымершему городу. Вовчик что-то рассказывал или объяснял, но слов было не разобрать, да и не вслушивался он, брел, стараясь попадать в следы, и тихо материл зачуханный городишко с такими далекими окраинами.
В доме, возле которого Вовчик остановился, не было света. От такого сюрприза даже злость погасла.
– Что делать будем? Неужели назад…
И как-то жалобно, испуганно как-то получилось, и голосишко чужой какой-то вырвался, может, и не совсем чужой, но явно не предназначенный для ушей попутчика. А Вовчик, словно почувствовал слабину, и в том же тоне, как возле ларька, только еще увереннее, словно пацану…
– Не боись!
Может, это просто дурная присказка? А если наглеть начал?
– Я вроде говорил, что мне в этой деревне бояться нечего. Еще раз заикнешься – и будешь долго жалеть.
– А чего я такого сказал? – буркнул Вовчик и без явной паники, но резвенько отбежал к окну и громко постучал кулаком в раму. – Братан, открой, это я пришел.
И почти сразу же после стука зажегся свет, а дверь открылась, когда гости еще не успели подойти к ней.
Значит, не спал, но тогда совсем непонятно, зачем без света сидеть, с какой стати маскировка? От кого он прячется? А может, электроэнергию экономит? Странный какой-то северянин.
В сенях было темно, и рассмотреть поэта из Якутии удалось только в комнате. Какой там поэт? Даже до сельского учителя не дотягивал. В самом лучшем случае – бухгалтер из отстающего колхоза. Счеты ему в руки, а не лиру, старые бухгалтерские счеты с облупленными деревянными костяшками. А может, и вовсе – завхоз. Круглые, бабьи плечи, круглое пузцо, круглая мордень с красными щеками, реденькие то ли серые, то ли седые волосы, гладко зачесанные назад. Нет, не Есенин. Да и с какой стати Есенину обитать в Якутии.
А Вовчик уже со стуком водрузил свою чекушку на центр стола и пытался снять куртку, но замерзшие пальцы не могли разобраться с молнией.
– Сейчас, мужики, соображу на скатерть и помянем матушку.
– Святое дело помянуть хорошего человека, – пропыхтел Вовчик, стаскивая куртку через голову, так и не справившись с застежкой.
И дернуло дурака назвать несчастную уборщицу хорошим человеком. Сынок, успев поставить на стол единственную тарелку с мочеными груздями, присел на табуретку возле печки и начал длинно рассказывать, как вспомнил о матери за час до ее смерти, вроде бы ни с того ни с сего всплыло в памяти, как в детстве заблудился в лесу, мать, пока искала его, сорвала голос, а когда он нашелся, схватила прут и хлестала, пока он не вырвался и не убежал, и тогда она упала на траву и завыла, а он прятался и долго боялся выйти.
– Представляете, она лежит распластанная и воет, не в силах сказать ни слова, а я, перепуганный, отсиживаюсь в кустах, вместо того чтобы подойти и успокоить. Лет десять не вспоминал этот случай, но именно в тот момент, когда она умирала…
Борис не верил в подобные сказочки – хочется мужичонке выглядеть настоящим поэтом, вот и мелет разную чепуху, подпустил красивого тумана и замолчал, сидит весь в переживаниях – дешево купить вздумал, не на того нарвался. Однако Вовчик клюнул и даже сообразительность поспешил показать.
– Звала, значит.
– Еще как звала. Когда после работы в общагу пришел и увидел телеграмму, даже не читая все понял. Только, странное дело, в душе-то ничегошеньки не дернулось, не защемило. Воспринял как давно ожидаемое. Это потом уже, когда в аэропорту сидел…
И снова – длинный рассказ о том, как непросто выбраться на материк из Айхала, насколько ожесточился народ…
Мужичонка, раскачиваясь на табуретке, бубнил под нос не очень внятные слова, то путался, то повторялся. Вовчик задавал какие-то глупые вопросы. А он вынужден был все это слушать, сидя за столом с единственной тарелкой, на которой навалены серые грузди, изборожденные червоточинами. Чем дольше тянулся треп, тем сильнее не терпелось выпить. И лопнуло терпение. Все оказалось очень просто, стоило спросить себя – перед кем, собственно, он разыгрывает скромника, с кем церемонится – с местным «шестеркой» и приезжим блаженным? Обрадованный легкостью выхода, он чуть было даже не ляпнул, что соловья баснями не кормят, но удержался, вроде как из жалости к осиротевшему, но больше все-таки из страха перед пугающей чернотой, в которой исчезла его мать.