– Хватит разговоров, давайте помянем, – имя он забыл, а назвать усопшую человеком не повернулся язык, – царствие небесное, так вроде принято в подобных случаях…
– Теть Нину грех не помянуть, – подхватил Вовчик. – Давай я помогу на стол собрать.
– Конечно, конечно… – словно спросонья забормотал его брат, но с места не поднялся.
Тарелка с грязными груздями и чекушка с «паленой» водкой вызывали единственное желание перевернуть стол, и тогда он крикнул:
– Вовчик, что ты расселся, как в гостях, встань и помоги родственнику!
И крик подействовал, заставил шевелиться. На столе появилась и водка, и закуска, даже сыр в доме нашелся, правда, уже нарезанный и подсохший. В суетливой торопливости северянина сквозило нечто похожее на желание извиниться, но все-таки Борис заметил, что в ответ на окрик сонные глазки стрельнули в него каким-то непонятным вопросом. Глазки стрельнули, а сам промолчал.
Наконец выпили. Не дожидаясь, пока предложат, Борис дотянулся до бутылки и налил по второй. По края налил, демонстративно. И по третьей наливал сам. Если вначале его раздражала разговорчивость хозяина, то теперь бесило молчание.
– Вовчик говорил, что ты стишки пописываешь, вроде как поэт?
– Почему вроде как. Просто поэт.
Ответил тихо, как бы между прочим, но с каким-то непонятным достоинством. А откуда ему взяться, достоинству? Из чего расти? Его что, вся Россия читает? Или по телевизору показывают, как он в северной общаге портянки на батарее сушит?
– А ты что, учился на него? Диплом можешь показать?
– Ничего я показывать не собираюсь, а выучиться на поэта невозможно, если бы верующим был, сказал бы, что это от Бога. А так… не знаю откуда. Объяснить не могу, но чувствую.
– Диплома нет, но хоть книгу-то можешь показать?
– Нет у меня книги. Сначала цензура зверствовала, точнее трусливые редактора от имени цензуры, теперь – рынок. За издание самому приходится платить. Вот поеду назад, зайду в городе в типографию, узнаю условия.
– Так это и Вовчик может книгу напечатать, если денег украдет где-нибудь.
Вовчик, напуганный нарастающим напряжением в разговоре, обрадовался шутке и засмеялся.
– Запросто могу.
– Вовчик стихов не пишет. А если у него появятся деньги, он их скорее всего с девками прогуляет.
– Правильно, братан, толкуешь! И вообще, кончайте пустой базар, давайте лучше выпьем.
Борис, конечно, выпил, хотя водка его уже не интересовала, с ней можно будет разобраться и попозже, никуда она не денется. Теперь его больше всего беспокоил рыхленький мужичонка, сидящий напротив и не желающий смотреть ему в глаза. Не привык он к подобному отношению.
– Если диплома нет и книги нет, значит, сам себя поэтом назначил?
Поэт не ответил. Сидел, съежившись, и, опустив голову, рассматривал узор на вытертой клеенке.
– А кто ты, собственно, такой, чтобы ставить себя выше нас?
– Почему выше. Точнее, наверное, сказать – в стороне.
– Сторонний наблюдатель, значит. Подсматриваешь за нами, как за подопытными кроликами.
– Зачем? Поэту достаточно своего мира, пусть даже и очень маленького.
– Ишь ты как выкрутился. Тогда читани хоть что-нибудь, не думай, что мы такие темные, мы даже Гумилева от Маяковского отличить смогем.
– Мне Гумилев не нравится, очень уж бутафорский он, впрочем, и Маяковский – тоже.
– Вовчик, ты посмотри, какой у тебя родственник, ему Гумилев не нравится, чекистами расстрелянный.
– Они расстреляли не только Гумилева, но стихи здесь ни при чем. Стихи-то по духу вполне чекистские.
Ему захотелось крикнуть: «Да кто ты такой, чтобы рассуждать о Гумилеве?» – но вспомнил, что собирался заночевать в этом доме, сдержался и сказал:
– Лихо загнул мужик. Тогда уж читани свое, покажи товар лицом.
– Нет у меня сегодня настроения читать. И вообще, шли бы вы, ребята, домой. Спасибо, что навестили, только, честное слово, одному хочется посидеть.
Такого поворота он не ждал. Гонят, значит. Снова на мороз. Или еще хуже – к постылой бабенке. Его – сильного, ловкого, умного – выставляют за порог. И кто? Никчемный мужик, возомнивший себя поэтом. До скрежета зубовного захотелось сказать на прощание пару ласковых, да как-то не подворачивалось ничего подходящего. Взял со стола бутылку. Вовчик с готовностью подставил свою стопку. Он даже потянулся, чтобы налить ему, но заметил, что поэт вроде как с усмешкой наблюдает за ним исподлобья, или просто рожа у него такая ухмылистая. Вовчик тянул к нему стопку, а он, неожиданно для себя, перекинул бутылку в другую руку и наотмашь ударил поэта по голове. Потом, уже лежачего, бил ногами, чувствуя, что каждый новый удар становится сильнее.
– А ты что стоишь! – заорал он на Вовчика. – Бей его, гниду, он же презирает нас!
Перепуганный братан схватился за куртку и стал натягивать ее через голову, но ослушаться не посмел, изобразил что-то вроде пинка, но попал по ножке стола. И остановился с поджатой ногой и курткой на голове. Борис захохотал. И тут же нахлынула апатия. Так же неожиданно, как перед этим подкатило бешенство. Не глядя на лежащего на полу, он сел, устало вытянув ноги и налил себе водки. Выпил и впервые за день почувствовал, что на душе у него легко и спокойно.
Поэт С.
Жидкая, неутепленная дверь хорошо пропускала звук, но он несколько раз переспросил, а они – повторили, что пришли из домоуправления.
– Леонид Валерьевич?
– Предположим.
– А почему такой испуганный вид? Спали?
– От работы отвлекли.
– А звоночек у вас как набат. Не жалеете свою нервную систему.
– Наш, отечественный.
– А что это вы так презрительно об Отечестве? Нехорошо. Критиковать все мастера, а пальцем пошевелить ради собственного блага – лень. Наклейте изоленту на колокол, и звонок сбавит норов. Информация, кстати, печаталась в газете под рубрикой «Полезные советы». Или вы считаете, что от советов никакой пользы?
– Я не читаю газет.
– Странно. Сами пишете, а не читаете. Очень странно.
– Чем, собственно, обязан? У меня, извините, работы много.
– Побеседовать необходимо.
– О чем мы можем беседовать?
– Не через порог же. Не по-христиански как-то. Может, пустите в комнату, на кухню мы не рвемся – знаем, что интеллигентские кухни только для избранной публики.
Не дожидаясь приглашения, они прошли в комнату и заняли оба кресла, оставив хозяина стоять, уселись, закинув ногу на ногу, и примолкли, как бы предоставляя возможность рассмотреть себя. Молодые, улыбчивые, в одинаковых кожаных пиджаках и джинсах с белыми проплешинами, но без босяцких заплат и бахромы.
– Значит, от работы отвлекли?
Вопросы задавал один, тот, что посуше, с богатой мимикой. Спутника его можно было принять за глухонемого или даже немного дебильного, однако мощные плечи и крепкая шея вполне заменяли красноречие.
Перед тем как спросить о работе, сухощавый демонстративно обласкал взглядом пустую пивную бутылку. Но хозяин квартиры выговорил не без вызова:
– Представьте себе – отвлекли.
– Понятно, вдохновение требует допинга. Тем более после вчерашней гастроли. Жену, значит, сплавили на аборт, а сами – в загул. Совесть по убиенному плоду мучит, так, что ли?
– Послушайте, мне кажется, это не входит в компетенцию домоуправления, – начал он довольно-таки резко, но конец фразы получился вялым.
И лицо не осталось безучастным, с него стерлась надменная, почти петушиная вздернутость, появился испуг, но сразу же исчез, и осталась неприкрытая злость.
– Ошибаетесь, уважаемый Леонид Валерьевич, у нас не рядовое домоуправление, а в некотором смысле образцово-показательное. Вы, наверное, уже обратили внимание, что сбор информации у нас поставлен?
– Обратил.
– Приятно общаться с догадливым человеком. – Он сделал паузу и весело спросил: – А вам?
– Не очень.
– Другого я и не ожидал. Но вернемся к информации, чтобы рассеять остатки ваших сомнений. Нам, например, хорошо известно, что тридцатого марта вы читали свои далеко не безобидные стихи студентам университета.
– Они, к вашему сведению, уже опубликованы в альманахе.
– Поздравляем, теперь у нас гласность, свобода слова, но напечатаны пока далеко не все. И между стихами звучали некоторые устные откровения, тоже не бесспорные. Потом вы оказались в общежитии в более тесной компании, не совсем мужской. Но мы не собираемся вмешиваться в вашу семейную жизнь, хотя надо отметить, что чувство благодарности у вас недоразвито.
– Кого я должен благодарить? Вас?
– Нас пока не за что. Я жену имел в виду. Подобрала вас чуть ли не с улицы, пустила в свою квартиру, кормит, одевает, а сама в старье модничает.
– Я тоже зарабатываю.
– Знаем, знаем ваши заработки. Но пусть это останется на вашей совести. Нас больше интересуют некоторые высказывания. Может, напомнить?
Хозяин готов был сорваться на крик, потом горло его дернулось в глотательном движении, и гостям досталось нечто среднее между рыком и стоном.
– Ладно, замнем. Вы, наверное, пытаетесь вычислить источник? Не ломайте голову – их много. И они не иссякнут.
– Это вы умеете.
– Стараемся работать хорошо. Но сюда мы пришли предупредить, чтобы вы поменьше болтали. А то… возьмем, к примеру, Калмыкова…
– А при чем здесь Калмыков?
– Я же сказал – для примера. Пьянствует, мелет разную чушь, а потом обижается, что не печатают. Оттого и не печатают. Стишки-то у него безобидные. Василий Федоров тоже про женские груди сочинял, и ничего – обходилось. А может, и у Калмыкова в столе припрятано нечто крамольненькое?
– Не знаю. Я по чужим столам не шарюсь.
– Другого ответа я и не ожидал. Хотя если честно, я не понимаю, какой смысл вам, серьезному поэту, выгораживать этого матерщинника, стишки для него баловство, денежки, и причем – немалые, он зарабатывает фотоаппаратом.
– Меня это не волнует.
– Денежки – может быть. А девушки? Видели, наверное, какие у них возбужденные лица на фотографиях. Интересн