«Зря все-таки подпустила ее к холодильнику».
Мужчина в дверном проеме, как в раме – портрет кисти классического живописца, – влюбленной женщине хочется задержаться перед ним, чтобы всмотреться в мужчину и на всякий случай запомнить его позу, его лицо, его мягкую, очень естественную улыбку, но самоуверенная поэтесса, не задумываясь, входит в квартиру.
– Вы рассчитывали, что я не приеду?
– Ни в коем случае, но опасался, что забудете.
– А я приехала. Только не вздумайте вести меня на кухню, осмотр мужских квартир я предпочитаю начинать со спальни.
«Ну что, получила? Такого шокирующими манерами не испугаешь, он даже не удивился».
– Прекрасно. Вы успокоили мою совесть, потому что спальня у меня намного уютнее кухни.
«Растерялась, дурочка, и обижаться не на кого, сама напросилась, теперь следуй за ним, можешь даже присесть на кровать, показывай, какая ты смелая».
– Пружины перетружены, но терпимо, спать можно.
– Я и сам не из легковесов, и характер у меня тяжелый, и ночую постоянно дома.
«Какой он все-таки молодец! Ни суетливых движений, ни хвастовства. Единственное, чем можно погасить глупое самомнение, – это достоинство».
– А где же шампанское?
– Сюда, в спальню? Или?
– Или.
– Прекрасно. Тогда прошу к столу.
«Сейчас она выпьет полный фужер и потребует второй».
– После первой, как писал классик, я не закусываю, а кушать хочется.
– Если хочется, зачем себе отказывать, мне кажется, что классик на вас не рассердится.
«Теперь она замолчит, якобы углубится в себя, потом сама себе нальет, усмехнется и небрежно поинтересуется, почему ее не просят читать стихи».
– А почему меня не просят почитать?
– Не могу отважиться.
«Не слишком ли подобострастно? Хотя стихи у нее изумительные. Повезло дурочке. А как он красиво слушает. Неужели не притворяется? Конечно, притворяется. Разве можно серьезно воспринимать подобный цирк. И эта хороша. Ясно, что волнуется. Сердечко-то чувствительное, но все равно не стоит устраивать балаган и превращать все в пародию, зачем такие театральные жесты? А стихи все-таки выбирает самые звонкие, хочет понравиться».
– Дальше читать?
– Обязательно.
«Нет, не притворяется, да разве можно притворяться, слушая такое? Но зачем придвигать стул? И руку на плечо – зачем? А она вроде как и не замечает. Бессовестная. Смотреть противно. Лучше уйти на кухню и слушать оттуда».
– Читай еще.
– Сейчас. Никак не могу вспомнить первую строчку.
«Ишь, разволновалась. Но почему она замолчала? Целуются. Не терпится ей. Войти, что ли, и устроить скандал глупой девчонке? А какая польза? Кто выиграет в этом скандале? Только не я. Нельзя вмешиваться, нельзя себя обнаруживать, не время еще».
Когда в комнате потух свет, женщина на цыпочках подошла к неубранному столу, села на место поэтессы, взяла недопитый бокал и попыталась представить, каким красивым был бы он на свету, но ей не хватило воображения, а щелкнуть выключателем она не решилась. Сидела в темноте, медленно, по глоточку, допивала шампанское и прислушивалась – что же там в соседней комнате. Все слышала, все понимала…
«Нельзя же так. Сколько я об этом мечтала. Но не сегодня. Хотя бы завтра. Надо было уйти и увести ее. Не решилась. И теперь эта распутная дуреха может все испортить своей спешкой. Стыдно. Ох как стыдно и горько. Единственное спасение – свалить все на поэтический темперамент».
Утром, пока были в его квартире, кое-как еще сдерживали себя, но стоило выйти на улицу, и начался скандал. Возвращались пешком и ругались всю дорогу. Дома, уставшие, решили поспать и даже выпили за примирение, но сна не было, а взаимных претензий больше, чем хотелось бы. И снова – упреки, оскорбления, слезы – час, два, три… До изнеможения. На другой день поэтесса почти не вставала с дивана, то и дело проваливаясь в тяжелый потный сон. А потом пошли стихи, после изнурительного, почти полугодового молчания, вдруг словно прорвало, стихи рождались сами, казалось, что Кто-то оттуда, из-за облаков, подсказывал не отдельные слова, а готовые строфы, оставалось только вслушиваться и записывать, но ни в коем случае не отвлекаться, не отлучаться из этого волшебного полусна, потому что обратную дорогу потерять очень просто, а найти – почти невозможно, отвлечешься, и снова начнутся бесконечные и бесплодные блуждания в дебрях черновиков.
А женщина нависала над плечом и нашептывала, заманивала в гости. Поэтесса отмахивалась, умоляла замолчать, гнала искусительницу из дома, и та вроде бы исчезала, обиженно надув губы, но быстренько возвращалась и продолжала уговаривать сходить к мужчине, хотя бы ради новых стихов, которые могут зачахнуть без читателя или слушателя, ее снова гнали, она с показной покорностью отступалась, но подыскав новые доводы, продолжала уговоры. Бесхитростной, детской бесцеремонности поэтессы противостояла утонченная и вкрадчивая бесцеремонность женщины. И нашлась-таки подходящая минута и необходимые для нее слова, от которых поэтесса не смогла отмахнуться. А как отмахнешься, если стихи действительно явились к ней после встречи с мужчиной, встречи, перед которой так же эгоистично капризничала.
И снова был стол с хорошим вином, стихи при свечах, красивый, уверенный в себе хозяин, хмельная поэтесса и притаившаяся женщина, хладнокровная созерцательница с рассчитанными жестами и взвешенными словами, женщина, присутствие которой почти не обнаруживалось. До поры. Когда мужчина подошел к канделябру, чтобы задуть свечи, она вывела поэтессу на кухню, поставила перед ней бутылку крепленого вина, а сама впорхнула в спальню. В молчании они были неотличимы, разве что тело женщины было более гибким, руки – сильнее, а губы – мягче, но эти перемены разрешалось расценивать мужчине как собственную заслугу. Под утро женщина привела к нему полусонную поэтессу. Подмена осталась незамеченной. Мужчина ничего не заподозрил. Поэтесса все заспала, да и мысли ее были заняты единственным желанием – скорее возвратиться в то волшебное облако, из которого она так не хотела отлучаться, и теперь уже каялась, что сдалась на уговоры.
Чего боялась, то и случилось. Настоящие стихи перестали приходить. Дома поэтесса нервничала, в гостях капризничала. Выпив лишний бокал, она пыталась что-нибудь прочесть из старого, но путалась в строчках, требовала, чтобы мужчина подсказывал, и обижалась, если тот не мог вспомнить стихов. Ее простодушный эгоизм сначала забавлял его, но когда капризы стали повторяться с удручающей однообразностью, он заскучал. И тогда в игру вступила женщина. Она незаметно уводила поэтессу в чулан, закрывала ее там с бутылкой вина, потом возвращалась в комнату и начинала читать сама. Все написанное поэтессой женщина знала наизусть. Еще до появления мужчины она с удовольствием читала в компаниях друзей. Но мужчина не был ее другом. Она его любила. И еще сильнее, чем любила сама, хотела, чтобы мужчина полюбил ее. Хотела и знала, что тем и закончится… если она не будет спешить. Поэтому приходилось проникновенно читать стихи соперницы, выдавая себя за поэтессу. Но стихотворная доза с каждым разом становилась все меньше и меньше. Она старательно искала плавный переход к бытовой болтовне, каждый раз новый, чтобы не насторожить любимого повторами, и обязательно своевременный, предугадывающий его желание спуститься на землю. И женщина находила и угадывала, а поэтесса все дольше и дольше просиживала в темном чулане, засыпала на картонном ящике с туристской одеждой, а проснувшись, старалась как можно бесшумнее отыскать недопитое вино и радовалась, что бутылка не кончалась и ее не надо ни с кем делить.
Когда женщина узнала, что скоро станет матерью, терпеть присутствие поэтессы в доме мужчины стало намного труднее. Не единожды удостоверившись, что нисхождение с высот поэзии тяготит мужчину намного меньше, нежели пребывание на этих высотах с поэтессой (или с ней), женщина поняла, что может существовать в этом доме без помощи экстравагантной девицы, и лишь из врожденной осторожности не спешила сказать о ребенке, дождалась, когда он поедет в командировку, и на перроне за минуту до отхода поезда, чтобы не заставлять его стыдиться за невольную растерянность, уверенная, что потом, когда отступит страх и успокоятся нервы, мужчина оценит ее заботу. А пока он в одиночестве привыкал к новой роли, женщина решила разобраться с поэтессой, тратить душевные силы на ее капризы стало уже непозволительно: и любовь, и нежность, и терпение – все должно принадлежать ребенку. Избавиться от нее? Но как? Как разговаривать с человеком, который не желает понимать и даже слушать не желает. Пришла в дом мужчины и сразу же за сигарету. Ну сколько можно терпеть…
– Перестань курить.
– Мне хочется.
– Мало ли, что тебе хочется.
– В сущности – не много, но в данный момент не отказалась бы от хорошего стакана вина. Может, сходим в магазин?
– Никуда мы не пойдем.
– Но ведь хочется.
– Когда ты перестанешь быть такой эгоисткой, ты думаешь только о себе.
– Я думаю о душе, это она просит выпить.
– Никакой выпивки, и потуши сигарету. Это вредно, сколько можно повторять?
– Для меня вредно слушать твои ханжеские разговоры.
– Так почему бы тебе не уйти?
– А почему не уйти тебе?
– Я люблю этого мужчину.
– А он любит меня.
– Тебе так кажется.
– А тебе, случайно, не кажется, что и твое чувство не любовь, а нечто другое?
– Замолчи, дура.
– Интересный поворот.
– Не зли меня, мне вредно злиться.
– Тогда пойдем в магазин и вспомним старые добрые времена, когда не было этого самца.
– Хватит болтать глупости, и выкинь наконец-то сигарету.
– Выкину, если сходим за вином.
– Никакого вина, будем пить сок.
– Сначала сок, а потом вино.
Женщина пошла на кухню, достала из холодильника сок и подмешала в стакан поэтессы снотворное, подмешала с единственной целью – отдохнуть от надоевшей собеседницы, остальное произошло словно по наитию: она заглянула в темнушку, в которой уже доводилось держать подв