Как многие состоятельные мужчины его возраста, он полноват. Но если взглянуть на него другими глазами, то умное и властное лицо, пожалуй, перевесит первое впечатление от возраста. Умных, успешных и сильных женщины любят, в том числе и молоденькие. С последними тягаться – легче перетопить их, как котят, да и то не поможет, слишком много их развелось. Безусловно, выглядит Тата отпадно, но в своей весовой категории, когда из толпы обожателей остаются лишь истинные ценители, точнее, любители дам постбальзаковского возраста, Дубенич не из их числа.
– Ты не хочешь мне помочь… – с обидой и горечью сказала она.
– Танюша, – опустив глаза, как девственница, произнес он, – я давал тебе немалые суммы на развитие, так? И где оно?
– Что? – хлопнула она чудо-ресницами, которые искусно нарастили в салоне красоты.
– Развитие где? Тань, при твоей лени и бездарном руководстве ты еще долго продержалась.
– Намекаешь, что меня продержали? – с придыханиями сказала Тата, намереваясь в обморок упасть, если потребуется. – Любовники, да? Это сплетни, вокруг меня всегда было полно интриг и сплетен.
Чтоб утверждать, мол, у тебя был легион любовников, я числился в том же отряде рядовым, а думал, дурак, я генерал, нужно застать с поличным. Тата готова поклясться: ты был единственным, кого я… и так далее, но! Ему глубоко безразлично, с кем она была и есть. Это заметно по равнодушию на лице и скуке в глазах, по тому, как он поглядывал на часы и наполнялся нетерпением – точь-в-точь Генка Белик.
– Татуля, – тоном старшего брата сказал Дубенич, – ты же давала повод к сплетням, демонстрируя романы, впрочем, не о том речь. Тань, денег я тебе не дам. Извини.
– Почему? Хочешь сказать, ты почти нищий?
– Я не нищий и никогда им уже не буду. К счастью. У меня принцип: не умеешь поставить бизнес – уступи место.
Глядела в его бесстыжие очи Тата и думала: «Свинья свиньей, и мозги наверняка свинячьи, а деньгами облеплен, как афишами рекламный щит. Да он должен пожизненную ренту назначить мне за то, что я спала с ним». Спала-то не вчера, не год назад, а когда-то! И границы «когда-то» простираются так далеко, что стерлись в памяти.
– Это жестоко! – выдавила она со слезой в голосе.
От театральной подачи фразы он рассмеялся, а Тата убедилась, что власть над сильной половиной человечества потеряна. Мысль больно ранила, а каждое его слово жалило:
– Таня, ну зачем заниматься делом, которое не любишь?
– Я не люблю? Я?!
– Не любишь. Иначе твой ресторан народ посещал бы. Он же в людном месте. Не любишь, потому что интерьер не обновляла со времен СССРа…
– На все нужны деньги! А я в отличие от вас…
– Извини, я должен работать.
Он вышел из-за стола и, мягко обняв за плечи Тату, буквально протащил ее к двери. Да, она упиралась, а что? С неудачей смириться – все равно что подписать себе смертный приговор!
– Юра, спаси меня! – выплеснула отчаяние на него Тата.
– Да продай ты кабак к чертовой матери, дура! – взорвался он. – Не мучай ни себя, ни людей – я имею в виду тех, кто заходит в твой советский общепит. Какая из тебя бизнес-леди? Ну, подавала надежды в юности, так многие подают, да не все оправдывают их. Хватит попрошайничать, это уже стыдно. Тебе помогали продержаться столько лет, куда ты девала деньги? Что молчишь? А теперь все, у людей свои заботы, не до тебя… Таня!.. Тань…
Он окликал ее, даже не выйдя за пределы кабинета, окликал вяло, давая понять: не вернешься – твое дело, мне, собственно, начхать на тебя.
Марин едва не проскочил узкий переулок, фактически безлюдную подворотню, где боковым зрением увидел Сабрину. Но не одну. И сначала он решил вникнуть, что тут происходит.
– Да пусти же ты!.. – выкручивала Сабрина руку, которую держал за запястье МЧ (в переводе с современного – молодой человек).
Он одного с нею роста, туго утрамбованный мышечной массой, с грубо вылепленной физиономией, кстати не лишенной привлекательности как раз из-за брутального налета. Кроме брутальности, на физии ярко выписано: интеллекта – ноль, морально-этические нормы в минусе. Весьма странно, что это существо имело отношение к Сабрине, однако оно имело еще и претензии к ней:
– Я предупреждал: кидалово не пройдет. Ты кто такая, что мне – мне! – зубы показываешь, а?..
– Господи, как я устала повторять! – говорила одновременно с ним Сабрина, продолжая вырывать руку. – Пусти, больно…
– …а то ведь могу и выбить их, зубы типа, – угрожал МЧ. – Прямо тут. Хочешь? Ты этого хочешь?
– Попробуй, – обозлилась она. – Пожалеешь.
– Кто? Я? Ах ты, су…
Не выпуская ее руки, второй он схватил девушку за челюсть и сдавил так, что Сабрина застонала и даже слегка присела от боли. Настало время выступить Марину в почетной роли супермена:
– Но-но, полегче! Отпусти ее.
– Пошел на!.. – огрызнулся МЧ, лишь на миг скосив глаза в сторону заступника. Марин его не впечатлил, следовательно, не напугал.
– Н-да, слов не понимаешь…
Есть такая порода: для них русский, как иностранный, зато им понятен язык силы. В этом смысле Марин выигрывал тем, что по сравнению с МЧ не производил впечатления крутого, но это же необязательно, когда кое-что умеешь. А он умел. МЧ не ожидал, что заступник осмелится врезать ему по роже, и, очутившись у подножия стены дома на пятой точке, запыхтел:
– Ты… ты… Убью!
– Полегче, – направил на него дуло пистолета Марин. – Я плохой мальчик, выстрелю – и мне ничего не будет, папа отмажет. А у тебя есть папа? Тогда топай, пока я добрый.
Проверять боевые характеристики пистолета на себе (вдруг он не настоящий) никто не отважится, и МЧ, сверкая злобно глазами, с позором покинул пятачок битвы.
Прислонившись спиной к стене, Сабрина осторожно притрагивалась пальцами с длинными ногтями к челюсти. Полагая, что ей нужна помощь, может, даже медицинская (эдакая лапища сдавила, кости запросто могли треснуть), Марин двинул к девушке, протянув руку:
– Дай, посмотрю…
– Не стоит, – увернулась Сабрина. – Ничего страшного.
Оставив спасителя в недоумении, если не сказать больше, она зашагала из подворотни к улице! Обалдевший Марин решил, что дочка шефа в состоянии шока, поэтому забыла поблагодарить, и догнал ее:
– Недалеко моя машина, могу тебя подвезти.
– Сама доберусь, – отказалась она, не останавливаясь.
– Как же он твоего отца не боится? – еще не терял надежду на сближение Марин, следуя за ней.
– Не знает, что Шатунов мой отец.
– Ммм, приятно встретить скромную девушку, которая не хвастается могущественным папой. Как видишь, иногда не мешает похвастать, чтоб подонки не приставали. Если б не я…
И осекся, ибо хищного взгляда разъяренной тигрицы в награду от спасенной женщины не получал ни разу. Однако неблагодарность не имела границ, Сабрина налетела на него:
– Тебя кто просил вмешиваться?
– Ну, даешь! – разозлился он. – А спасибо мне не полагается?
– Спасибо, – огрызнулась она. – Еще что тебе полагается?
– Да-а… Вижу, я действительно помешал, потому прошу прощения. Так это твой бойфренд? В следующий раз убивать тебя будет, клянусь, пройду мимо. Ну и вкус у тебя…
– Не твое дело, – процедила она ему в лицо и двинула дальше.
Марин не побежал за ней – еще чего! Смотрел вслед, подняв плечи, и вслух поставил диагноз:
– А жлоб прав, она самая настоящая су… стерва. Калиброванная стерва! Она даже ходит, как суперстерва.
8
Настало утро. Раннее, погожее, на небе ни одного облачка не маячило, синева реально сияла и слепила глаза, а группа Гектора могла посоперничать с черными тучами. Куда подевалась бравада, как было еще недавно до известного события? Где уверенность, прочно укоренившаяся на базе превосходства над обывателями и рождающая в нужный час бесстрашие? Вместо этого мрачность, искусственная сдержанность, которая сродни бомбе замедленного действия. Что же произошло? А никто не сказал бы, в то же время каждый чувствовал это в себе и сообщниках, но надеялся, что данное явление временное.
Провожая Люку с Хоком к джипу, Гектор не первый раз перечислял последовательность действий, чтоб случайно не выпустить какую-нибудь мелочь:
– Хок, Люку за руль не пускай ни при каких обстоятельствах…
– Заметано, – коротко пообещал тот.
Случается, мелочи обладают силой нарастающего кома и тогда – финита ля комедия, ибо одна ошибка может потянуть за собой шлейф из всякого рода неудач. Следовало учесть по мере возможности все мелочи.
– Люка… – покосился на нее Гектор и завесил паузу, опасаясь новой волны протеста.
Она смотрела ему в лицо как будто без определенного выражения, по которому угадываются настоящие мысли. Только в зрачках притаилось нечто щетинистое, но кто же придирается к зрачкам? Гектор, шумно втянув носом воздух, продолжил, нажимая на каждое слово:
– Выбираешь людное место, чтоб охрана не поняла, откуда кондрашка долбанула…
Вчера Люка спорила до хрипоты, что в толпе и свидетелей – тоже толпа, а Гектор заверял, что это распространенное заблуждение, мол, в кучке зевак проще раствориться. Он проинструктировал, какие именно обстоятельства, по его мнению, лягут в масть, и что не надо забывать: будет несколько секунд, пока охрана поймет, что господина Шатунова убаюкали.
Ничего не пообещав, Люка забралась на пассажирское сиденье и уложила на колени сумку. Не удалось ему убедить ее. Она осталась при своем мнении, а это непорядок – когда выходят из подчинения, к тому же кто? Баба! Однако сейчас Люка помалкивала, значит, не время учить ее уму-разуму, а вот напомнить кое-что не помешает:
– Если удачного момента не представится, зря не рискуйте. Правда… в этом случае получим только за прокуроршу, всего сто тонн. Это половина! Тебя, Люка, греет это слово? И меня нет, – улыбнулся Гектор, приняв ее молчание за знак согласия. – Мы сроднились с удвоенной суммой, верно? Когда закончите, не забудьте сразу же позвонить. Ну, с богом.
– Не того призываешь, дело-то, не угодное богу, – заметил Хок, заводя мотор.
– Ну, берите с собой сатану, – отступил от авто Гектор. – Мне без разницы, в каком месте того света париться. В аду теплей. Пока.
Хок вырулил за ворота и помчался к дому Шатунова. Время от времени он поглядывал на соседку, та смотрела в окно, ни разу не заговорив с ним. Привлекали ее не ласковые лучи теплого солнца, шалившие в изумрудной листве, далека она была от лирических отступлений, Люка и лирика – абсолютная несовместимость. Неожиданно Хоку пришло на ум, что внутри нее укоренилось сопротивление не против Гектора с его заданием, а против ремесла, в которое она влезла по дурости.
– Повернуть? – Он лишь предложил.
– Куда?
– А назад. Проедем город, полстраны, найдем спокойный уголок… переждем…
– Охренел?! – взвилась Люка, как кобра перед броском. – Что за маразм пришел в твою дырявую башню! Уголок ему! Размечтался…
– Не ори! – гаркнул Хок так, что она, не ожидая от него хамства, вытаращилась, открыв рот. А то распустилась – дальше некуда. – Я же вижу: тебе не в кайф план, с таким настроем недолго завалиться. Одна ошибка и – нам хана!
– Я? Я завалюсь? – скептически хохотнула Люка. – Нет, миленький мой, я собираюсь пожить на этом свете долго и счастливо красивой жизнью. Но ты прав. Мало-мало, а прав. Мне не в кайф план, он дебильный. Последнее время наш Гек страдает идиотизмом, только идиоту придет в больную голову стрелять средь бела дня при свидетелях…
– А я про что! Давай линять…
– Я не упущу шанса, если он предоставится. На этом точка.
Итак, Люка не отказалась от плана, а у него не хватило ни аргументов, ни духу заставить ее бросить шизанутого Гека и убраться подальше. Это не впервой с ним. Хок не умел убеждать, хотя чувствовал свою правоту. Он, сильный и здоровый, зачастую подчинялся людям, слабым во всех смыслах, но имеющим необъяснимую, магическую власть. Магическую – потому что нечем больше оправдать подчинение ничтожеству, которое не являлось ни царем, ни богом, ни хотя бы законным начальником или кем другим по старшинству. И Люка всего лишь несколькими фразами, не переубедив, подчинила его! Правда, она больше значит для него, чем Гектор.
– Куда он вчера вечером ездил? – спросил Хок после паузы, во время которой пытал себя вопросом: почему он такой? – Гектор вернулся в два ночи.
– Не знаю… Мы подъезжаем! Поставь машину во втором переулке.
Шатунов лично открыл перед сыном дверцу легковой машины, и тот никуда не делся, залез в салон. Пашка дулся с тех самых пор, когда ему запретили покидать территорию дома и не удосужились объяснить, почему наложен запрет. В школу не ходил – ладно, редкое счастье привалило не видеться с училками и не мучиться на уроках. Но отец запретил встречаться с друзьями, ездить на тренировки, против чего мальчик поднял бунт. Шатунов к страданиям сына отнесся с пониманием и вычеркнул из списка запретов только тренировки (один пункт по выбору Пашки), но приставил нянек, которые разве что не лезли за ним в бассейн, зато находились рядом… даже в туалете! Кого это не взбесит? Мера временная, как уверял папа, а все равно противно. Теперь отец заставил надеть костюм (Паша не любил официозную одежду), взять сноп белых роз и поехать на кладбище.
– Почему я должен хоронить незнакомую мне тетку? – возник Павлик, когда три автомобиля Шатунова присоединились к хвосту длинной траурной процессии, колесившей по улицам города.
– Если б не она, – сказал папа, – твоего отца не было бы на свете. С твоей стороны это дань уважения и благодарность за мою жизнь, следовательно, и за твою. Я понятно изъясняюсь?
– Нет, – буркнул Павлик, демонстративно зевнув.
Дерзит ребенок, значит, вырос, с удивлением отметил отец. А все равно он еще ребенок, причем славный, не доставлявший хлопот. Шатунов гордился им и не мог сердиться на сына. Он обнял юношу за плечи и что-то зашептал на ухо, шептал до кладбища, а Павлик внимательно, вместе с тем недоверчиво слушал наверняка историю в приключенческом жанре.
Марин вышел из машины первым, оглядел местность, утыканную надгробиями, крестами и кое-где скорбящими скульптурами в стиле средневековых мадонн – это последний стон кладбищенской моды. Оценил людей в группах и одиночек. В глаза ничего подозрительного не бросилось, но он понимал, что ежесекундно следует быть начеку, ведь там, где много народу, всегда опасно.
Шатунов очередной раз приятно удивил – держался он достойно, был по-деловому собран, и не более. Сейчас Марин даже сказал бы, что несколько дней подряд страдал по убитой совершенно другой человек.
Наступил момент прощания… К гробу подошли и Шатунов с Павликом. К сожалению, все, что позволительно, – положить цветы, несколько секунд постоять и уйти, ведь процесс захоронения отработан и не терпит затяжных прощаний. Не успеешь проглотить слезу, а пора кинуть ком земли на крышку гроба и понять, что больше никогда не увидишь того, кто находится внизу, – такова суровая действительность, в которой человечность и гуманность постепенно отмирают.
Шатунов брел назад к машине, заложив руки в карманы брюк и опустив голову, вдруг его окликнул мужчина:
– Леонид… э… Федорович! Минуточку!
Телохранители мигом напряглись и затолкали Пашку в салон авто, а Шатунов, не торопясь и без паники, повернулся к окликнувшему его человеку. Это был представительный мужчина его же лет, высокий, плотный, в дымчатых очках, но с отталкивающе безвольным лицом. Скорей всего безволие зрительно подчеркивали отвисшие щеки на скулах, называемые брылями и придававшие овалу волнообразный контур, вздрагивающие от незначительных движений. В отношении людей у Шатунова не было середины, ему либо нравился человек с первого раза, либо не нравился, мужчина не понравился.
– Благодарю вас, – сказал тот, остановившись в двух метрах от Шатунова и глядя на него сверху вниз, – что пришли проводить Ксению…
– Простите, а вы кто?
– Муж. Лев Маркович.
Назвав себя, он ждал, какое впечатление произвел на Шатунова, изучал того с любознательностью исследователя, приподняв над очками брови и чуть приоткрыв рот. А никакого не произвел. Шатун остался чистым от эмоций, что не преминул одобрить про себя Марин, который подошел к ним и стал за спиной патрона, прикрыв его собой на всякий случай.
Но отчего возникла пауза между Шатуновым и мужем убитой, что она означала? Дабы замять эту неловкую паузу, а также, чтобы быстрей распрощаться, Шатунов скупо сказал одно слово:
– Соболезную.
– Приглашаю вас и сына на поминальный обед… – вспомнил Лев Маркович. Неужто ему не хотелось расставаться с Шатуновым? Но тот виновато развел руками в стороны, отговорившись:
– К сожалению, не могу, я отправляю сына в Англию… Образование, все такое… Дети должны стать лучше нас, правда?
– Согласен. Если б у нас с Ксенией были дети… образование – да, нужно давать самое лучшее.
Несмелость, конфузливость, банальности… зачем он подошел? Марин с трудом сдержал порыв подсказать Шатуну, какой надо бы задать вопрос мужу, да не один, но не знал, что за реакция последует. Он еще не свыкся с ролью главной скрипки, только-только привыкал к ней и вмешивался в разговоры шефа, когда вспоминал о договоре.
– Вы, я слышал, – заговорил муж убитой, – вызвали полицию в наш загородный дом в ту ночь, когда… Вы нашли Ксюшу первым…
Марин едва не зааплодировал Шатуну, услышав уверенный голос и, главное, логику мыслей:
– Если вы слышали, кто вызвал полицию, то наверняка знаете, как я там оказался. Мы давали показания, значит, рассказать обо мне могли только следователи. («Вот умыл так умыл», – ухмылялся про себя Марин.) Но так и быть, скажу, раз вы не решаетесь спросить прямо. Мне позвонила ваша жена и сказала, что пришли ее убивать. После этого я поднял своих людей и поехал в ваш дом. Но не успел. Я сожалею… я очень сожалею.
– Вас что-то связывало с Ксенией?
Еще бы! Но что ему сказать? Что он способен понять?..
Другой
По силе внезапная и добровольная смерть Жирнова сравнима была с тем ударом, когда он увидел Тату с Генкой Беликом. Шатунов напился в хлам в компании Иваныча и в привычной обстановке – в родной кочегарке. Пил и задавался вопросом – почему? Некому было ответить, а без ответа жить чрезвычайно сложно, потому что собственная вина выжигала грудь, ведь Леха Шатун не заметил, пропустил болевую точку, заставившую Жирнова взять пистолет и выстрелить себе в рот. Значит, Леха виноват, да?
Он плакал. Да, плакал, а что тут такого? Когда уходят вопреки законам природы, здоровыми и сильными, уходят по собственному желанию, лучшие из того, что ползает по земле, слезы льются сами. Называются они слезами раскаяния, отчаяния и бессилия. Поздние слезы. И запоздал вопрос – почему? Но Иваныч, шевеля усами, выразился по-философски просто, оттого в какой-то мере его слова явились утешением:
– Не из-за ликера с водкой, нет. Жил человек, трудился, себя не жалел, других не жалел, выполняя дело, которое ему поручили. Не на свой карман работал, для других старался. Он верил, ему верили, а все зря. Пришли другие и сказали: «Отойди в сторонку, мешаешь нам. Завод уберег и молодец, теперь мы тут без тебя обойдемся». И вместе с ним всех – по боку, на свалку. Он обманул тех, кто стоял за ним. Выходит, зря жил, зря трудился и верил. Выходит, у него украли жизнь. У нас у всех ее украли.
Под его медлительную и не всегда понятную речь Шатунову на ум пришла Тата, она ведь тоже украла, обманула, предала… А если разобраться, то и он вор… Но это только по пьяни сознание отравляли угрызения совести, в трезвом виде совесть тактично помалкивала, собственно, без нее было хреново-хреново.
Переживания скрашивали мысли о Еве, Шатунов ее каждый день ждал, а однажды подумал, что свидания в кочегарке – верх свинства по отношению к ней. В срочном порядке он купил трехкомнатную квартиру с так называемым евроремонтом, приобрел импортную машину, вызвав нездоровый ропот среди рабочих, мол, и этот такой же, а вот был Жирнов…
– Такой же, – злясь, цедил сквозь зубы Шатунов.
Такой же, а зарплату получали ежемесячно в отличие от многих тружеников города. В сущности, он свыкся с неблагодарностью, но, как все талантливые люди, надеялся, что его когда-нибудь оценят по заслугам. Каждому, каждому хочется справедливой оценки, мечтается услышать слова благодарности, но и тут он промахнулся – такова уж человеческая природа.
Чтобы ускорить встречу с Евой, заодно напомнить о себе, Шатунов настрочил записку, где указал новый адрес и домашний телефон, подписался, как и в предыдущей записке, буквой «Л». Она поймет. Записку отвез туда же, где однажды оставил цветы в благодарность за выздоровление, и бросил в почтовый ящик.
С кончины Жирнова начался период, о котором Шатунов не любил вспоминать, и первый звоночек-предупреждение поступил от Дубенича. Леха еще не догадывался, в какой смертельный капкан скоро угодит.
Юрка, пионер нового класса предпринимателей, назначил рандеву в ресторане Таты, будто не знал о рогах, послуживших причиной развода. Здравомыслящий человек сочтет неэтичным данный поступок, а Шатунов так и вовсе должен был оскорбиться и отказаться, люди-то весьма обидчивы. Но Леха многому научился и, заподозрив козни, предложение принял, поехал на своей иномарке, гонимый любопытством: что же нужно Дубеничу и при чем здесь Тата?
Он припарковал машину у входа, вошел в кабак вразвалочку, как хозяин не только жизни, но и данной забегаловки, где пахло жратвой, как в затрапезной столовке. Однако дух совдепии здесь витал не только в запахах с кухни, ничего не изменилось и в интерьере. Официантки в тех же фартуках и пестрых одеждах лениво бродили между столами – это когда владельцы кабаков начали срочно одевать в униформу персонал, заботясь о качестве услуг во всех направлениях бизнеса. Лехе даже скучновато стало.
Дубенич привстал, чтоб Шатунов заметил его, и махнул несколько раз рукой: сюда, сюда. А рядом с ним стояла Тата, сложив внизу живота руки, на одном запястье болтался золотой браслет, подаренный когда-то мужем. Да и платье на ней кто покупал?
В порыве злорадного торжества Шатун устроил выход-антре, излучая благополучие и удовлетворенность жизнью. Шикарный костюм, золотая цепь на шее толщиной с палец, на пальцах перстни – ну так! Граждане с Погореловки золото уважали, если оно измерялось килограммами, а цепь слыла моднейшим атрибутом всякой рожи размером с ламповый телевизор. Правда, модный среди уголовного сословия малиновый пиджак Шатун не приобрел – колер этот не любил.
И только очутившись рядом, когда встретился с заискивающими глазенками бывшей, понял, как глупо, по-детски ведет себя. В первый миг он мечтал досадить Тате, мол, я, как видишь, живу без тебя и не тужу, ты же без меня в старых тряпках ходишь – так тебе и надо. А увидев близко, неожиданно понял, что она жалкая и неинтересная.
– Как живешь? – улыбнулась ему Тата, показав замечательные беленькие зубки.
– А у меня вид человека, который живет плохо? – усаживаясь за столик, пожал плечами Шатунов и по-доброму рассмеялся. Да хорошо ему стало, потому что он освободился от этой красивой пустышки.
Смех подхватила и Тата, смеялась она немного угодливо, немного кокетливо, потом сделала одолжение, сообщив, что дорогих гостей обслужит сама. Вон как: Леха дорогим стал. Она напрашивалась в компанию, уж кто-кто, а он знал все ее ужимки. Шатунов взял меню, раскрыл его, а там ничего нового.
– Ну, давай… столичный салат. Два. Только, Тата, салат отдельно, а майонез отдельно, я хочу видеть, что ем, поэтому сам перемешаю.
– Как скажешь, Леня, – улыбалась она мило, будто собралась кормить заморского принца.
Он ухмыльнулся: такая покладистость с покорностью во время совместной жизни ему не снились.
– Далее… Отбивная? Ну, чтоб не сало на кости, а мясо, ладно?
– Леня, ты меня обижаешь.
Сколько же подметил он в ней искусственности, неискренности, пошлости, жеманности, а когда-то… не стоило и вспоминать. Шатунов сделал заказ, потом поставил жирную точку между Татой и собой тем, что отсек ее, отвернувшись, насколько было можно, и поинтересовавшись у Дубенича:
– Зачем звал?
– Видишь ли… – Юра тоже вскинул глаза на Тату, она поняла, что теперь здесь лишняя, и, играя задом, уплыла. – В нашем деле, Леха, непременно нужны свои люди в верхах, милиции, да во всех сферах. Зачем? Чтоб вовремя получить нужную информацию, сейчас она касается тебя. Жирнов отдал душу богу, ты, как я понимаю, остался вместо него… (Шатунов молчал, выжидал.) Леха, кидай все на хрен и уходи в сторону.
– А что так?
– Пьяный бюджет всегда притягивал акул из коридоров власти, это же стабильный доход. Короче, я тебе говорил, когда просил помочь Жирнову, что на завод положил глаз кое-кто сверху…
– Кто? – оставаясь в полном спокойствии, спросил Шатунов. – Ну, говори, говори, раз позвал.
– Леха, не могу. Мне голова дорога, думаю, тебе тоже. По-дружески советую: уйди оттуда, а с твоими мозгами ты…
– Стал хозяином завода, по факту это моя собственность, – завершил его фразу Шатунов на свой лад. Он всласть насладился возникшей паузой, а чтоб продлить шок, дополнил: – Кстати, я купил и пивзавод у Жирнова.
– У Жирнова?! – вымолвил Дубенич, таращась. – Жирнов хапнул… Почему об этом никто не знает? Ну, ребята… Ну, вы даете… А как же оценка государственной собственности комиссией?
– Документы в ажуре, – заверил Шатунов.
Поистине знатную аферу провернули с Жирновым, впрочем, схемой воспользовались довольно распространенной – банкротство, затем приобретение обанкротившегося предприятия за три копейки. Просто те, кто «положил глаз», находясь наверху, не доглядели, что делается внизу, да и не уследишь за всем. Они посчитали Жирнова старым дураком, зама его – безнадежным тупицей, а обоих разом – ослами.
– Не могу сказать, что радуюсь за тебя… – оттопырил нижнюю губу Дубенич. – Но восхищен. Ей-богу, восхищен. Желаю теперь отстоять бизнес. Кстати, как посмотришь, если к нам присоединится Тата?
– Отрицательно. Хочу поужинать и – домой.
– А помириться с ней не хочешь? Ну, погляди, какая цыпа без хозяина осталась. Звезда, ей-богу. Позвать?
– Не, не, – лениво отмахнулся Шатунов. Как раз лень и должна дать понять, что эта тема мертва.
– Да будет тебе злиться на нее! – настаивал Дубенич. А Шатунов думал: неужели Тата подговорила Юрку пристроить ее назад к успешному мужу? – Ну, оступилась баба, а ты прости, будь великодушным, у вас же дочь. А Тата такая женщина…
– Во-первых, выбор сделала она. Во-вторых, я давно не злюсь на нее, все прошло и забылось. В-третьих, у меня есть женщина, я люблю ее…
Сказал и сам поразился правде, слетевшей с уст легко и непринужденно, словно так было всегда, а Таты… ее не было совсем. Сказал и задумался. Но когда человек задумывается, как же есть на самом деле, почему-то много доводов находится против, главный из них – ты ее не знаешь, а не зная, любить – неправильно. Тем не менее в нем произошли изменения, изменила его Ева, ничего для этого не делая. Он сказал вслух то, что уже знал доподлинно и берег в себе, как суеверная старуха, боясь со стороны всяческих происков.
Из ресторана Шатунов выходил вместе с Дубеничем, усмешки сдержать не смог, хотя и постарался спрятать ее за наклоном головы. А вызвана она была Татой, которая щебетала с… Генкой Беликом и строила ему глазки. Шатунов восстановил картину, мучившую его когда-то круглосуточно: тесный кабинет, бутылка коньяка, упавшая на бок рюмка, Тата с голым торсом, Генка, оба вздрагивают… Из-за этой похабщины он чуть не помер? На сколько же лет сократил себе жизнь? Вот идиот был!
– Между ними ничего нет, я знаю точно, – вступился за Тату Дубенич, на что Шатунов подмигнул ему, дескать, верю, но ты лучше не парься.
Ему все равно, с кем Тата, чувств к ней не сохранилось, даже у его равнодушия имелась отстраненность, будто он смотрел фильм про чуждых ему людей. Не осталось и пустоты, о которой долдонят по телику психологи, тем более злости не осталось. Тата совершенно чужая ему женщина.
От гаража Шатунов шел медленно, дома-то его не ждали, шел и наслаждался теплой летней ночью, тишиной. Хороший район он выбрал…
– Ленька!
Шатунов замер на месте и крепко зажмурился, не хотелось ему убедиться, что голос – всего лишь слуховая галлюцинация. Но стук каблучков сзади приближался реально, наконец, оборвался, и она процедила недовольно, гневно:
– Сколько тебя можно ждать, черт возьми!
В следующий миг Ева вскрикнула, так как Шатунов обхватил ее руками и оторвал от земли. Она угадала его самое заветное желание – увидеть ее, обнять, целовать, – потому здесь. Неважно, в каком сейчас Ева настроении. Впрочем, она в отличном настроении, простила Шатунова (за то, что прождала много времени, но при этом не предупредила), целовала его губы и прижималась щекой к щеке. Наверное, улыбка Лехи была дурацкой, то есть счастливой, счастье-то выглядит глуповато. Ева, слегка отстранившись, удивленно спросила:
– Чему ты улыбаешься?
– Очень рад… я очень… очень…
Ему следовало поблагодарить Белика и Тату за рога, которые он с кровью отпилил, иначе никогда не обратил бы внимания на хорошенькую хохотушку за угловым столиком в стекляшке, не потянулся б к ней, как к светочу. И не держал бы ее в руках, не целовал бы в упоении чувственные губы, не узнал бы, что секс бывает еще и любовью, – о, как эти значения отличаются друг от друга…
– Вы не ответили, – напомнил о себе Лев Маркович. – Вас что-то связывало с Ксенией?
– Конечно, – глядя прямо в глаза за дымчатыми очками и различая зрачки, которые нервно сужались и расширялись, признался Шатунов. – Когда-то она спасла мне жизнь, я ей обязан… многим обязан. Всем.
Но когда и каким образом спасла? Марину так и не рассказал, молодой человек лишь догадывался, что в прошлом шефа есть особая история. А Лев Маркович не сводил глаз с Шатуна, Марину пришлось закусить губу, чтоб не прыснуть, потому что он прочел, о чем подумал вдовец. Об измене! Разве не смешно в их-то возрасте поддаваться ревности? Но, пардон, раз любви покорны все возрасты, то и ревности подвержены все, она же, коварная злодейка, постоянно рядом с трепетными чувствами.
Вдруг вдали блеснуло нечто похожее на зеркальце, Марин тут же отвлекся от странноватого мужа, напрягая зрение и высматривая, что именно перетянуло ярким блеском его внимание.
– Лев! – позвал вдовца мужчина лет сорока пяти, статный и волевой, вместе с тем внешне очень похожий на мужа убитой. – Лев, все уже уехали, мы только тебя ждем.
– Иду, – нервно отозвался тот, после чего вновь перевел глаза на Шатунова.
А тому осточертели паузы, вдовец будто нарочно расставлял их после каждого слова. Новая пауза вышла неоправданной или недосказанной, какое-то «недо…» в ней точно присутствовало. Шатунов терпеливо выжидал.
– Это мой брат, – потупился вдовец. – Родной.
И неохотно (очень неохотно) он поплелся к ожидавшей его машине. Но вдруг, не сделав и десяти шагов, повернулся с вопросом, явно мучившим его во время натянутого диалога:
– И все же… почему она позвонила именно вам?
– Па! – высунулся из машины Пашка. – Ты скоро?
– Мне бы тоже хотелось знать, почему мне, а не вам? – вопросом на вопрос, при всем том достойно и сухо ответил Шатунов мужу Ксении.
Что означала новая пауза в исполнении Льва Марковича, не понял ни Марин, ни Шатунов, который не стал ждать еще одного каверзного вопроса, а, попрощавшись, забрался в машину.
Кладбище – не проезжая часть, здесь не разгонишься, и Южин поехал со скоростью черепахи. В то же время впечатлительный Марин не сдержался, повернувшись к шефу, выразил восторг:
– Здорово вы его, Леонид Федорович! А чего он хотел?
– Понятия не имею, – пожал плечами Шатунов.
– Пап, кто это был? – поинтересовался Пашка.
– Да так… – не объяснил отец.
– На ящерицу похож, – дал оценку Пашка. – На большую ящерицу. Вреда от нее вроде не будет, но смотреть противно.
А верно подмечено, поэтому мужчины, кроме Шатунова, рассмеялись, согласившись с Павликом. Но, как по команде, и оборвали неуместный смех, лишь взглянув на сумрачного шефа, хотя тот, кажется, находился в ином измерении и не слышал их. А еще через полминуты Южин переключился на объект впереди, воскликнув:
– Ну и походон! А сама-то, сама… о! Я тащусь.
Навстречу шагала девица, расписанная под черно-белую фотографию…