Я счастлив, ибо всё во мне занижено —
претензии, апломб и притязания,
а если кто весь век живёт обиженно,
то это – знак за что-то наказания.
Мне кажется, Творец уже учёл
ту просьбу, о которой я молчу.
Я многих ещё книжек не прочёл,
и много ещё выпить я хочу.
Артистам кочевым жилось непросто,
хотя их и поили, и кормили —
однако хоронили вне погоста,
чтобы они погост не осквернили.
Уже старею, очевидно,
уже порой неполон зал,
на что плевать, хотя обидно,
как Пушкин некогда сказал.
Я там бы умер, я сердечник,
хотя мне там бы орден дали,
но шестикрылый семисвечник
позвал меня в иные дали.
Обильна российских поэтов палитра,
у многих истёрлись уже имена,
но тысячи новых, откушав пол-литра,
кропают, ликуя, херню дотемна.
Уже мы торопиться не должны,
все наши дни субботни и воскресны,
а детям как бы мы ещё нужны,
хотя уже совсем не интересны.
Весомо цедит каждый звук
любой властитель дум вальяжный,
чей даже слабый ик и пук
имеют смысл очень важный.
Жалко мне, что душевный мой опыт
не впитал, обходя стороной,
шорох, шелест, шуршание, шепот
полнозвучной природы земной.
Душа моя – как ангелица,
в ней боль и жалость,
хотела утром похмелиться,
но удержалась.
Забавно это злоключение,
хотя и грустно созерцание
того, как зыбкое свечение
сошло на тусклое мерцание.
Многое, что сделано искусно,
видеть омерзительно и гнусно.
Читаю. Днём поспать охота.
Курю. Экран – убийца вечера.
Живу, как будто жду чего-то.
А ждать уже по сути нечего.
Когда случаются сражения,
где рвутся внутренние вожжи,
то неизбежность поражения
осознаётся нами позже.
Старость обирает нас не дочиста,
время это вовсе не плохое,
очень только давит одиночество —
ровное, спокойное, глухое.
От нашего шального поколения
для будущих возвышенных метаний
останутся большие накопления
иллюзий, заблуждений и мечтаний.
Влекусь душой к идее некой,
где всей судьбы видна картина:
не вышло если стать Сенекой,
то оставайся Буратино.
Уже кипящих шумных споров
мы не участники давно,
но от гитарных переборов
искрится скисшее вино.
Блаженны добрые и кроткие
с их неустанным состраданием,
жаль только жизни их короткие —
они умнеют с опозданием.
Тонка душевная материя —
мне «да» трудней сказать, чем «нет».
В великой школе недоверия
мы все учились много лет.
Наследственного знания вериги
стесняют жизнечувствие моё.
Печальные глаза народа Книги —
от вечного читания её.
Мне разница эта обидна
в эпохах любых и мгновениях:
энергия зла – очевидна,
добро – изнывает в сомнениях.
Судьба моя – рождественская сказка,
в публичную укрыт я оболочку,
приветливой распахнутости маска —
личина, чтобы выжить в одиночку.
Не стоит огорчаться или злиться,
терять к себе не стоит уважение.
Но как я окажу теперь девице
телесное своё расположение?
Забавно, что мальчишеский задор —
суждения решительны и быстры —
выносит вперемежку пёстрый вздор
и будущего пламенные искры.
Везде сперва – смятение умов
и чувство неминуемого лиха,
а после – сотрясение основ
и сеющая смерть неразбериха.
Сомнение, раздумье, колебание,
в советах и примерах копошение —
глубокое копают основание,
чтоб выбрать наихудшее решение.
Живя с оглядкой бесконечной,
уже совсем забыли мы,
что пользу глупости беспечной
воспели лучшие умы.
Я раньше это чувствовал всегда,
а ныне – безусловно убеждён,
что вовсе человек не для труда,
а вовсе он для отдыха рождён.
Меньше для общения гожусь,
в гости шляюсь реже с каждым годом;
я ведь ещё вдоволь належусь
рядом со своим родным народом.
Стишками был я с молодости мучим
и с лермонтовской ручкой в рюкзаке
томился на великом и могучем,
правдивом и свободном языке.
После смерти любого мужчину,
если был он, конечно, заметен,
причисляют к уместному чину
для посмертной гармонии сплетен.
Вчера ещё обласкан был судьбой,
а нынче всё плетётся вкривь и вкось;
поскольку жребий катит вразнобой,
надёжней полагаться на авось.
Блаженны духом лоботрясы,
и олухи царя небесного,
и те, кто, выпив, точит лясы,
не дожидаясь дня воскресного.
Характер наш изношенный таков,
что прячутся эмоции живые,
а добрая улыбка стариков —
ослабнувшие мышцы лицевые.
Моё суждение хмельное
у многих будет под вопросом,
но блядство есть не что иное,
как радость пользоваться спросом.
Следит заворожённая толпа
за тем, как на алтарь её вчерашний
ступает победителя стопа…
И искренен восторг её всегдашний.
С женою пьём под вечер мы вдвоём,
для выпивки мы смолоду годились,
на старости мы сызнова живём,
чтоб нами внуки с ужасом гордились.
С деньгами тесное соседство
рождает в людях тяжкий свих,
и у науки нету средства,
чтоб охранить рассудок их.
Много лет мы вместе: двое
как единый организм.
За окошком ветер воет,
навевая оптимизм.
Память наша с возрастом острее,
нам виднее канувшие дали.
Ясно помнят ветхие евреи,
как они Египет покидали.
Мне случилось родиться в России,
даже был пионер я когда-то,
и поэтому, как ни просили,
не могу изъясняться без мата.
Когда меня тоска одолевает
и чахнет, закисая, дух мой резвый,
рука моя мне рюмку наливает,
а разум не глядит, мудила трезвый.
Нельзя чрезмерно длительно страдать,
нет пользы в бесконечном сокрушении.
Совсем не в лёгкой жизни благодать,
а в лёгком к этой жизни отношении.
Теченье мыслей безотчётно,
в игру их каждый вовлечён.
Блаженно думанье о чём-то,
ещё блаженней – ни о чём.
Весьма причудливое свойство,
души особенная стать —
полив росток самодовольства,
незримым салом обрастать.
Теперь я в лиге стариков,
а старость хоть и бородата —
меж нас не меньше дураков,
чем было в юности когда-то.
Увы, но дряхлой жизни антураж —
печальная в судьбе моей страница:
едва лишь пошевелится кураж —
сей миг заболевает поясница.
Легки слова, наивна гамма —
доступен каждому стишок,
и сложных мыслей нет ни грамма,
и сам я прост, как пастушок.
Дано колеблемой струне
будить во мне такое эхо,
как будто снова я в стране,
откуда с горечью уехал.
Господь, создатель мироздания,
всё знал и делал навсегда,
не знал Он только сострадания,