и в этом – главная беда.
Хотя благополучны мы и счастливы,
хотя царит покой в надёжных стенах,
евреи несгибаемо опасливы —
история не дремлет в наших генах.
Под небесными общими сводами,
с общим фартом и общей бедой,
все евреи со всеми народами
неслиянны, как масло с водой.
Вслед за мудрецами и пророками
признано раввинами учёными,
что мы Богу служим и пороками,
и крутыми помыслами чёрными.
Все, кто мёрз на житейском ветру
и пришёл к пустоте в результате,
утешались похоже: умру —
и спохватится мир об утрате.
Нет покоя душе, и не надо,
вперемежку являются пусть
и тревога, и гнев, и досада,
боль и жалость, обида и грусть.
Я много прочитал мудрёных книг.
Что попусту – нисколько не грущу.
А в истину, должно быть, не проник,
поскольку я не знал, чего ищу.
Мне чудится в игре и смысле слов,
построенных с усердием и точно,
попытка укрепления основ,
которые Творец создал непрочно.
Люблю отъезды, возвращения,
дорогу, встречи, расставания —
за лёгкий дух перемещения
по плоскости существования.
Я часто поступаю опрометчиво
по прихоти упрямства своего,
однако же, терять поскольку нечего,
то я и не теряю ничего.
Я веские имею основания
считать себя художником, пока
раскрашиваю ткань существования
руладами шального языка.
Танцуя свой по жизни лёгкий танец,
таскаю всюду образ мой привычный:
везде я чужеземный иностранец,
везде я мелкий фраер заграничный.
Весна подвела и с теплом запоздала,
куражатся тучи, дождём облегчаясь,
и ветер холодный свистит разудало,
и мысли весенние чахнут, отчаясь.
Реальность, нами обозримая,
и ухом ловится, и взглядом,
но нечто зыбкое и мнимое
всегда клубится в нас и рядом.
Я верю в успешность потуг
спастись от наплывов тоски
и в то, что чугунный утюг
зелёные пустит ростки.
Сирые, скорбящие, убогие,
люди из породы горемычных —
если к ним прислушаться, то многие
сильно пострашнее нас обычных.
Я думаю о нынешней поре,
надеясь в послезавтра заглянуть…
Растерянное время на дворе
колеблется, куда ему свернуть.
Даже и звонят уже мне редко,
в памяти слоятся пустыри,
и всё глуше делается клетка,
запертая мною изнутри.
Она была свежа, как роза в вазе,
и я б над ней жужжал от умиления,
когда б не ощущалось в каждой фразе,
что ей чужда идея опыления.
Вовлекаясь во множество дел,
не мечись, как по джунглям – ботаник,
не горюй, что не всюду успел —
может, ты опоздал на «Титаник».
В идейной войне многолиственной
актёрствуют все исполнители,
а в ходе трагедии истинной
на смерть обрекаются зрители.
Покойник был немыслимо учён,
но случай – как разбойники в ночи,
а бедный академик не учёл,
что с крыши могут падать кирпичи.
Охранные лечебные мытарства
приемлю я, не дрогнув даже бровью,
подобное количество лекарства
доступно лишь могучему здоровью.
Не потому, что бескорыстен,
а потакая вкусам личным,
я в толчее полезных истин
влекусь обычно к непрактичным.
Вот я в зеркале себя лицезрею —
в жизни много мы уже понимаем,
и приятно пожилому еврею,
что ещё он сам собой узнаваем.
Несбыточное и недостижимое
везде на протяжении веков
существенней душе, чем содержимое
беременных деньгами кошельков.
Блажен, кто зябнет в ожидании,
что грянет некий звук торжественный
и в нашем тусклом мироздании
распространится свет божественный.
Я давно уже не пью с кем ни попадя,
с кем попало не делю винегрет —
чтобы не было на памяти копоти
и душе не наносился бы вред.
Вот липнет женщина ко мне,
в её объятья путь не долог,
а что у бабы на уме,
не знает даже гинеколог.
Мне кажется, что в силу долголетия,
исправно и стремительно текущего,
теперь уже нисколько не в ответе я
за шалости сезона предыдущего.
Дурея на заслуженном покое,
я тягостной печалью удручён:
о людях я вдруг думаю такое,
что лучше бы не думал ни о чём.
Состарясь, угрюмо смотрю сквозь очки,
шепча себе: цыц, не пыхти;
но если и вправду мы Божьи смычки,
то Бог – музыкант не ахти.
Воды во мне и воздуха – в достатке,
огня Творец добавил в день рождения,
а почвы – недоложено, и шатки
от этого мораль и убеждения.
Я не бормочу с утра молитвы,
знаю, что проигран будет бой,
ибо снаряжаюсь я для битвы
с опытным бойцом – самим собой.
Скажу я нечто очень откровенное,
интимное, постыдное, сердечное:
мне всё земное, бренное и тленное
милее, чем высокое и вечное.
Отпылал мой роскошный костёр,
всё болит по ночам и утрам.
Я когда-то любил медсестёр,
а теперь я хожу к докторам.
Действуя на души и сердца,
чувствам и уму чиня помехи,
дьявол – тень и копия Творца,
и отсюда все его успехи.
Благословен, конечно, труд —
как без него, необходимого?
Но люди очень рано мрут
из-за него как раз, родимого.
Я когда свою физиономию
утром наблюдаю, если бреюсь,
то и на всемирную гармонию
мало после этого надеюсь.
Вот было б дело интересное:
при полном здравии и заживо
проникнуть в царствие небесное
и глянуть, как оно отлажено.
Скончался день, пустой и суетный,
день жизни вылился в кишение;
мы мельтешим, как будто сунет нам
судьба на чай за мельтешение.
Замечу сдержанно и тихо,
насколько это поразительно,
что мы живём довольно лихо,
а живы – очень приблизительно.
Сколь дивные в России вечера:
чуть выпили, и птица-тройка мчится.
Сегодня было то же, что вчера,
но завтра нечто светлое случится.
Я вздёрнул молнию ширинки,
остатки сил в себе нашёл
и на заезженной пластинке
души своей играть пошёл.
Пришла медлительность коровья,
уже во тьму раскрыта дверь,
и общей слабостью здоровья
болею часто я теперь.
Нету во мне по престижу томления,
мягко я всем улыбаюсь.
Я о себе невысокого мнения —
лучше пусть я ошибаюсь.
Словно обувь, тачается строчка,
та получше, а эта – похуже,
я типичный кустарь-одиночка,
да ещё без мотора к тому же.
Теперь я вслух не хохочу,
а шевелю слегка губами,
и даже если я молчу,
язык держу я за зубами.
Я – тень, укрывшаяся в тень,
звук тишины в немолчном гаме,
я нулевой в неделе день,
восьмая нота в нотной гамме.
Мои интимные места
мне очень мягко намекают,
что я весьма уже устал
и девки зря вокруг мелькают.
Книгу жизни суматошно полистав,
начинаешь задыхаться и болеть,