чувствую нутром, не понимая:
как только слова натянут нить —
музыка является немая.
Выделывал я антраша и курбеты,
напяливал маски шута и паяца,
легко преступал через Божьи запреты,
и жалко со всем этим напрочь расстаться.
Жуткая мне снилась ситуация —
как по Божьей прихоти обидной
наша охуительная нация
стала тихоструйной и невидной.
Прямо хоть беги отселе
или пса с цепи спусти:
все евреи – Моисеи,
все хотят меня вести.
Примкнуть и слиться, жить похоже,
подобно всем на белом свете…
Но вдруг такие встретишь рожи,
что усыхают мысли эти.
Хоть я и тёмен, и мудила,
однако всё же тем не менее,
о чём бы речь ни заходила —
имею собственное мнение.
Конечно же, слава – огонь, а не дым,
на дым не летят мотыльки.
Жаль тех, кто в огонь залетел молодым —
помельче от них угольки.
В иное судьбы измерение
вот-вот попадут наши дети.
Глухое ползёт озверение
по этой безумной планете.
В России жалко мне подростков —
они отзывчивы на слово,
и заморочки отморозков
их душам – дудка крысолова.
Кончается прекрасное кино,
прошла свой путь уставшая пехота…
И мне уже за семьдесят давно,
а врать ещё по-прежнему охота.
Бутылок ловкий открыватель,
с их содержимым я борюсь,
а в жизни – тихий обыватель
и всех начальников боюсь.
С равной смесью лености и пыла
то читал, то пил, то пел бы песни я;
если бы писать не надо было,
то писатель – чудная профессия.
Для подвигов уже гожусь едва ли,
но в жизни я ещё ориентируюсь.
Когда меня в тюрьме мариновали,
не думал я, что так законсервируюсь.
Сеять разумное, доброе, вечное,
чувствуя радость успеха заранее —
дело по сути своей бесконечное,
как и любое пустое старание.
О, я готов ползти ползком,
терпеть хулу, толочься в ступе,
но заглянуть одним глазком
в тот мир, который недоступен.
Потолок моего интеллекта
очевиден по уровню книг,
и я счастлив, услышав, что некто
прямо в суть мироздания вник.
Во всех моих житейских нуждах,
при всей исчерпанности сил
я у людей чужих и чуждых
ни в чём поддержки не просил.
Стала сказкой быль большевиков
и чужой – родная сторона.
Мучит ностальгия стариков:
из-под них уехала страна.
Внутри у нас – большая пустота,
набитая спасительными мифами,
отсюда и святая простота
скольжения рассудка между рифами.
В печати российской теснятся
мыслители всяческой масти,
и Бога они не боятся
под задом незыблемой власти.
Бывал я бит, бывал унижен —
легко творили пытку гниды,
но не был я на них обижен —
на гнид не может быть обиды.
Нуждается живое существо
в неспешном захмелённом разговоре.
Без выпивки – какое торжество?
От выпивки слабее душит горе.
Одним заболеванием стервозным
я смолоду загадочно страдаю:
задумавшись о чём-нибудь серьёзном,
я в сон незамедлительно впадаю.
Вдруг мысли потянулись вереницей,
хотел я занести их на скрижали,
перо уже скользило по странице,
но дуры эти дальше побежали.
Уходит молча – всем поклон
и просьба не рыдать —
как из Москвы – Наполеон,
из жизни – благодать.
Сегодня приключился странный день,
как будто он подбадривал меня,
и будущих удач ложилась тень
на мизер протекающего дня.
Я себе добыл покой и волю,
я живу в любви и всепрощении,
и весьма обязан алкоголю
за поддержку в этом ощущении.
На мир посмотреть если здраво —
холодным покроешься потом,
и мир осуждать – наше право,
оно по душе идиотам.
Тоска тревожна и густа —
невнятная и ниоткуда,
и хочется поверить в чудо
слов из горящего куста.
Я понять пытаюсь безуспешно,
для какой загадочной нужды
время сортирует нас неспешно
и сорта различны до вражды.
До чего же, однако, мы дожили
на житейской подвижной лесенке:
одуванчики эти Божии —
неужели мои ровесники?
Гуляет поэт по буфету,
бормочет о чреслах богинь…
Дай, Господи, счастья поэту
и свежую рифму подкинь!
Прекрасен пишущий прохвост:
меня не злит, а умиляет,
как, распустив павлиний хвост,
он по-собачьи им виляет.
Умерев, я нигде не возлягу,
здесь хоронятся сразу покойники,
и цветами украсить беднягу
не сумеют, по счастью, поклонники.
Удаль, ухарство и кураж
проявлять надо очень быстро,
ибо скоро придёт мандраж
и погаснет лихая искра.
Люблю курить и думать я,
отринув жизни шум,
отсюда – та галиматья,
которую пишу.
Всегда мне было главное заметно:
как ни трудна житейская дорога,
она разноголоса, многоцветна,
а запахов – излишне даже много.
Свершается от жизни отторжение,
вослед летит пустое причитание…
Творец нам заповедал умножение,
но свято соблюдает вычитание.
Что век наш – духовный калека,
давно полагал я тишком,
а детище этого века —
духовная пища с душком.
Поэт, не дремли над листом,
а Музу зови и бодрись;
художник сопит над холстом
и шепчет: «Сезанн, отворись!»
Есть у каждого личный мирок,
там иные слоятся эпохи,
там интимный с мечтами пирог
и свои тараканы и блохи.
Пора признать, идя к итогу,
что жизнь была разнообразна —
от чёрт возьми до слава Богу
судьба металась несуразно.
У многих даже жизнь интимная
весьма случается противная.
Люблю застолья дух летучий,
нестройный шум и взрывы смеха;
клубится время хмурой тучей,
но время пьянству не помеха.
Кто по жизни пластается слизью —
благодатного дара лишён;
если ты наслаждаешься жизнью,
то и ей от тебя хорошо.
Старости не нужно приглашение,
к нам она является сама,
наскоро даря нам в утешение
чушь о накоплении ума.
Назло вскипающему страху
ещё легко б себя я поднял
и на груди рванул рубаху,
но гибнуть не за что сегодня.
Мне часто выпить невтерпёж,
не дожидаясь вечера;
куда по смерти попадёшь —
так там и выпить нечего.
Добро и зло усердно изучая
(а честность тут важнее мастерства),
я много лет потратил, замечая
отчётливые линии родства.
Есть люди – чудеса они творят,
всё прошлое им памятно поныне,
они запоминали всё подряд
и много, чего не было в помине.
Наткнулся на книжонку я случайно,
там автор психоложествовал, как
на свете пусто, скучно и печально
и лучше не рождаться. Вот мудак!
Одиночество – страшная мука,
если подлинно ты одинок;
одиночество – дивная штука,